Ночное кино

Памяти моей бабушки
Рут Хант Редингер
(1910–2011)

Смертный страх важен не менее любви. Он пронзает нашу жизнь до глубин нутра — и так мы понимаем, кто мы есть. Попятишься, прикроешь глаза? Или тебе хватит сил шагнуть к обрыву и заглянуть в бездну? Хочешь ты знать, что там обитает, или и дальше жить в сумеречном самообмане, где нас заточил этот мир торгашей, где мы заперты, как слепые гусеницы в вечном коконе? Что ты сделаешь — зажмуришься, съежишься и умрешь? Или с боем пробьешься наружу и взлетишь?

Станислас Кордова. «Роллинг Стоун»,
29 декабря 1977 г.

Пролог

Нью-Йорк, 02:32

Как ни крути, у каждого из нас — своя история про Кордову.­

Скажем, соседка нашла его фильм в коробке на чердаке и больше не заходила в темные комнаты одна. Или чей-то парень­ похвастался, что в интернете отыскал пиратские «Ночами все птицы черны», посмотрел и теперь не желает об этом говорить,­ словно это было чудовищное испытание, которое он едва пережил.

Можно относиться к Кордове как угодно — одержимо пересматривать, равнодушно пожимать плечами, — но он живет, чтобы мы были против. Он — разлом, черная дыра, невнятная угроза, беспощадная вспышка неведомого в нашем чересчур обнаженном мире. Скрывается в подполье, незримо шныряет по темным углам. Прячется под железнодорожным мостом в реке, где таятся все потерянные улики и ответы, которым не увидеть света дня.

Миф, монстр, смертный муж.

Но я все-таки верю, что Кордова, когда нужен позарез, умеет выйти навстречу, как загадочный гость, которого замечаешь через всю комнату на многолюдной вечеринке. Глазом не успеешь моргнуть, а он стоит прямо перед тобой, у чаши с пуншем, и смотрит, когда ты оборачиваешься и небрежно интересуешься, который час.

Моя история про Кордову во второй раз началась дождливой октябрьской ночью — я был один из многих, кто носится кругами, со всех ног мчится в никуда. В третьем часу я бегал вокруг водохранилища в Центральном парке — рискованная привычка, завелась у меня в последний год: я был так накручен, что не уснуть, меня по пятам преследовала инерция, и нечем было ее объяснить — разве только смутной догадкой, что лучшие годы жизни позади и улетучились шансы, которые в юности я так естественно предвкушал.

Холодно было, я до нитки промок. Гравийную дорожку изрыли лужи, черную гладь водохранилища окутал туман. Он застревал в прибрежных камышах и стирал окраины парка, словно их нарисовали на бумаге и отодрали кромку. От величе­ственных небоскребов Пятой авеню остались только редкие зо­лотые огоньки, что горели во мраке, отражаясь в воде у берега, точно потускневшие монетки на дне. Под очередным чугунным­ фонарем моя тень рывком бросалась мимо меня, поспешно блед­нела и отклеивалась, — наверное, ей духу не хватало остаться.

Заходя на шестой круг, я миновал Южный гидроузел, глянул через плечо и увидел чью-то фигуру.

Под фонарем стояла девушка — лицо в тени, алое пальто пропитано светом из-за спины, разрезает ночь мазком ярко-красного.

Девушка, здесь, одна? Совсем рехнулась?

Я развернулся, смутно досадуя на девчонкину наивность — или беспечность, или что уж там привело ее сюда. Женщины Манхэттена, конечно, роскошны, но порой забывают, что не бессмертны. Развеселыми пятничными вечерами рассыпаются по городу, точно конфетти, думать не думают, в какую дыру про­валятся к субботе.

Дорожка вела на север, дождь колол лицо, кривым тоннелем нависали отяжелевшие ветви. По щиколотку забрызгавшись грязью, я обогнул ряды скамеек и дугу мостика.

Девушки как не бывало.

Но затем далеко впереди мелькнуло красное. Я еле рассмот­рел — оно опять исчезло, — а вскоре различил темный худой силуэт: она медленно шагала впереди вдоль чугунных перил. Черные сапоги, темные волосы до лопаток. Я поднажал: обгоню ее под фонарем, пригляжусь, все ли с ней хорошо.

Но когда приблизился, отчетливо заподозрил, что хорошо не все.

Стук шагов — слишком тяжелы для этой худышки, и шла она одеревенело, словно поджидала меня. Мне вдруг почудилось, что, когда я ее нагоню и она обернется, лицо ее вовсе не будет молодо — лицо будет старое. Истраченное лицо старухи вперится в меня запавшими глазами, рот — как рубец топора на древесном стволе.

Осталось всего несколько футов.

Она поднимет руку, сцапает меня за локоть, и хватка ее будет по-мужски сильна, ледяна...

Я пробежал мимо, но она не подняла головы, спряталась за волосами. Когда я снова обернулся, она уже выступила из-под фонаря в темноту — безликий силуэт, вырезанный из мрака, плечи очерчены красным.

Я побежал дальше, срезал по дорожке, что петляла меж гус­тых кустов, и ветки хлестали меня по рукам. В следующий раз, когда нагоню, остановлюсь, скажу что-нибудь — посоветую домой идти.

Но я намотал еще круг, а ее не увидел. Оглядел склон холма над конными дорожками.

Ничего.

