извинюсь. не расстреляют
Однажды я написала статью «Он и Она». Статью опубликовали, я успела об этом забыть, когда в моей квартире раздался телефонный звонок и женский голос потребовал меня к телефону.
— Это я, — призналась я.
— Можно, я к вам приду?
— А зачем? — спросила я, хотя это было не очень вежливо.
— Посоветоваться о жизни.
— А почему вы хотите советоваться именно со мной? — удивилась я.
— Я прочитала вашу статью, вы мне больше всего подходите.
Я растерялась от такого наивного доверия.
— Простите, а кто вы?
— Лида, — представилась незнакомка.
Имя мало определяет человека. Его определяют возраст и профессия.
— Простите, сколько вам лет?
— Сорок.
— А где вы работаете?
— На овощной базе.
Теперь образ Лиды предстал более объемно.
— Вряд ли я смогу быть вам полезна, — честно предупредила я.
— А мне не надо пользы. Мне просто посоветоваться. И все.
— Хорошо. Я вас жду.
Я продиктовала адрес и положила трубку. Положив трубку, я пожала плечами и бровями, хотя видеть меня Лида не могла.
Отворилась дверь, и вошла моя шестилетняя дочь.
— Ты умеешь делать так? — спросила она и заскакала, заводя одну ногу за другую. Такие па в балете называются «веревочка».
— Умею, — задумчиво сказала я, продолжая думать о Лиде. Мне не жаль было своего времени, а жаль напрасных Лидиных надежд.
— Покажи.
Я хотела отказаться, но тогда дочь очень бы удивилась и спросила «почему?» и мне пришлось бы объяснять, что взрослые люди отличаются от маленьких тем, что не хотят скакать по утрам. Дочь снова бы спросила «почему?», и беседа могла затянуться.
Я покорно и хмуро проскакала «веревочкой», пятясь при этом к окну.
Дочь внимательно смотрела на мои ноги, потом удовлетворенно кивнула головой и ушла.
Я сняла трубку и позвонила любимой подруге Милке. Мы созваниваемся с ней каждое утро и проговариваем свою жизнь. Я свою, а она свою. Наша дружба — это не что иное, как потребность оформить в словах свои впечатления.
— Ко мне сейчас Лида придет, — сказала я Милке.
Милка работает врачом в районной поликлинике и, должно быть, одним ухом прослушивает больного, а у другого уха держит телефонную трубку.
— Какая Лида?
— Позвонила какая-то Лида. Хочет посоветоваться…
— Не пускай ни в коем случае! — предупредила Милка. — Ты знаешь, что сейчас в Москве творится?
— Что? — растерялась я.
— Она тебя убьет и фотокарточек наделает.
— А фотокарточки зачем?
— На память.
— А ты не можешь ко мне сейчас прийти? — испуганно спросила я.
— Как же я приду, если я на работе?
Я молчала.
— Ну ладно… — Милка вошла в мое положение. — Если она начнет тебя убивать, ты мне позвони.
Раздался звонок в дверь.
Я положила трубку и пошла навстречу своей судьбе.
Передо мной стояла женщина в синем бостоновом пальто с серым каракулевым воротником. Эту моду я застала, когда ходила в третий класс начальной школы.
Я поняла, что это Лида. Я поняла, что убивать меня она не собиралась, ей это даже в голову не приходило.
Я поняла: у Лиды тяжело на душе. Ей не к кому пойти, чтобы проговорить свою жизнь, и она пришла к совершенно постороннему человеку. Видимо, понятие «писатель» для нее синоним понятия «справедливость». Она пришла за справедливостью.
— Проходите, — пригласила я. — Раздевайтесь, пожалуйста…
Лида сняла пальто, туфли и осталась в шапке. Я достала ей тапки, она их не надела.
Мы прошли в комнату, я предложила Лиде сесть на диван. Она села на самый краешек, и я видела, что сидеть ей неудобно.
Она была смущена тем, что физически существует в моих стенах, поэтому старалась, чтобы ее было как можно меньше.
— Хотите чаю? — предложила я.
— Нет-нет… — перепугалась Лида.
Она смущалась так, что не могла поднять глаз. Ее скованность передалась мне, мы сидели в каком-то гипнотическом оцепенении, и у меня через минуту заболела голова.
— Я вас слушаю, — сказала я, с состраданием глядя на свою гостью. Я готова была помочь ей в чем угодно, чего бы она от меня ни потребовала.
