Игра с огнем

Игра с огнем
роман

Джулия

1

Уже от дверей я чувствую запах старых книг, аромат крошащихся страниц и тронутой временем кожи. Я заходила и в другие антикварные магазины этого мощеного проулка: там работают кондиционеры, двери плотно закрыты, чтобы не пускать внутрь жару, а здесь дверь распахнута и заклинена, она словно приглашает меня войти. Сегодня мой последний вечер в Риме, последняя возможность купить что-нибудь на память о поездке. Я уже нашла шелковый галстук для Роба и платьице с умопомрачительными рюшами для нашей трехлетней дочери Лили, но для себя так пока ничего и не отыскала. Но вот в витрине антикварного магазинчика я вижу именно то, что мне нужно.

Я делаю шаг за порог; внутри темно, и несколько секунд мои глаза привыкают. На улице духота невыносимая, но здесь почему-то прохладно, я словно вошла в пе­щеру, куда не проникают ни жара, ни свет. Постепенно в сумраке проявляются формы предметов: я различаю шкафы, набитые книгами, старый кофр, а в углу — отполированные рыцарские доспехи. На стенах картины маслом, все они аляповатые, уродливые, отмечены пожелтевшими ценниками. Я не вижу хозяина, который стоит в нише, а потому вздрагиваю, когда он обращается­ ко мне по-итальянски. Поворачиваюсь и замечаю крохотного человечка с бровями, похожими на поседевших гусениц.

— Прошу прощения, — отвечаю я. — Non parlo italiano.­

— Violino? — Он показывает футляр для скрипки, висящий у меня за спиной.

Инструмент слишком ценный, и я не могу оставить его в номере отеля, я всегда ношу его с собой.

— Musicista? — спрашивает он и начинает играть на воображаемой скрипке, его правая рука двигается туда-сюда с невидимым смычком.

— Да, я музыкант. Из Америки. Я выступала сего­дня утром на фестивале.

Он вежливо кивает, но, думаю, не понимает моих слов. Я показываю на привлекший мое внимание предмет на витрине:

— Могу я посмотреть эту книгу? Libro. Musica.

Он вытаскивает из витрины ноты и протягивает мне. Я понимаю, что книга старая, по тому, как кромки лис­тов крошатся под моими пальцами. Издание итальянское, на обложке вижу слово «Zingari»1 и изображение вихрастого мужчины, играющего на скрипке. Я раскрываю ноты на первой вещи, написанной в миноре. Это незнакомая мне жалобная мелодия, пальцы уже покалывает от желания сыграть ее. То самое, что я всегда ищу, — старинная музыка, забытая, но заслуживающая того, чтобы ее открыли заново.

Я просматриваю другие мелодии, и тут из книги выпадает листок и, вспорхнув, опускается на пол. Не страница, просто лист бумаги, плотно исписанный нотами. Название композиции выведено изящными размашис­тыми буквами.

«Incendio2, Л. Тодеско».

Я читаю музыку, слышу звучание нот у себя в голове, и мне хватает нескольких тактов, чтобы понять, насколько прекрасен этот вальс. Начинается он с простой мелодии в ми миноре, но с шестнадцатого такта становится сложнее. С шестидесятого такта ноты начинают громоздиться на ноты, сталкиваться. Я переворачиваю листок, каждый такт здесь плотно исписан карандашом.­ Цепочка проворных арпеджио закручивает мелодию бе­зумным водоворотом нот, при виде которых мурашки бегают по коже.

Я непременно должна купить эти ноты.

— Quanto costa?3 — спрашиваю я. — Лист с записью вместе с книгой.

Хозяин смотрит на меня с коварным огоньком в глазах:

— Cento.

Он вытаскивает авторучку и пишет число у себя на ладони.

— Сто евро? Вы шутите.

— E' vecchio. Старая.

— Но не настолько же!

Торговец пожимает плечами, давая понять: либо я соглашаюсь на его цену, либо ухожу. Он уже увидел го­лод­ный блеск в моих глазах и знает, что может стрясти бе­зумные деньги за потрепанный томик цыганских мелодий, а я заплачу столько, сколько он попросит. Музыка — моя единственная блажь. Меня не волнуют ни ювелирные изделия, ни дизайнерская одежда, ни туфли, единственная моя ценность — изготовленная сто лет назад скрипка в футляре у меня за спиной.