Я добежал до Северного гидроузла — каменное здание, для фонарей недосягаемое и облитое темнотой. Ничего не разглядишь, только узкие ступени под проржавевшими дверями, на дверях цепь с замком, рядом табличка: «НЕ ВХОДИТЬ! СОБСТВЕННОСТЬ НЬЮ-ЙОРКА».

Приблизившись и задрав голову, я вздрогнул: она была там, стояла на крыльце, сверху вниз смотрела на меня. Или сквозь меня?

Когда мозг переварил эту картину, я уже слепо промчался дальше. Но то, что я рассмотрел в эту долю секунды, снимком со вспышкой плыло перед глазами: спутанные волосы, кроваво-красное пальто во мраке запеклось бурым, лицо поглотила тень, — может, и лица-то никакого нет.

Мне явно не стоило пить четвертый скотч.

Было время, и не очень давно, когда я так запросто не пугал­ся. «Скотт Макгрэт, журналист, который спустится в ад, лишь бы взять интервью у Люцифера», как однажды написал некий блогер. Я считал это комплиментом. Зэки, татуировавшие себе лица гуталином и собственной мочой, вооруженные подростки Вигарьо-Жерал на приходе, медельинские тяжеловесы, которые­ ежегодно мотаются отдохнуть в тюрьму на Рикерс-Айленд, — все это я созерцал не моргнув глазом. Просто декорации, пейзаж.

А теперь психую из-за женщины во тьме.

Наверняка пьяная. Или транков перебрала. Или, может, больные на голову отроки взяли ее на слабо, хулиганка с Верх­него Ист-Сайда надоумила. Если все это, конечно, не расчетливая подстава, а где-нибудь тут не притаился ее парень и вот-вот не напрыгнет, крысеныш помойный.

Если все задумано так, их ждет разочарование. Ничего цен­ного у меня с собой нет — только ключи, выкидной ножик и карточка на метро, где осталось баксов восемь.

Ладно, допустим, у меня черная полоса, невезуха — назовите как хотите. Не приходилось махаться... ну, строго говоря, с конца девяностых. Но не забудешь ведь, как драться за свою жизнь. И никогда не поздно вспомнить, если еще жив.

Ночь была неестественно тиха, мертва. И туман этот над водой — растекся, заполз меж деревьев, пожрал дорожку, как болезнь, метастазы, выхлоп здешнего воздуха.

Еще минута — и я снова подбегал к Северному гидроузлу. Просвистел мимо, думал, увижу ее на крыльце.

На крыльце пусто. Ее нигде нет.

Но чем дольше я бегал, чем дальше разворачивалась предо мною дорожка — подземный ход в новое сумеречное измерение, — тем яснее понимал, что встреча наша оборвалась прежде­временно, будто песню вырубили на окрыленной ноте, кинопро­ектор зафырчал и застыл, пары секунд не дожив до кульминационной сцены погони, и экран побелел. Никак не удавалось стряхнуть навязчивое подозрение, что девушка очень и очень здесь, прячется где-то, наблюдает за мной.

В сырой канве ароматов, меж запахов грязи и дождя, я, чест­ное слово, уловил дуновение духов. Сощурившись, вгляделся в тени под холмом, ожидая вот-вот разглядеть ярко-красную рану, ее пальто. Может, сидит на скамейке, стоит на мостике. А вдруг она пришла наложить на себя руки? Вдруг она взобралась на перила, подождала, безысходно обратив ко мне лицо, и шагнула, кулем камней упала вниз, на далекую дорогу?

Может, я выпил пятый скотч и сам не заметил. Или этот клятый город все-таки меня доконал. Я спустился по ступеням,­ по Ист-драйв вышел на Пятую авеню, свернул на Восточную Восемьдесят шестую, и тут дождь обернулся ливнем. Я пробежал три квартала, мимо ресторанов за рольставнями, мимо ослепительных вестибюлей, откуда порой выглядывали скучающие швейцары.

У входа на станцию «Лексингтон» я расслышал рокот надвигающегося поезда. Припустил по лестнице, махнул карточкой, миновал турникет. На платформе малолюдно — пара юнцов да пожилая тетя с коричневым пакетом из «Блумингдейлз».

Поезд влетел на станцию, со скрежетом затормозил, и я вошел в пустой вагон.

«Экспресс номер четыре следует в Бруклин. Следующая остановка — „Пятьдесят девятая улица“».

Стряхивая воду, я выглянул на опустевшие скамьи, на размалеванную граффити афишу фантастического кино. Бегущего человека на афише ослепили, черным маркером выцарапали ему глаза.

Двери упруго затворились. Заскрипели тормоза, поезд двинулся прочь от платформы.

И тогда я заметил, как поодаль на платформу спускаются блестящие черные сапоги и что-то красное — красное пальто. Ниже, ниже, промокшие черные волосы чернилами обливают плечи — она, девушка с водохранилища, призрак, ну или кто она есть? Но не успел я сообразить, сколь это невозможно, не успел мой рассудок заорать: «Она идет за мной!» — поезд нырнул в тоннель, окна почернели, и в стекле мне осталось только мое отражение.

НОЧНОЕ КИНО

Городской отдел судмедэкспертизы сообщил о результатах опознания тела, найденного в четверг в пустом пакгаузе в Чайнатауне. Тело принадлежит Александре Кордове, дочери лауреата премии Американской академии кинематографических искусств и наук режиссера Станисласа Кордовы. Мисс Кордове было 24 года.