— Я на базе работаю… — начала Лида. — К нам болгарские помидоры привезли.
Я задумчиво покивала головой, как слон. Пока что все мне было ясно: Лида работает на базе, и к ним привезли болгарские помидоры. Я представила себе эти помидоры — некрупные, одинаковые, безвкусные, как трава, лишенные всякой помидоровой индивидуальности.
— Я недавно иду, смотрю, из-под шатра течет. Прихожу к Потякину, говорю: «Портится товар». А он говорит: «Спишем»…
Я представила себе шатер, похожий на очень большую брезентовую плащ-палатку, и снова покивала головой, как бы осуждая беспечность Потякина.
— Я говорю: «Что значит «спишем»? Надо перебрать». А он мне: «Спишем, тогда переберем»…
Лида посмотрела на меня открытым взором, и я увидела, что она освободилась от смущения и что глаза у нее серые, а брови подтемнены карандашом.
Я попыталась разобраться в ситуации: перебрать — означало отложить все хорошие помидоры в одну сторону, а все плохие — в другую. Потом плохие выбросить, а хорошие продать как хорошие.
Потякин предлагал списать весь шатер, чтобы он нигде не числился, потом плохие выкинуть. Хорошие продать как хорошие, а деньги взять себе.
— Ворует, что ли? — догадалась я.
— Мошенничает, — поправила Лида.
Мошенник — это промежуточное состояние между честным и вором. Это еще не вор, но уже не честный человек.
— Вы хотите, чтобы я про него написала в газете? — догадалась я.
— Боже упаси! — испугалась Лида. — У него дети. Разве можно позорить отца взрослых детей?
— Но если он мошенник?
— А как вы это докажете? — спросила Лида, будто это я, а не она работала под началом Потякина. — Он так все обделывает, у него комар носа не подточит.
— А что вы хотите? — прямо спросила я.
— Мне с ним работать противно, — уклончиво ответила Лида.
— Уходите.
— Куда?
— На другую базу. Не везде же воруют.
— Значит, я права и я уйду. А он останется…
До этого решения Лида могла бы додуматься самостоятельно. Не обязательно было ехать в такую даль.
— Может быть, его можно перевоспитать? — неуверенно предложила я.
— Он что, дошкольник? — спросила меня Лида. — Не понимает?
Я смутилась и сдвинулась на краешек дивана, а Лида, наоборот, села поудобнее.
— Значит, переделать его вы не можете. Позорить не хотите. Работать вам с ним противно, а уходить обидно, — подытожила я. — Что вы хотите?
Лида молчала. Она хотела, чтобы Потякин был честным человеком и ей приятно было бы с ним работать. Но это зависело не от нее и не от меня, а от Потякина.
Я чувствовала себя виноватой.
— И еще… — сказала Лида. — Меня муж обманул…
Я обрадовалась, что Лида дала мне вторую попытку, на которой я могла бы как-то реабилитироваться.
— Мы с ним не были расписаны, но жили вместе пятнадцать лет. Детей воспитывали. Мы так хорошо жили… А потом он влюбился в одну и расписался с ней. А мне ничего не сказал. Жил то тут, то там… Я только через полгода узнала. Спрашиваю: это правда? Он говорит: правда. Я говорю: ну и иди к ней.
— А он?
— Ушел. А сейчас обратно просится.
Лида посмотрела на меня. Ее глаза были будто вымыты страданием.
— Я хочу спросить: пускать мне его обратно или нет?
— Это вы сами должны решить, — убежденно сказала я.
Лида опустила глаза в колени.
— Вы его любите? — расстроилась я.
— Я ему больше не верю.
— Тогда не пускайте.
Лида сморгнула слезу.
— А вы можете без него обойтись?
Лида потрясла головой и вытерла щеку ладонью.
— Тогда пустите.
— Я боюсь, он у меня половину площади отберет. Я ему не верю.
— Тогда не пускайте.
Лида стянула шапку и сунула в нее лицо.
Я отошла к окну и стала смотреть на улицу. За окном виднелся детский сад, похожий на оштукатуренный мавзолей. Во дворе бегали дети в цветных веселых демисезонных пальтишках. А мы с Лидой решали и не могли решить ее проблемы: мошенничество Потякина, предательство мужа.
Может быть, надо бороться с мошенничеством и предательством, и это будет правда.
А может быть, устраниться и не играть в эти игры, и это тоже правда.