Он дает мне чек, я выхожу из магазина в предвечернюю жару, и она обволакивает меня, как сироп. Странно, но внутри у меня холодок. Я оглядываюсь на дом, но не вижу ни одного кондиционера, только закрытые окна и пару горгулий над щипцом. Солнечные зайчики слепят глаза, они отражаются от дверной колотушки в виде головы Медузы. Дверь теперь закрыта, но через пыльное стекло я замечаю хозяина, он смотрит на меня, но тут же опускает жалюзи и исчезает из виду.

Мой муж Роб в восторге от галстука, который я привезла из Рима. Он стоит перед зеркалом в нашей спальне, умело завязывая шелковую петлю у себя на шее.

— Вот такая штука мне и нужна, чтобы хоть как-то оживить скучные заседания, — говорит он. — Может, яркие цвета развеют их сон, когда я перейду к цифрам.

В свои тридцать восемь он так же строен и привлекателен, как и в день нашей свадьбы, хотя последние десять лет и добавили седины его вискам. В крахмальной белой рубашке с золотыми запонками мой бостонских кровей муж выглядит точно так, как и должен выглядеть­ педантичный бухгалтер. У него в голове одни цифры: прибыли и убытки, активы и пассивы. Роб видит мир глазами математика, даже движения его геометрически выверены: хвост галстука описывает дугу и вплетается в идеальный узел. Какие же мы разные! Из цифр меня волнуют лишь номера симфоний, опусов и музыкальных размеров. Роб всем говорит, что именно поэтому и влюбился в меня: в отличие от него, я — художник, воздушное существо, танцующее в луче солнца. Прежде я боялась, как бы различия не разрушили наши чувства и Робу, твердо стоящему на земле, не надоело удерживать свою похожую на воздушный шарик жену, постоян­но воспаряющую к облакам. Но вот прошло уже десять лет, а мы по-прежнему влюблены.

Он улыбается мне в зеркале, затягивая узел на шее:

— Джулия, ты сегодня проснулась чертовски рано.

— Я все еще живу по римскому времени. Там уже две­надцать часов. Вот в чем плюс смены часовых поясов — ты только представь, сколько всего я успею переделать!

— Вот тебе мой прогноз: к полудню ты свалишься с ног. Лили в садик отвезти?

— Нет, пусть сегодня останется дома. А то я чувствую­ себя виноватой — целую неделю не была с ней.

— Не терзайся. Твоя тетушка Вэл, как обычно, сразу же прилетела и все взяла в свои руки.

— Я по Лили ужасно соскучилась, проведу с ней весь день — до последней минуточки.

Он поворачивается, чтобы покрасоваться в своем но­вом галстуке, идеально отцентрированном под воротником.

— Какие у тебя на сегодня планы?

— Жара ужасная — пожалуй, съезжу в бассейн. А еще заскочу в библиотеку за новыми книгами.

— Дельно.

Роб наклоняется, чтобы поцеловать меня, его чисто выбритое лицо терпко пахнет лимоном.

— Я так не люблю, когда ты уезжаешь, детка, — шепчет он. — Может быть, в следующий раз возьму недельку отпуска, и мы поедем вместе. Думаю, это будет...

— Мамочка, смотри! Смотри, как красиво!

Наша трехлетняя дочка Лили вбегает в спальню в но­вом платье, что я привезла ей из Рима, и начинает кружиться. Лили уже примеряла обновку вчера вечером, а теперь не хочет ее снимать. Она без предупреждения, как ракета, устремляется ко мне в руки, и мы со смехом падаем на кровать. Нет ничего слаще запаха моей девоч­ки, и я не хочу упустить ни одной молекулы, хочу всю ее втянуть в себя, чтобы мы снова стали одним телом. Я об­нимаю смеющийся клубочек светлых волос и бледно-лиловых оборок платья, а Роб тоже опускается на кровать и обнимает нас обеих.

— Передо мной две самые красивые девчонки в мире, — заявляет он. — И они мои, до последнего волоска!

— Папа, оставайся дома, — требует Лили.

— Ох, хотелось бы мне остаться. — Роб шумно целует Лили в голову и неохотно поднимается. — К сожалению, папе нужно на работу. Но смотри, как тебе повезло: ты весь день будешь с мамочкой!

— Давай-ка наденем купальники, — говорю я Лили. — Мы с тобой сегодня прекрасно проведем время.