Причина смерти пока не установлена, однако полиция рассматривает версию о том, что мисс Кордова, по имеющимся данным давно страдавшая депрессией, покончила с собой, прыгнув в шахту неработающего лифта, говорит официальный представитель городской судмедэкспертизы Эктор Х. Маркос.

Мисс Кордова была классической пианисткой и некогда вундеркиндом. В 12 лет она дебютировала в Карнеги-холле, где с Московским филармоническим оркестром сыграла Концерт для фортепиано соль мажор Равеля. Мисс Кордова оставила музыку в 14 лет, отказавшись от дальнейших концертов, гастролей и появлений на публике.

Она росла среди холмов Адирондака, в обширном отцовском поместье «Гребень», послужившем декорациями многим фильмам мистера Кордовы, включая психологический триллер 1979 года «Тиски для пальцев». В 2009 году мисс Кордова окончила колледж Амхёрста. В отличие от своего единокровного брата Тео Кордовы, нередко снимавшегося в фильмах отца, мисс Кордова появилась на экране лишь однажды, сыграв младшую из детей Стевенса в «Дышать с королями» (1996), экранизации романа Августа Хауэра.

Редакции не удалось связаться с родными мисс Кордовы.

Дочь Кордовы найдена мертвой

Александра Кордова, 24-летняя дочь культового повелителя теней Станисласа Кордовы, была найдена мертвой в центре Нью-Йорка — подозревают самоубийство. Тем самым в биографию человека, изобретательно создавшего и отвергшего свою темную легенду, вписана новая черная глава. И напрашивается самоочевидный вопрос: это лишь печальное совпадение? Или весь род жестоко проклят? Мы будем держать читателей в курсе событий. [«Нью-Йорк таймс»]

Александра Кордова (24 года), дочь кинорежиссера Станисласа Кордовы, была найдена мертвой вчера в заброшенном здании пакгауза на Нижнем Манхэттене.

В современном мире твитов, инфоперегруза и всеобщей прозрачности Станислас Кордова — исключение. Дав интервью «Роллинг Стоуну» в 1977 году, он перестал появляться на публике и беседовать с журналистами. Те, кто с ним работает, соблюдают строжайший кодекс молчания. 15 фильмов Кордовы — душераздирающие странствия в обиталищах зла — по сей день считаются культовыми и стоят в ряду самых страшных фильмов в истории кинематографа. Равно загадочен и сам режиссер, чья карьера и личная жизнь полны спорных подробностей.

Тайм публикует краткий иллюстрированный обзор пути Кордовы, непостижимого человека, который, даже пребывая в тени и храня молчание, по-прежнему вызывает бурю.

Истоки

Кордова рос в Южном Бронксе, единственным ребенком матери-одиночки; касательно прочих обстоятельств его воспитания достоверно известно немногое. Когда поиск личных фотографий режиссера-затворника превратился в культовую забаву его поклонников, вышедшая на пенсию преподавательница начальной школы № 12 выступила с заявлением, что на этом снимке запечатлен Кордова (слева на заднем плане). По изучении списков учащихся выяснилось, что в 1948 году в ее класс поступил мальчик по имени Стэн Кордова. Ему ставили низкие оценки за «угрюмость».

Босс

Бывшая официантка кафе «Чё?» Джессика Рамирес утверждает, что была подругой Кордовы в период с 1960 по 1962 год. По ее словам, Станислас бросил школу в старших классах и промышлял мелкими правонарушениями. Украв «форд-тандербёрд», он стал зарабатывать шофером — нарядившись в ливрею, возил проституток в порочной нью-йоркской ночи 1960-х, — а днем писал сценарий, впоследствии ставший его леденящим кинодебютом «Силуэты, омытые светом» (1964). «Глаза у него были инопланетные, — говорит Рамирес. — Взгляд словно преодолевал многие световые годы — и выворачивал тебя наизнанку». У нее осталась лишь одна фотография, где она (слева) изображена вместе с Кордовой (в центре).

Темный гений

Кинокомпания «Уорнер Бразерс» обнародовала этот фотопортрет Кордовы, сделанный на съемочной площадке его второго фильма «Наследие» (1966). Фильм, пугающая история о десятилетнем мальчике, который решает убить злого окружного шерифа, впервые поднимал темы, которые Кордова станет исследовать в своем творчестве постоянно: жуткая изнанка красоты и нормальности; раздробленная природа человеческой личности, таящей невысказанные страхи, жажду насилия и аморальные сексуальные позывы, и само по себе «ночное кино» как колдовское, эмоционально мучительное переживание. Когда Кордова скрылся от публики, возникли сомнения в том, что на фотографии действительно изображен он.

Правая рука

Со второго полнометражного фильма самым доверенным соратником Кордовы стала Инес Галло. Галло была якобы мексиканской домохозяйкой (см. свадебное фото) и в августе 1965 года познакомилась с Кордовой в метро, на маршруте Q в сторону Бруклина. Спустя несколько дней она среди ночи уехала, бросив семью, и следующие 30 лет всплывала лишь как «ассистентка мистера Кордовы» в титрах его 15 фильмов. На публике мисс Галло появилась всего раз, на церемонии вручения премии Американской киноакадемии в 1980 году: выйдя на сцену в ботинках военного образца, она от имени Кордовы, награжденного за фильм «Тиски для пальцев» (1979), приняла «Оскара» за лучшую режиссуру. Ее благодарственная речь состояла из одной фразы: мисс Галло призывала людей «вырваться из [их] клеток, подлинных либо воображаемых». Выступление породило слухи о том, что в действительности своими фильмами Кордова обязан ее безвестному гению. Ролик на «Ю-Тьюбе» получил более трех миллионов просмотров.