А может быть, смириться и оставить все как есть: работать с Потякиным, жить с мужем. И это будет правда с учетом судьбы и диалектики.
Если бы можно было разложить правды как помидоры: здоровые — в одну сторону, а гнилые — в другую. Но, откровенно говоря, выбирать Лиде не из чего, и, если пользоваться терминологией овощной базы, весь шатер течет и его надо списать.
— А вы не могли бы написать в газету, чтобы разрешили дуэли? — спросила Лида.
— А кого бы вы убили? — обернулась я.
— Я убила бы мужа.
— Но ведь и он бы вас мог убить.
— Да. Но тогда бы он видел это. И ему потом было бы стыдно. А так он меня убил, и ему хоть бы что… И вообще, никому ничего не стыдно. Потякин всегда пообещает и не сделает. Я ему говорю: «Как же вам не совестно!» А он: «Извинюсь. Не расстреляют».
— Вы хотите, чтобы расстреляли?
— Ну, не совсем так уж… — смягчила Лида. — Чтобы все по правилам.
— По каким правилам? — заинтересовалась я.
Мне стало ясно, что дуэль — это не сиюминутный экспромт, а плод долгих Лидиных размышлений. Именно за этим она ко мне и приехала.
— Сначала заявление на дуэль, как в загс, — начала Лида. — Потом заявление должны разобрать и дать разрешение. Потом две недели на обдумывание. А уж потом дуэль.
— А стрелять где? На Лобном месте?
— Нет. На Лобном месте — это казнь. Насилие. А тут — кто кого, все по справедливости.
— Какая же справедливость в смерти? Смерть — это наивысшая несправедливость.
— Конечно, — согласилась Лида. — Умирать кому охота? Вот и будут жить внимательнее.
— Внимательнее к чему?
— К каждому дню. К каждому поступку.
Зазвонил телефон. Я сняла трубку.
— Ну что? — спросила Милка. Она проверяла, жива я или нет.
— Я не могу говорить, — строго сказала я и положила трубку с бесцеремонностью, дозволенной между близкими людьми.
— Я вас задерживаю… — Лида встала.
Я пошла ее проводить.
Лида надела пальто, туфли.
Мы стояли, оттененные какой-то покорной грустью. Я была погружена в Лидин план возмездия. Земного суда.
— Три года на обдумывание, — предложила я. — Две недели мало в таком деле…
— А как вы думаете, могу я поступить в «Аэрофлот»? — спросила вдруг Лида.
— Кем?
— Все равно. Хоть в диспетчерскую… Вы знаете, я небо люблю. Я все болезни высотой лечу.
— Как это?
— Куплю билет до Ленинграда. Самолет поднимется на восемь тысяч метров, у меня все проходит. Я, наверное, раньше птицей была.
Я внимательно-доверчиво посмотрела на Лиду, ища в ее облике приметы птицы.
— Звоните, — сказала я.
Лида улыбнулась и ушла.
Я вернулась в комнату. Моя дочь сидела за пианино и тыркала в клавиши. Она училась в подготовительном классе музыкальной школы.
— Си-бемоль, — сказала я, поморщившись.
— Где?
Я подошла к инструменту и показала. Дочь нажала черную клавишу.
Может быть, подумала я, когда человеку трудно, не стоит искать смысла сразу всей жизни. Достаточно найти смысл сегодняшнего дня. А осмысленные дни протянутся во времени и пространстве и свяжутся в осмысленную жизнь.
Смысл сегодняшнего дня в том, что я научила дочь новому знаку, поправила маленькую ошибку. А завтра поправлю еще одну и научу не повторять предыдущих.
Я подошла к окну.
Лида уже пересекла дорогу и удалялась все дальше. Сейчас она свернет за угол, и ее шерстяная розовая шапка последний раз мелькнет в моей жизни.
Очень возможно, что Лида сейчас поедет в «Аэрофлот», купит билет до Ленинграда и поднимется на восемь тысяч метров.
Если облака не закроют землю, то внизу будут видны города, четкие ремни дорог и круглые озера величиной с пятикопеечную монету.
А мужа и Потякина будет не видно совсем. Их не разглядеть, даже если очень напрячь зрение.
Потом я подумала, что, если бы мне дали разрешение на дуэль, я выбрала бы место у Красного собора, возле метро «Юго-Западная». За собором — поле, за полем — лес, над куполом — небо. Там очень красиво и возвышенно разрешать вопросы чести и не обидно приобщиться к вечности.