Мы и в самом деле прекрасно проводим время. Плещемся в районном бассейне, едим на ланч сырную пиццу и мороженое, а потом отправляемся в библиотеку, где Лили выбирает две новые книжки с картинками про ее любимых животных — осликов. Но когда в три часа мы возвращаемся домой, я от усталости чуть не падаю с ног. Как и предсказывал Роб, смена часовых поясов не прошла для меня бесследно, и я хочу одного — забраться в кровать и уснуть.

Но у Лили, к несчастью, сна ни в одном глазу, и она тащит в патио коробку со своей старой одеждой, где спит наш кот Джунипер. Лили любит наряжать Джунипера. Она уже повязала чепчик ему на голову, а теперь пытается натянуть рукав на его переднюю лапку. Наш старый добродушный кот, безразличный ко всем унижениям в виде кружавчиков и рюшечек, как и всегда, стоически терпит мучения.

Пока Джунипер страдает во имя моды, я приношу в патио скрипку с пюпитром и открываю ноты с цыгански­ми мотивами. И опять из книги выскальзывает листок и падает у моих ног лицевой стороной вверх. «Incendio».­

Я не заглядывала в ноты со времени их покупки в Ри­ме, и теперь, прикрепляя листок к пюпитру, вспоминаю сумрачный антикварный магазин и хозяина, который, словно некое пещерное существо, прячется в нише. У ме­ня вдруг кожа покрывается мурашками, словно прохлада того магазина все еще сохранилась в нотах.

Я беру скрипку и начинаю играть.

Воздух сегодня влажный, и инструмент звучит лучше, сочнее, чем обычно, тональность мягкая и теплая. Первые тридцать два такта вальса, как я и предполагала, прекрасны: скорбный баритональный плач. Но с сорокового такта начинается ускорение. Мелодия выворачивается и закручивается, сбивается диезами и бемолями, воспаряет до седьмой позиции на струне ми. От напряжения пот катится по лицу — я стараюсь не сбиться и в то же время поддерживать темп. Возникает впечатление, будто смычок начинает жить сам по себе, дви­гается как заколдованный, а я с трудом удерживаю его в руке. Ах, какая великолепная музыка! Какой будет замечательный концертный номер, если мне удастся его освоить. Стремительно несутся ноты. Внезапно я сбиваюсь, начинаю фальшивить, музыка пускается вскачь, и левую руку схватывает судорога.

Я чувствую ручонку у себя на ноге. Что-то теплое и влажное пачкает мою кожу.

Я перестаю играть и опускаю взгляд. Лили смотрит на меня, ее глаза чисты, как небесная бирюза. И даже когда я подпрыгиваю в страхе и выхватываю садовый инструмент из ее окровавленных пальцев, ничто не туманит ее спокойных голубых глаз. Ее босые ноги оставляют следы на плитке патио. Со все возрастающим ужа­сом я иду по следам к источнику крови.

И тут из моей груди вырывается вопль.

---

2

Роб помогает смыть кошачью кровь с плиток патио. Бед­ный старый Джунипер, завернутый теперь в черный ме­шок для мусора, ждет, когда его похоронят. Мы вырыли ему могилку в дальнем углу двора, за кустом сирени, так чтобы я не видела ее каждый раз, выходя в сад. Джу­ниперу перевалило за восемнадцать лет, он почти ослеп,­ наш старый добрый друг. Он заслуживает упокоения в чем-нибудь получше мешка для мусора, но я была слиш­ком потрясена, и ничего умнее в голову мне не пришло.

— Это наверняка случайность, — настаивает Роб.

Он швыряет грязную губку в ведро, и вода точно по волшебству приобретает тошнотворно красноватый цвет.

— Лили, наверно, оступилась и упала на него. Слава богу, она не держала эту штуку острым концом вверх, а то могла бы и глаз себе выколоть. Или еще чего похуже.

— Я заворачивала его в мешок для мусора. Видела его тело. Там не одна колотая рана, их там три. Ты думаешь, можно оступиться и упасть три раза?

Он берет орудие убийства — прополочную вилку с острыми зубцами.

— Как она вообще попала к ней в руки?

— Я пропалывала сад на прошлой неделе. Вероятно, забыла убрать ее в сарай. — На зубцах еще видна кровь, и я отворачиваюсь. — Роб, тебя не беспокоит ее реакция на все случившееся? Она заколола Джунипера, а несколько минут спустя попросила налить ей сока. Вот что меня пугает — ее абсолютное равнодушие к собственному поступку.

— Она еще слишком мала и не понимает. В три года никто не понимает, что такое смерть.

— Но она не могла не понимать, что делает ему больно. Он, вероятно, заверещал.