Наследница

В июне 1975 года Кордова женился на Джиневре Кастаньелло, итальянской фотомодели и наследнице банковского состояния. Спустя год они купили обширное поместье «Гребень» в горах Адирондак, бывший летний дом Рокфеллеров. Вскоре после рождения сына Теодора Джиневру нашли мертвой — она случайно утонула в озере на территории поместья. Ее смерть считается истоком растущей самоизоляции Кордовы и темы зла как краеугольного камня его работ.

«Гребень»

С 1976 года Кордова жил и снимал на 300 акрах поместья на севере штата Нью-Йорк, в глухих лесах к северу от озера Лоуз. Удаленность поместья (ближайший город — Каргаторп-Фоллз, население 829 чел.) и тот широко задокументированный факт, что оно обнесено 20-футовой оградой военного образца, породили немало спекуляций и слухов о том, что происходит на его территории.

Муза

Актриса и легендарная красавица Марлоу Хьюз стала второй женой Кордовы в период съемок его фильма «Дитя любви» (1985), однако брак был аннулирован спустя каких-то три месяца. Мисс Хьюз отказалась публично комментировать как бывшего супруга, так и их союз, хотя роль — беспощадное изображение жены политика, которая выслеживает шантажиста, угрожающего раструбить о том, что в прошлом она была несовершеннолетней проституткой, — принесла мисс Хьюз восторженные отзывы критиков, лучшие за всю ее карьеру. «Дитя любви» получило рейтинг Х и стало последним фильмом Кордовы, выпущенным в широкий прокат.

Фиаско или ловкий маркетинг?

Десятый фильм Кордовы «Ночами все птицы черны» (1987) — о девочке-подростке, которая готова на страшные поступки, чтобы отыскать пропавшего отца, — был заклеймен Американской ассоциацией киноиндустрии и спровоцировал пикеты негодующих защитников христианской морали (см. фото). Когда на пробном показе у одной молодой женщины случился нервный срыв, «Уорнер Бразерс» отказались выпускать фильм в прокат. Через несколько месяцев поползли слухи о нелегальных показах в Городе Света, в необъятном подземном лабиринте Парижа.

Гиблые глубины города

Тайные просмотры фильмов Кордовы, известные как «заповедные киносеансы», начались в парижских катакомбах, построенных в XII столетии; стены катакомб весьма сообразно сложены из человеческих костей. Подпольные киносеансы вскоре распространились по Европе, Америке и Японии. Так Кордова ступил на новый путь — подрывного колдуна из сумеречного страшного мира, свободного от коммерческих пут мейнстримного общества.

Символ самовластия

В пресловутом интервью «Роллинг Стоуну» в 1977 году — последнем своем публичном выступлении — Кордова отметил, что его любимый собственный кадр — крупный план глаза убийцы в «Силуэтах, омытых светом», и таинственно охарактеризовал этот образ как «самовластный, смертоносный, совершенный». Далее он сознался, что в действительности снимал свой глаз, а при внимательном рассмотрении в радужке глаза различима кричащая женщина. Когда Кордова удалился от публики, поклонники — называющие себя кордовитами — сделали эти слова своим девизом, а стилизованное изображение кадра — символом, который использовали при организации нелегальных показов.

Последний поворот на Кордову

Берлин, станция метро, 1 октября 1989 года, 02:14 — молодая женщина читает расплывчатые инструкции о том, как попасть на показ La douleur (1989).

Прелюдия к преисподней

Посетители заповедных киносеансов редко говорят о том, что там происходит. Одни утверждают, будто сеансы — в кромешной тьме, в зданиях под снос или подземных тоннелях, куда никому ходу нет, — настолько чудовищны, что зрители от страха нередко падают в обморок. Другие заявляют, будто сеансы переходят в оргиастические рейвы, которые длятся не одни сутки. На иллюстрации выше неизвестный уличный актер в Детройте танцует, предвкушая показ «Подожди меня здесь» (1993), первого полноценного фильма ужасов Кордовы о серии неразгаданных убийств, ужаснувших заштатный городишко Южной Каролины. Впоследствии артист утверждал, что просмотр фильма был «все равно что покинуть прежнего себя, пройти через преисподнюю и возродиться».

Эпигон

В феврале 2000 года на заброшенной бумажной фабрике в Каламазу, Мичиган, было найдено изуродованное тело восьмилетней Эми Эндрюс. На теле полиция обнаружила повреждения, от каких пострадала малолетняя жертва Элис Райнхарт в «Подожди меня здесь» (1993). В квартире у задержанного по подозрению в убийстве 22-летнего Хью Тислтона нашли пиратские DVD с «черными фильмами» Кордовы — его последними пятью картинами. Семья Эндрюс создала организацию «Свет Эми», которая скупает и уничтожает все контрабандные копии работ Кордовы, анонимно продаваемые через интернет.

