Истовик-камень

Мой прадед был из тех, кто не сберёг свободы.
Подраненный в бою, пощады запросил
И в доме у врага оставшиеся годы
Прозвание «раба» без ропота носил.

Должно быть, он сперва хранил в душе надежду
Вернуться в прежний мир: «Судьба, не разлучи!..»
...Но вот хозяин дал и пищу, и одежду,
И кров над головой в неласковой ночи.

И больше не пришлось в заботе о насущном
Решать и знать, что жизнь ошибки не простит.
Хозяин всё решит, хозяин знает лучше,
За ним рабу живётся и сыто и в чести.

Свободному закон не очень мягко стелет,
Свободный, он за Правду стоит порой один...
Ну а раба — не тронь! За ним его владелец.
А провинится раб — ответит господин.

И женщину он даст — супругу не супругу,
Но всё ж таки утеху толковому рабу...
...И время потекло по замкнутому кругу,
В котором повелось усматривать Судьбу.

И прадед мой не слал ей горьких поношений,
Не возносил молитву о разрешенье уз.
Ведь право рассуждать, ответственность решений —
Кому-то благодать, кому-то тяжкий груз.

И прежняя свобода — закрытая страница —
Всё более казалась полузабытым сном.
Иною стала жизнь — и мысли об ином...
...А правнукам его свобода и не снится.

1. Пёсий вой

Отгорел закат, и полная луна облила лес зеленоватым мертвенным серебром. Было тихо, лишь ветер, вечно дующий в этих местах, заставлял вершины сосен еле слышно шептаться. Ветер дул всегда в одном направлении — с гор. Его так и называли: горыч. Отдельно сто­явшие, окраинные деревья росли согнутыми в вечном поклоне этому ветру, с сучьями, вытянутыми в одну сто­рону, как флаги. Горыч зарождался высоко, на промороженных ледниках, где горело холодное сизое солнце и не было места ни зверю, ни человеку. Здесь, внизу, на прожаренной, как сковородка, равнине, смертоносное дыха­ние льдов становилось живительно-влажным и позво­ляло вырасти лесу. Не худосочному степному кустарнику, проникшему жилистыми корнями на много саженей сквозь сухие бесплодные недра, а настоящему лесу!

Темноволосый мальчик, то шагавший, то пытавшийся устало бежать по старой дороге, пугливо косился по сторонам, и даже отупляющее изнеможение не могло заставить его смотреть исключительно под ноги. Ему бы­ло страшно. Он решился войти сюда только потому, что остаться одному было ещё страшнее. Случись на то его воля, он нипочём бы не согласился здесь жить. Другое дело, до сих пор его согласия спрашивали очень редко. И вряд ли спросят в дальнейшем. Таков был порядок вещей, предопределённый задолго до его рождения, и оспаривать этот порядок у мальчика даже мысли не возника­ло. Но неужели там, где судьба скоро отведёт ему жить и прислуживать новому господину, тоже не окажется ни полей, ни степи, ни открытого неба — ничего, кроме этих ужасных деревьев повсюду?..

Мальчика звали Каттай, что на древнем, лишь в книгах оставшемся языке означало «ремесленник, делающий кирпичи». Там, где он вырос, люди не привыкли к лесам. Вокруг стольного города Гарната-ката расстилались пастбища, пашни да виноградники, а между ни­ми — лиственные рощи, видимые на просвет. Леса, кото­рые можно было пересечь пешком за неполных полдня, считались дремучими чащобами. Людская молва населяла их хищными страшилищами, которыми пугали не только детей...

Каттай был мальчиком не из самых отчаянных, а проще­ говоря — послушным и робким, и боялся того, че­го ему с младенчества велено было бояться. Но теперь он видел, что «страшные» леса его родины против здешних — как игрушечная лошадка против свирепого бое­вого коня-хара, чьи копыта и морду хозяин-воин после сражения не спешит обтирать от вражеской крови. Воис­тину, эти леса были способны смутить не только десятилетнего уроженца западного Халисуна! Здесь воззвали бы к своим Богам даже многоопытные лесовики родом из басно­словных северных дебрей, о которых никто не мог с уверенностью сказать, существуют ли они на самом деле. Взять хоть дорогу, по которой из последних сил переставлял ноги маленький странник. Лишь отъявленный лжец сказал бы о ней, будто её здесь проложили. О нет! Она смиренно пролегла там, где лес ей позволил. Ради неё не валили деревьев. Наоборот — это дорога­ благоговейно и опасливо огибала чудовищные стволы! Стволы столь громадные, что внутри каждого можно бы­ло бы изваять целый дом. И немаленький дом. С просторными жилыми хоромами, кухней и помещением для рабов. Наверное, даже небольшому скотному дворику нашлось бы местечко...