— А ты не слышала?

— Я играла здесь на скрипке. Лили баловалась с Джунипером в другом конце патио. Все тихо-спокойно. Пока...

— Может, он ее поцарапал? Как-то ее спровоцировал?­

— Поднимись и посмотри на ее руки. Ни царапинки. И ты сам знаешь, наш кот и мухи бы не обидел. Выдерни­ клок шерсти, наступи на хвост — он даже не пикнул бы. Он в жизни никого не поцарапал. Он у меня появился еще котенком, и чтобы умереть вот так...

Голос у меня срывается, и я опускаюсь на стул, обессиленная накатившей наконец волной горя и усталости.­ И чувства вины — ведь я не сумела защитить моего старого друга, хотя он умирал в двадцати футах от меня. Роб неловко похлопывает меня по плечу, не зная, как успокоить. Мой рациональный математический муж беспомощен, если нужно утешить плачущую женщину.

— Ну-ну, детка, — бормочет он. — Давай заведем котенка?

— Ты серьезно? После того, что она сделала с Джунипером?

— Да, пожалуй, глупое предложение. Но прошу тебя,­ Джулия, не вини ее. Она наверняка тоскует по нему не меньше, чем мы. Просто не понимает, что произошло.

— Мама? — кричит Лили из своей комнаты (я уложила ее поспать). — Мама!

Хотя она зовет меня, откликается Роб; он вытаскивает ее из кровати и покачивает у себя на коленях, сев в то самое кресло-качалку, в котором я когда-то кормила ее грудью. Я смотрю на них и вспоминаю вечера младенчества дочери, когда я долгими часами укачивала ее здесь в кресле и ее мягкая щечка прижималась к моей груди. Волшебные бессонные ночи, когда существовали только мы двое — я и Лили. Я заглядывала в ее глаза и шептала: «Пожалуйста, не забывай этого. Не забывай, как сильно мамочка тебя любит».

— Киски больше нет. — Лили рыдает в плечо Роба.

— Да, детка, — бормочет Роб. — Киска теперь на небесах.

— Вы считаете, такое поведение нормально для трех­летнего ребенка? — спрашиваю я педиатра неделю спустя, приехав с Лили на профилактический осмотр.

Доктор Черри обследует Лили; та смеется. Доктор пальпирует животик Лили, а потому отвечает не сразу. Похоже, он искренне любит детей, а Лили изо всех сил старается его очаровать. Она послушно поворачивает голову, чтобы он мог осмотреть ее барабанные перепонки, широко открывает рот, когда он вставляет туда ложечку. Моя хорошенькая дочка уже умеет очаровывать всех незнакомцев, с какими встречается.

Доктор выпрямляется и смотрит на меня:

— Агрессивное поведение — не обязательно повод для беспокойства. В таком возрасте дети легко озлобля­ются — они не умеют полностью выразить себя. А вы сами говорите, она до сих пор разговаривает преимущественно предложениями из трех-четырех слов.

— А это повод для беспокойства? То, что она говорит меньше других детей?

— Нет-нет. Возрастные вехи — понятие довольно не­определенное. Развитие детей — вещь очень индивидуальная, но развитие Лили во всем остальном в пределах нормы: рост, вес, моторные навыки. — Он сажает Лили на край смотрового стола и широко ей улыбается. — Ка­кая же ты у нас хорошая девочка! Если бы все мои паци­енты были так же терпеливы. Вы посмотрите, как она сосредоточенна, как внимательно слушает.

— А вдруг происшествие с нашим котом — только начало и она способна совершить и что-нибудь похуже, когда... — Я замолкаю, поняв вдруг, что Лили смотрит на меня и ловит каждое мое слово.

— Миссис Ансделл, — тихо говорит доктор, — отве­дите-ка Лили в детскую, а мы с вами поговорим у меня в кабинете.

Он, конечно, прав. Моя умненькая, внимательная дочь наверняка понимает больше, чем я могу себе представить. Я снимаю ее со смотрового стола и веду, как он и сказал, в игровую комнату для пациентов. Здесь повсюду разбросаны яркие пластиковые игрушки без острых углов и мелких частей, которые могли бы оказаться в детском рту. По полу ползает малыш возраста Лили, толкая по ковру красный самосвал. Опускаю доч­ку, и она тут же направляется к низкому столику с плас­тиковыми чашками и чайником. Она берет чайник и на­ливает себе невидимый чай. Откуда она знает, как это делается? Я никогда никого не приглашала на чаепитие, но вот моя дочь демонстрирует типичное женское поведение, а мальчик тем временем фырчит, толкая машинку.