Клевета

12 мая 2006 года журналист Скотт Макгрэт, лауреат ряда премий, объявил в эфире «Найтлайн», что объектом его следующего расследования станет Кордова. Макгрэт утверждал, что Кордова — «хищник, из того же теста, что [Чарльз] Мэнсон, Джим Джонс, полковник Курц», имея в виду варвара и убийцу из «Апокалипсиса сегодня». Далее Макгрэт отметил, что «Кордову кто-то должен попросту убрать». Спустя два дня после эфира адвокаты (см. иллюстрацию), представляющие интересы семьи Кордова, подали на Макгрэта в суд за клевету, требуя миллиона долларов в возмещение морального ущерба. Стороны достигли внесудебного соглашения, однако позже выяснилось, что «источник» журналиста — бывший шофер Кордовы — выдуман от начала и до конца, и Макгрэт был уволен из журнала «Инсайдер».

Прекрасное дитя

В 1986 году Кордова, по слухам, сочетался браком со своей третьей женой, французским модельером Астрид Гонкур. Их дочь Александра в 8 лет сыграла в последнем известном фильме Кордовы «Дышать с королями» (1996). Впоследствии под именем Сандра Деруин она снискала славу как пианистка-вундеркинд и в 12 лет дебютировала в Карнеги-холле. 13 октября 2011 года ее тело обнаружили в заброшенном пакгаузе в Чайнатауне. Ей было 24 года.

Ожидание

С 1977 года Кордова не сделал ни одного публичного заявления. В 2003 году появились сообщения о том, что он работает над новым фильмом под предварительным названием «Матильда», однако никаких доказательств этому не поступало. Взывая к режиссеру с мольбой снять новое кино, кордовиты используют изображение красной птицы, мелькающей во всех 15 его фильмах, — символа строгой красоты, стремления человека к свободе и возможности рывка за грань постижимого пред лицом невообразимого ужаса.

Последний шепот

Слухи о Кордове препарируются и анализируются на закрытом веб-сайте его поклонников «Черная доска». Поступают сообщения о том, что режиссер страдает от душевного недуга, или изуродован болезнью физически, или даже мертв; крошечный намек на его местонахождение просочился 2 июня 2008 года, когда анонимный сотрудник международного лондонского аукционного дома «Кристис» после аукциона произведений современного искусства слил в прессу копию чека. Из документа следует, что «Автопортрет» (1971) Фрэнсиса Бэкона за неназванную восьмизначную сумму был продан некоему «С. Кордове».

1Большая люстра окатывала толпу золотым светом, а я раз­глядывал собрание в бронзовом зеркале над камином. Вздрогнул, заметив человека, которого едва узнал: себя. Синяя рубашка, спортивный пиджак, третий или четвертый стакан — я уже сбился; стену подпирает. Как будто не на коктейли пришел, а в аэропорт, ждет взлета своей жизни.

Рейс отложен навечно.

Всякий раз на этих благотворительных вечерах, осколках по­терянного брака, я не понимаю, зачем снова и снова при­хожу.

Может, люблю смотреть в лица расстрельному взводу.

— Скотт Макгрэт, рад вас видеть!

«Увы, не могу ответить тем же», — подумал я.

— Над чем нынче работаете? Клевое что-нибудь?

Пресс качаю.

— Журналистику в Новой школе еще преподаете?

Порекомендовали взять академический отпуск. Иными словами? Сокращения.

— Я и не знал, что вы еще в городе.

Вот на это я отвечать не умею. А они что думали? Что меня сошлют на Святую Елену, как Наполеона после Ватерлоо?

Сюда меня привела подруга бывшей жены Синтии, некто Пташка. Забавно и лестно, что спустя много лет после того, как жена развелась со мной и уплыла в моря поголубее, ее подруж­ки плотным косяком носятся вокруг меня, словно я занимательные останки кораблекрушения, ищут, какой бы обломок стащить домой. Пташка — блондинка, за сорок — добрых два часа не отходила от меня ни на шаг. Изредка пожимала мне локоть — сигнализировала, что муж ее, какой-то инвестор (инвентарный транзистор), уехал из города, а троих детей пытает ня­ня в Гуантанамо. Лишь призывы хозяйки, желавшей показать Пташке недавно отремонтированную кухню, отодрали от меня эту женщину.

— Никуда не уходи, — велела она.

Я поступил ровно наоборот. Эти останки всплывать не желают.

Я допил скотч и снова направился было к бару, но тут завибрировал «блэкберри».

Позади меня дверь — я выскользнул на площадку второго этажа. Прилетело СМС от моего старого адвоката Стю Лотона. С полгода не проявлялся.

Дочь Кордовы найдена мертвой. Позвони мне.

Я закрыл сообщение, погуглил «Кордову», полистал резуль­таты.

И правда. И, черт бы его побрал, в статьях то и дело встречалось мое имя.

«Опозорившийся журналист Скотт Макгрэт...»

Едва этот свежачок облетит собрание, я окажусь в перекрестье прицелов, меня засыплют вопросами.

Я внезапно протрезвел. Скользнул через толпу, вниз по спи­ральной мраморной лестнице. Никто ни слова не сказал, когда я схватил куртку, миновал бронзовый бюст хозяйки (художник бесстыдно злоупотребил свободой творчества, изобразив ее ко­пией Элизабет Тейлор), из парадных дверей, с крыльца таун­хауса, на Восточную Девяносто четвертую улицу. Зашагал к Пятой авеню, вдыхая октябрьскую сырость. Кликнул такси, за­брался внутрь.