Подумав так, Каттай ужаснулся посетившим его святотатственным мыслям. У него дома лишь у кустарника брали ветви, необходимые для корзин, а на окраину ле­са смиренно ходили не с топором — с верёвкой для хвороста. Что, если могущественный дух этой чащи услышал помыслы нечестивца и из-за деревьев вот-вот ринутся разъярённые демоны?..

Измученные ноги так и приросли к месту. Мальчик пугливо огляделся по сторонам и заплакал. Его шаровары отяжелели от пыли, простую неподпоясанную рубаху густыми разводами выбелил пот, а желудок, пустой со вчерашнего дня, от усталости уже перестал требовать пищи. Жажда сделала слёзы густым жгучим рассолом, нехотя истекавшим из глаз. В десятке шагов от дороги слышалось ласковое воркование лесного ручья, но Каттай так и не решился приблизиться к нему, чтобы умыть лицо и напиться. Демоны всё не появлялись. Страх вновь погнал мальчика вперёд, и он сперва зашагал, потом неловко побежал по дороге. Наверное, он так и умрёт, догоняя караван, от которого отстал. Если даже его не схва­тят лесные духи, то наверняка съедят звери или доконает усталость. Но пока он ещё жив и может идти — он не остановится и не повернёт из этого леса назад. Ибо го­ре тому, кто не исполняет своего Предназначения и не считается с ним... Каттай давился слезами и размазывал их рукавом по грязным щекам. Лес, облитый луной, еле слышно роптал, отвечая на его бессловесную жалобу. Морщины обросшей лишайниками коры складывались в бородатые лики, ветви двигались и клонились в неторопливой беседе... Мудрый лес, видевший всё и знающий всё. Он многое мог бы поведать Каттаю в остережение и науку. В том числе о предназначении и судьбе. И о жизни, которая не всегда послушна даже Богам — ибо Лес был определённо старше некоторых Богов...

Но в огромных голосах Сущего каждый слышит лишь то, что способен постичь. А по дороге бежал всего лишь маленький мальчик. Голодный, напуганный мальчик, во­все не расположенный созерцать величественные бездны­ Вселенной...

Солнечные лучи уже благословляли лесные вершины, и на косматых головах великанов, где ночью играли и прятались звёзды, одна за другой вспыхивали огненные­ короны. Свет и тепло медленно сползали вниз по стволам, но слишком долог был путь до подножий, до вросших в землю корней. Не скоро будет озарена маленькая поляна, не скоро над нею развеется пронизанный косыми отсветами туман...

Середину поляны занимало глубокое круглое озеро. Редкие путешественники, проезжавшие здесь, не удо­сужились дать озеру имя, но передавали друг другу, что вода, сквозь которую было видно кремнистое дно, очень вкусная и холодная. Она не испортится, если запасти её в бурдюках для путешествия через засушливые равнины.­ А если выкупаться — даже целебная. Как говорили, делала она мужчин ещё более мужественными и привлека­тельными для женщин. Может быть, именно из-за холода и чистоты, а впрочем, кто знает?

На прибрежном камне стоял молодой раб и держал в руках полотенце. Полотенце было из тех, что умели делать­ лишь халисунские ткачи, непревзойдённые масте­ра хлопка. Эти мастера исхитряются класть нити удиви­тельным образом, уподобляя ткань мохнатой меховой шкуре, причём с обеих сторон. Подобное полотенце дивно впитывает влагу и приятно массирует тело. Рассказы­вают, будто не один тайный подсыл отдал жизнь за попытку увидеть ткацкий станок, порождающий подобное чудо. Многие пробовали своим умом изобрести нечто подобное и повторить знаменитую халисунскую работу, но до сих пор никто не преуспел. Оттого полотенце стоило больше, чем невольник, бережно державший его наготове для господина, и сам раб о том знал.