Когда я вхожу в кабинет доктора Черри, тот уже сидит­ за своим столом. Через смотровое окно мы видим двух детей в соседней комнате; с их стороны в этом мес­те одностороннее зеркало, а потому они нас не видят. Они играют, совершенно игнорируя друг друга, существуя в раздельных мальчишеском и девчоночьем мирах.

— Думаю, вы придаете слишком большое значение случившемуся, — говорит он.

— Ей только три года, а она убила нашего любимого котика.

— Вас прежде ничего не настораживало в ее поведении? Вы не наблюдали никаких признаков того, что девочка способна на подобные поступки?

— Абсолютно никаких. Джунипер появился у меня еще до замужества, и Лили знает его всю свою жизнь. Она никогда его не мучила.

— А что могло спровоцировать такое поведение? Она рассердилась? Что-то ее озлобило?

— Да нет, ее вроде бы все устраивало. Обстановка была такая мирная, и я позволила им дурачиться, а сама играла на скрипке.

Он задумался над последними словами.

— Насколько я понимаю, игра на скрипке требует максимальной концентрации.

— Я разучивала совершенно новую вещь. Да, я очень сосредоточилась.

— Ну вот вам и вероятное объяснение. Вы погрузились в свое занятие, а она хотела привлечь ваше вни­мание.

— Заколов нашего кота? — Я издаю недоуменный смешок. — Довольно радикальный способ привлечь мое внимание.

Я вижу мою золотоволосую дочку сквозь смотровое окно — она так красиво восседает на собственном вымышленном чаепитии. Мне не хочется задавать следующий вопрос, но я не могу его не задать.

— Я читала в Интернете статью о детях, которые мучают животных. Это считается очень плохим знаком. Может свидетельствовать о серьезных эмоциональных проблемах у ребенка.

— Поверьте мне, миссис Ансделл, — доброжелательно улыбается доктор, — Лили не вырастет серийным убийцей. Вот если бы она постоянно мучила животных или в семье в прошлом имели место случаи насилия, тогда я бы выразил большую озабоченность.

Я ничего не отвечаю, и он хмурится.

— Вы хотели чем-то поделиться со мной? — без нажима спрашивает он.

Набрав в грудь побольше воздуха, я говорю:

— В семье в прошлом имели место случаи душевного заболевания.

— По линии вашего мужа или по вашей?

— По моей.

— Не помню ничего подобного в медицинской карточке Лили.

— Я никогда об этом не говорила. Не думала, что подобные вещи могут повторяться в семье.

— Какие вещи?

Я отвечаю не сразу, потому что, с одной стороны, не хочу лгать, а с другой — не хочу открывать ему больше, чем необходимо. Не хочу чувствовать себя потом нелов­ко. Я смотрю через окно в соседнюю комнату на мою хо­рошенькую дочку.

— Это случилось вскоре после рождения моего брата. Мне тогда было всего два года, и сама я ничего не помню. Подробности я узнала уже потом, от моей тетушки. Она сказала, у моей матери случилось что-то вроде нервного срыва и ее пришлось отправить в больницу, так как врачи считали, что она может быть опасна для окружающих.

— Судя по времени срыва, мы имеем дело с постнатальной депрессией или психозом.

— Да, я слышала, матери поставили именно такой диагноз. Ее диагностировали несколько психиатров, и все они пришли к выводу о ее невменяемости и невозможности привлечения к суду за случившееся.

— А именно?

— Мой брат... мой новорожденный брат... — Я начинаю говорить тише, шептать. — Она его уронила, и он умер. Врачи сказали, она тогда не отвечала за свои поступки. Слышала голоса.

— Глубоко вам сочувствую. Вероятно, ваша семья пережила тогда нелегкое время.

— Не могу даже себе представить, как мучился мой отец, потерявший ребенка. А потом еще и жену — ее изолировали.

— Вы сказали, ее поместили в больницу. Она потом поправилась?

— Нет. Она умерла там два года спустя от воспаления аппендикса. Я ее в общем-то и не знала, но теперь я о ней все время думаю. И спрашиваю себя: может быть, Лили... то, что она сделала с нашим котом...

Теперь он понимает мои опасения. Вздыхает и снимает очки.

— Уверяю вас, никакой связи тут нет. Генетика насилия гораздо сложнее, чем наследование Лили…