— Перекресток Западной Четвертой и Перри.

Когда отъезжали, я опустил окно, и в животе все сжалось от осознания этой реальности: дочь Кордовы найдена мертвой. Что это я такое выдал бездумно в эфире общенационального телеканала?

«Кордова — хищник, из того же теста, что Мэнсон, Джим Джонс, полковник Курц. У меня есть источник — он годами работал на семью режиссера. Кордову кто-то должен попросту убрать».

Сие вдохновенное излияние стоило мне карьеры, репутации — не говоря уж о четверти миллиона долларов, — но оттого не было менее правдиво. Хотя, пожалуй, после Чарльза Мэн­сона стоило замолчать.

Потеха, право слово: я тут как беглец — даже скорее, пожалуй, как радикал в розыске. Но нельзя не признать: самое это имя в прессе — Кордова — электризовало меня, как и шанс, что, может быть — ну ведь может быть? — снова настала пора бежать со всех ног.

2Через полчаса я вошел в свою квартиру в доме 30 по Пер­ри-стрит.

— Я же говорила, что мне надо уйти в девять, — возвестил голос за моей спиной, едва я закрыл дверь. — Второй час ночи на дворе. Вы о чем думали?

Звали ее Джинни, но ни один мужчина в здравом рассудке грезить о ней бы не стал.

Дважды в месяц по выходным я официально виделся с пятилетней дочерью Самантой, а моя бывшая постановила, что я обязан опекать и няню: «Купи одну, получи вторую бесплатно» — распродажа до Самантиного восемнадцатилетия. К два­дцати четырем годам Джинни окончила Йель и изучала педагогику в Коламбии; всякий раз, когда Сэм попадала под мою ненадежную опеку, няня откровенно наслаждалась властью телохранительницы, личного сопровождающего и спецназовца-наемника. В этом раскладе я был нестабильным государством третьего мира, с коррумпированным правительством, некондиционной инфраструктурой, восстаниями мятежников и экономикой в свободном падении.

— Извини, — сказал я, бросив куртку на стул. — Не уследил за временем. А Сэм где?

— Спит.

— Ты нашла ее облачную пижаму?

— Нет. Мне надо было на семинар четыре часа назад!

— Я тебе заплачу вдвойне, наймешь репетитора.

Я вынул бумажник, вручил Джинни долларов пятьсот, которые она быстренько запихала в рюкзак, затем тщательно ее обогнул и зашагал по коридору.

— Ой, мистер Макгрэт. Синтия спрашивала, нельзя ли ей поменяться с вами на следующие выходные.

Я остановился у закрытой двери в конце коридора, обер­нулся:

— Зачем?

— Они с Брюсом едут в Санта-Барбару.

— Нет.

— Нет?

— У меня свои планы. Мы блюдем расписание.

— Но они уже обо всем договорились.

— Ничего, отменят.

Джинни собралась было возразить, но захлопнула рот, почувствовав (и вполне справедливо), что ступать на территорию­ между двумя людьми, некогда родными душами, но теперь даже не родней, — все равно что гулять по диким районам Паки­стана.

— Синтия вам позвонит, — тихо отметила она.

— Спокойной ночи, Джинни.

Неопределенно вздохнув, она удалилась. Я вошел в кабинет, включил лампу на столе, толкнул дверь.

Санта-Барбара. Еще не хватало.

3Кабинет мой — тесный, запущенный, стены зеленые, сплошь картотеки, фотографии, журналы и груды книг.

На столе в рамочке — фотография Саманты, снято в день, когда она родилась, лицо древнее, эльфийское. На стене — киношный постер с учтивым, но утомленным Аленом Делоном в «Самурае». Подарок моего прежнего редактора в «Инсайдере». Сказал мне, что я ему напоминаю главного героя — одинокого французского киллера-экзистенциалиста, — и это был отнюдь не комплимент. У дальней стены, сувениром братства «Фи-Пси» Мичиганского университета, — бурый, продавленный кожаный диван (где я потерял невинность, а также набил на клавиатуре все свои лучшие статьи). Над диваном в рамках — обложки моих книг: «Государство МастерКард», «В погоне за капитаном Куком: пираты открытых морей», «Сы­рец: грязные тайны нефтяной индустрии», «Кокаиновые карнавалы». Поблекшие суперобложки — типичнейший конец де­вяностых. И копии самых знаменитых моих статей в «Эсквайре», «Тайме» и «Инсайдере»: «В поисках Эльдорадо», «Черно­снежный ад», «Выжить в сибирской тюрьме». Два гигантских окна против двери выходили на Перри-стрит и покоцанный тополь, хотя сейчас было темно и не видно.

Я подошел к книжному шкафу в углу — рядом мой портрет, кадр из прошлой жизни: я в Манаусе, в обнимку с hecatao, капитаном сухогруза. Бесит, до чего я счастливый и загорелый. Я налил себе скотча.

В 2007 году, в трехнедельной поездке по Шотландии, я купил шесть ящиков «Макаллана». В поездку я отправился, вняв вдохновенному совету психотерапевта доктора Уивера, когда Синтия оповестила меня, что вместе с моей девятимесячной дочерью уходит к Брюсу — венчурному инвестору, герою ее внезапного романа.