Ни другого берега, ни даже середины озера не бы­ло видно в тумане. Оттуда, из неспешно вихрившихся клочьев, плескали на камень бодрые волны, поднятые сильными руками пловца, и время от времени раздавался довольный мужской смех. Потом в тумане произошло­ движение, и над водой смутно обрисовались плечи и голова человека, вброд шедшего к берегу. Фыркая и весело­ отдуваясь, мужчина поднялся на отлогий камень, и раб сразу накинул на него полотенце. Крепкое, стройное те­ло хозяина было пупырчатым и красным после холодной воды.

— Хорошо ли выкупался мой господин? — почтитель­но спросил юноша.

В левом ухе у него висела серьга — крупная бусина из твёрдого дерева на железном шпеньке, с выжженной надписью на саккаремском: «Ксоо Тарким». Пережиток давно минувших времён, когда воинственные предки Ксоо Таркима пригвождали пленников к шестам за уши, а клейма выжигали на теле. С тех пор, по воле Богини, в Саккареме многое изменилось. Кое-кто полагает, что люди сделались милосердней, а кое-кто — что они стали просто слабей. Теперь случается и так, что грамотный и сметливый невольник правит хозяйством, а господин живёт в праздной лености, даже не умея читать. Но Тарким из славного рода Ксоо был не таков. О нет, совсем не таков!

— Вода пробуждает к долгому дню, полному преодолений, — дружески отвечал он слуге. — Я оденусь сам, а ты, Белир, скорее неси чай.

Ещё две тени, неслышно маячившие в тумане, тотчас подались прочь и растаяли. Господин выкупался. Теперь­ можно брать воду на питьё и пищу для невольников...

Немного погодя Ксоо Тарким сидел на ковре и с наслаждением потягивал чай, крепкий, горячий, в меру сдобренный сладким мельсинским вином: Белир хорошо знал пристрастия господина. Рядом с чайником лежа­ли на блюдце всего два жареных пирожка. По утрам Тарким никогда не ел много, ибо полагал, что брюхо, набитое спозаранку, лишает бодрости мыслей. Ему нравилось это безымянное озеро, неизменно дававшее его караванам­ желанную передышку, нравился краткий момент праздности после купания, который он всегда позволял себе здесь утром: посидеть за чаем и помечтать, просто помечтать о грядущих свершениях дня...

Ему нравился даже ветер-горыч, всегда ровно и неизменно тянущий в одну сторону. Ветер уносит прочь скверные запахи каравана, позволяя дышать чистым лес­ным воздухом. Увы, уже нынче к вечеру благодать кончится. Сегодня они заночуют в предгорьях, и Белир вытащит из хозяйских вьюков толстое меховое одеяло и тёплый кафтан...

Между тем солнечные лучи достигли земли и прогнали остатки тумана, льнувшие к древесным корням, и стал виден караван, расположившийся на том берегу. Ах, где вы, благородные путешественники минувшего, воины и торговцы, имевшие — если верить книгам — де­ло лишь с пряностями и серебром!.. Караван Ксоо Тарки­ма был не из тех, на которые приятно смотреть. На лужайке у берега щипали траву четыре саврасые лошадки некрупной, но сильной и очень выносливой нардарской породы. Когда придёт пора трогаться в путь, их впрягут в стоящую под деревьями повозку. Повозка большая и вместительная; в ней путешествует имущество Таркима и много зерна, засыпанного в мешки. То, которое получше, — на корм коням. То, которое дешевле и хуже, — на кашу для трёх десятков людей. Потому что эти так назы­ваемые люди лучшего обращения поистине не заслужили.­ К задку повозки намертво приделана длинная и толстая цепь, а к цепи попарно — кто за правую руку, кто за левую — прикованы рабы. В этом заключается необычность.­ В пристойном караване рабы идут сами, а дети, нежные красавицы и старики со старухами даже едут в возках. Но у Таркима такие рабы, что ни один здравомыслящий человек себе подобных не пожелает. Месяц назад все они сидели за тюремной решёткой — воры, грабители и мошенники, пойманные с поличным, — и в старые славные­ времена, о которых так тоскует Таркимов отец, Ксоо Хар­мал, их давно бы уже казнили на рыночной площади, когда приходит весна и настаёт время очищать тюрьмы. Нынешний шад, да прольётся ему под ноги дождь, ограничил смертную казнь, и теперь подвалы освобождают иначе. Скопившийся за зиму сброд продают за бесценок торговцам, а те выбирают мужиков поздоровее и достав­ляют на рудники. И без цепей тут не обойтись, ведь разбойный люд не ценит продления жизни, дарованной милосердием шада, и только думает о том, как бы сбежать. Потому идут Таркимовы рабы грязными, нечёсаными и немытыми, потому и выглядит его караван до того непотребно, что самому хозяину неохота смотреть. Одно благо — недалеко осталось шагать. А там, в Самоцветных горах, за сильных парней дадут настоящую цену. Золотом и дорогими камнями. Даже не спрашивая о строптивости нрава. Там из самых опасных, благодаря которым Тарким в пути некрепко спит по ночам, живенько повышибут дурь...