После пощечины, которую закатил мне Кордова своим ис­ком о клевете, прошли считаные месяцы. Казалось бы, Синтия могла милосердно дозировать дурные вести: сказала бы мне сначала, что я слишком часто в отъезде, потом — что она мне изменяла, потом — что она по уши влюбилась и наконец — что оба они разводятся, потому что хотят быть вместе. Но нет, все произошло в один день: будто на тихий приморский городок, уже истерзанный голодом, обрушились цунами, сель, метеоритный дождь, а в довершение ко всему — небольшое нашествие инопланетян.

Впрочем, может, оно и к лучшему: уже в начале цепи катастроф нечего стало уничтожать.

В Шотландию я поехал, дабы перевернуть страницу, начать с чистого листа, познать свое наследие и тем самым себя, посетив места, где рождались и процветали четыре поколения Мак­грэтов, крошечный городишко в Морее под названием Фогуотт.­ Уже по названию я должен был догадаться, что это вам не Бригадун. Спасибо, доктор Уивер, — с тем же успехом я мог вы­яснить, что предки мои произошли из палаты психопатов в Белвью. Фогуотт оказался стайкой белых домишек, что цеплялись за серый холм, точно редкие зубы за дряхлые десны. По улицам брели женщины с такими окаменелыми лицами, словно пережили чуму. Городские бары обросли молчаливыми крас­норожими толстяками, точно волдырями. Я решил было, что жизнь налаживается, когда очутился в постели с симпатичной барменшей Мэйзи, но потом сообразил, что она, вполне вероятно, приходится мне дальней родней. Только подумаешь, что достиг дна, — ан нет, стоишь на очередном люке в подпол.

Я осушил стакан — и тотчас слегка ожил, — налил еще и направился к кладовке позади стола.

Дверь заклинило, и я насилу ее открыл, распихивая старые кроссовки и чертежи пляжного дома в Эмагэнсетте, который я подумывал купить Синтии в запоздалой попытке «наладить отношения». Брачный пластырь за миллион долларов — немуд­ро, как ни посмотри. Я выудил то, что застряло в двери, — фото в рамке, я и Синтия, снимались, когда колесили по Бразилии на «дукати», искали нелегальные золотые рудники и были влюблены по уши — мысли не возникало, что в один прекрас­ный день это закончится. Блин, как же она была роскошна. Я отбросил фотографию, отпихнул груды «Нэшнл джиогрэфик» и узрел искомое — картонную коробку.

Выволок ее, взгромоздил на стол и сел в кресло созерцать.

Клейкая лента на коробке отставала.

Кордова.

Заняться им я решил случайно пять лет назад. Только вернулся после изнурительных полутора месяцев во Фритауне, в трущобах Сьерра-Леоне. Часа три ночи, сна ни в одном глазу, джетлаг, и тут я открываю статью про «Свет Эми» — некоммер­ческую контору, которая очищает интернет от «черных фильмов» Кордовы — скупает их и уничтожает. Основала контору мать девочки, жестоко убитой подражателем. Как и убийца из «Подожди меня здесь», Хью Тислтон похитил Эми на перекрестке, где та ждала, пока брат вернется из «7-Одиннадцать», отвез на заброшенную фабрику и пропустил через бумажный пресс.

«Цель организации — оградить наше юношество от Кордовы», — гласил их веб-сайт. Задача трогательна за решительной неосуществимостью: очищать интернет от Кордовы — все равно что морить насекомых на Амазонке. Однако я их порыва не раз­делял. Я журналист, свобода слова и выражения — краеугольные камни, принципы, до того глубоко укорененные в самом фундаменте Америки, что сдай назад хоть на дюйм — и страна обрушится. И я жестко выступал против цензуры: повесить на Кордову ответственность за страшную смерть Эми Эндрюс — все равно что обвинить производителей говядины в гибели аме­риканцев от инфаркта. Душевного покоя ради кое-кто убеждает себя, что зло является в мир по ясным причинам, однако правда отнюдь не так проста.

До той ночи я думать не думал про Кордову, разве что с удовольствием смотрел (пугаясь) кое-какие ранние его фильмы. Размышления о мотивации режиссера-отшельника не входили в сферу моих профессиональных интересов и задач. Я выбирал сюжеты, где ставки высоки, где речь о жизни и смерти. В поисках нового предмета расследования сердце мое обращалось к наибезнадежнейшим из безнадежных случаев.

В ту ночь, неизвестно в какой момент и неизвестно каким образом, сердце мое устремилось к этому сюжету.

Может, потому, что за несколько месяцев до того родилась Сэм и я, внезапно оказавшись отцом, стал восприимчивее к идее защитить этот прекрасный чистый лист — любого ребенка защитить — от подрывных ужасов, кои воплощал Кордова. В общем, чем дальше я листал сотни записей в блогах про Кордову, фан-сайты и анонимные форумы, где немало постов писали дети каких-то лет девяти-десяти, тем отчетливее чуял: с Кордовой что-то не так.

Задним числом все это напоминает мне историю одного юж­ноафриканского репортера-алкоголика, с которым я в 2003 году пересекся в «Хилтоне» в Найроби, когда работал над статьей о торговле слоновой костью. Он собирался в далекую деревню на юго-западе, у танзанийской границы, где вымирало племя таита; племя считалось валаани — проклятым, — поскольку ни одно дитя у них не выживало дольше одиннадцати дней. Мы встретились в отельном баре, пожалились друг другу на то, что у обоих угнали тачки (чем и было удостоверено прозвище города Найробин-гуд), а потом он сказал, что поду­мывает пропустить утренний автобус и вообще плюнуть на статью, потому что с предыдущими тремя журналистами в деревне случилось много чего. Один свихнулся, бродил по улицам­ и бормотал какую-то чушь. Другой слинял и спустя неделю повесился в гостиничном номере в Момбасе. Третий просто испарился, бросил семью и должность в итальянской газете «Коррьере делла Сера».

— Она заразная, — бубнил этот мужик. — История. Бывает такое.

Я усмехнулся, списав драматизм на побочные эффекты «Чивас Ригал», который мы всю ночь хлестали. Но он не унимался.

— Как lintwurm. — Он сощурился мне в лицо, налитые кровью глаза искали понимания. — Ленточный червь, пожирает собственный хвост. Убивать бесполезно. У него нет конца. Обер­нется вокруг сердца, выжмет всю кровь. — Он поднял кулак. — Dit suig jou droog. Бывают такие истории, что лучше бежать, пока ноги есть.

Я так и не выяснил, доехал ли он до деревни.

«Дочь Кордовы найдена мертвой». Эта мысль вернула меня в настоящее; я открыл коробку, вынул пачку бумаг, приступил.

Сначала машинописный перечень всех актеров, работавших с Кордовой. Затем список мест, где проводились натурные съемки первого фильма, «Силуэты, омытые светом». Рецензия Полин Кейл на «Искажение»: «Деконструкция невинности». Марлоу Хьюз в постели — «Дитя любви», последний кадр. Ма­шинописные расшифровки моих заметок из Каргаторп-Фоллз. Фотография ограды «Гребня», поместья Кордовы, — снимал я. Конспекты Вольфганга Бекмана — несколько лет назад он на кинофакультете Коламбии вел спецкурс по Кордове, но после трех лекций вынужден был прекратить: возмутились родители. («Некоторые аспекты Кордовы: сумеречно-живой и бесконечно страшный» — так лукаво назвал он свой курс.) DVD с доку­ментальным фильмом Пи-би-эс 2003 года о Кордове, «Темный страж». И наконец, расшифровка анонимного телефонного звонка.

«Джон». Таинственный абонент, моя погибель.

Я отложил в сторону три листа.

Всякий раз, перечитывая эту расшифровку, записанную сра­зу после разговора, я искал и не мог найти тот момент, когда потерял голову. Что побудило меня плюнуть на двадцать лет опыта и, не прошло и двадцати четырех часов, кувырнуться под уклон в прямом телеэфире?

4«Он что-то делает с детьми».

По сей день слышу этот перепуганный стариковский голос в трубке.

О своем интервью в «Найтлайн» я помню немногое — помню,­ что говорил в основном сам. На эфир пришел обсудить тюремную реформу. К немалому восторгу ведущего, сильно удалился от темы, упомянул Кордову. Когда закруглились, я, не подозревая, какая буря дерьма вот-вот разразится, был доволен — так бывает, лишь когда наконец удается все сказать как есть.

Затем начались звонки: сначала мой агент поинтересовался, что я курил, затем мой адвокат сообщил, что ему позвонила крупная шишка из Эй-би-си.

— Ты заказал Станисласа Кордову.

— Что? Да нет же...

— Мне только что пришел факс с расшифровкой. Вот я читаю: ты перебил Мартина Башира и объявил, что Кордову надо «попросту убрать».

— Я иронизировал.

— Телевидение не знает такого слова, Скотт.

Надо ли говорить, что «Джон» мне больше не звонил. Исчез.­

Адвокаты Кордовы заявили, что я не просто поставил под угрозу жизнь их клиента и его семьи — я к тому же сам сфаб­риковал анонимный телефонный звонок: пошел к таксофону в квартале от своего дома и позвонил сам себе, чтобы о липовом звонке осталась запись.

Над этим абсурдным обвинением я ржал — а потом подавился своим смехом, сообразив, что доказать обратное не в состоянии. Даже мой адвокат не говорил прямо, верит он мне или нет. Выдвинул гипотезу, что «Джон» был настоящий, но его отпугнула моя «выходка».

Выбора не было, пришлось договариваться, признать вину не в «настоящем злом умысле», но в «пренебрежении истиной по неосторожности». За ущерб я уплатил представителям Кор­довы 250 000 долларов — добрую долю того, что откладывал с гоно­раров за книги и статьи, строя карьеру на бескомпромиссной честности, от которой ныне остались одни клочки. Меня уволили из «Инсайдера», мою колонку в «Тайме» закрыли. Я предварительно говорил с Си-эн-эн — планировал вести еженедельную программу новостных расследований. Теперь одна мысль об этом была смехотворна.

«Макгрэт — как прославленный спортивный рекордсмен, пойманный на допинге, — провозгласил Вулф Блитцер. — Теперь мы вынуждены ставить под вопрос каждое слово, что он написал и произнес».

— Тебе стоит подумать о другом занятии, — проинформировал меня мой агент. — Преподавание, коучинг. В журналистике ты сейчас неприкасаемый.

Сей час затянулся. «Опозоренный журналист», как «бывший заключенный», прочно приклеилось к моему име…