...Надсмотрщики неторопливо шли вдоль цепи, черен­ками копий и просто пинками поднимая тех, кто ещё спал или притворялся, что спит. Рабы огрызались в ответ,­ переругиваясь на нескольких языках. В большом котле, подвешенном над огнём, булькала ячменная каша.

Размышления хозяина каравана были прерваны внезапным возгласом одного из надсмотрщиков. В дальнем пути следует быть готовым решительно ко всему, но неожиданное всегда застаёт врасплох, иначе оно называлось­ бы по-другому. Ксоо Тарким тревожно вскинул голову, едва не расплескав из чашки душистый чай: «Что? Не­ужели за ночь кто-то пропал?..»

Оказалось, однако, что в караване произошла не убыль, а прибыль. Туман рассеялся окончательно, открыв­ дорогу, накануне выведшую их к озеру. И Тарким увидел,­ что по дороге, хромая и спотыкаясь, из последних сил плетётся мальчишка.

— Каттай?.. — искренне изумился торговец. — Во имя запылённых сандалий Хранящей-в-пути!.. Вот уж не думал, что он найдётся. Да ещё сумеет нас догнать!..

Правду молвить, вчера он почти обрадовался, когда после дневного привала они недосчитались маленького паршивца. Его, конечно, поискали, но больше для виду. От такого раба немного толку в дороге, да и на рудниках за него большой цены не дадут. Тарким его и купил-то скорее из желания выручить старого знакомого, неожи­данно испытавшего затруднение в деньгах... Пропал — и да будет к нему милостива Богиня. И что же? Потеряв­шийся было мальчишка стоял тут как тут, грязный, измученный... но, по всей видимости, невредимый. Вот он разглядел Ксоо Таркима и хотел было к нему побежать, однако ноги вконец отказались повиноваться. Надсмотр­щик, широко улыбаясь, подхватил его и понёс. Он, вообще-то, немногим отличался от своих подопечных, этот надсмотрщик; его звали Харгелл («Наверняка не настоящее имя», — время от времени думал Тарким), невольники боялись его жестокой руки, а рожа у Харгелла была самая что ни есть воровская, и Тарким нимало не сомневался, что в одном из городов Нарлака по нему скучает верёвка. Но вот мальчишку нёс так, словно тот был его собственным сыном, утраченным и вновь обретённым. Торговец удивился, глядя на них, и помимо воли ощутил, как отозвалось что-то внутри.

Харгелл приблизился и поставил было Каттая перед хозяином, но мальчик немедленно упал на колени:

— Мой господин!.. Прости ничтожного раба, мой великодушный и милостивый господин...

Тарким безуспешно попробовал напустить на себя строгость:

— Прощу, если правдиво расскажешь, что с тобой приключилось.

— Вчера, — всхлипнул Каттай, — ничтожный раб сильно стёр ноги, мой господин. Раб устал и крепко заснул под кустом. Он не слышал, как караван отправился в путь. Когда раб проснулся, вокруг никого не было, а солнце уже клонилось к закату...

Его с детства приучили к тому, что в присутствии хозяина раб не должен говорить о себе «я»: это привилегия свободного человека, право, которое предки Каттая утратили давным-давно.

Тарким отхлебнул чаю:

— И ты побежал меня догонять?

— Да, мой милостивый господин...

В эту ночь, один-одинёшенек на лесной дороге, Каттай ничего так не хотел, как вновь оказаться в караване хозяина. И вот это сбылось, и немедленно навалился но­вый страх, страх наказания. Нерадивых рабов, слишком крепко засыпающих под кустами, по головке не гладят. А если поведение Каттая будет истолковано как попытка побега, прекращённая из-за боязни погибнуть в незна­комых местах?..

Хорошо было лишь то, что кончилась неизвестность, кончился этот бег навстречу неведомому. Теперь только выслушать приговор господина — и принять свою судьбу, какой бы она ни была.

Но Тарким не первый год торговал невольниками и, конечно, видел мальчишку насквозь. Он отпил ещё чаю и велел:

— Разуйся и покажи мне ноги.

Каттай неверными движениями распутал завязки сапожек,­ когда-то нарядных, а теперь до такой степени забитых пылью, что невозможно было разобрать даже их цвет. Эти сапожки на прощание подарила ему мать, Арзуни. «Служи верно и преданно, куда бы ты ни попал, — говорила Арзуни. — Раб, зиждущий честь господина, будет вознаграждён от Богов...» Босые ступни Каттая являли самое жалкое зрелище. Их сплошь покрывали волдыри, большей частью лопнувшие и запёкшиеся кроваво-грязными корками. Пот и сукровица пропитали­ кожу сапог, растворив краску, и она перешла на человеческое тело, украсив природную смуглость бурыми полосами.

— Почему ты не пошёл босиком? — спросил Тарким. — Так ты сохранил бы и ноги, и обувь. Посмотри, во что ты себя превратил! Мозоли-то заживут, а вот сапоги теперь только выбросить...

— С позволения милостивого господина, ничтожный­ раб вырос в городе... — дрожа с головы до пят, выговорил Каттай. — Он не умеет долго ходить босиком... Он не надеялся догнать караван, если разуется...

Тарким взял с блюдца второй пирожок.

— Харгелл! — окликнул он надсмотрщика (и Каттай вздрогнул, отчаянно прижимая к груди материны сапож­ки). — Проследи, чтобы этот раб хорошенько промыл но­ги, и дай ему мази из горшочка, что под крышкой с крас­ной полоской. Пусть едет сегодня в возке, а дальше посмотрим.

— Мой великодушный и добросердечный господин... — начал было Каттай, но слёзы облегчения хлынули таким потоком, что перехватило горло, и он не смог ничего больше сказать.

Он хотел было подняться, но теперь, когда напря­жение отпустило, израненные ступни не выдержали соприкосновения с колючей травой, и Каттай вновь повалился на колени. Подошёл Харгелл, поднял его на руки и по­нёс к берегу озера. Обветренная, в шрамах, рожа надсмотрщика кривилась в непривычной улыбке. Таркима, наслаждавшегося последними мгновениями отдыха, да­же посетила ленивая мысль о странной нежности, что по­рой возникает у зрелых мужчин к молоденьким мальчикам. Эта мысль не задержалась надолго. Он слишком давно знал Харгелла. И его хозяюшку, ожидавшую восьмого ребёнка.

Когда караван тронулся в путь, Каттай уже крепко спал на мешках. Он даже не почувствовал, как тронулась­ с места повозка. Сапожки, почти совсем отчищенные от пыли, лежали у него под головой, и завязки от них он на всякий случай привязал себе к пальцу.

Маленький халисунец проснулся, когда день давно уже перевалил полуденную черту. Его разбудил изменив­шийся ритм колёсного скрипа, и он испуганно вскинулся­ на своём ухабистом ложе, спросонок решив, что вновь задремал под кустом и прозевал уход каравана. Но обмо­танные тряпицами ступни тут же чиркнули по тугим вы­пуклостям мешка, Каттай вздрогнул, ахнул и сразу всё вспомнил. Он открыл глаза. Над ним тяжело трепетал кожаный полог, ограждавший зерно от птиц и дождя. Сзади возок был открыт, и там, вечерея, неистово синело солнечное небо, а в нём плыли, удаляясь, белые облака и последние высокие вершины отступившего леса.

Утром, у озера, Каттай вволю напился воды. После долгой ночной гонки она была воистину благословенна, но теперь часть её ощутимо просилась наружу. Мальчик приподнялся и выглянул из повозки.

Там тянулась прочь и колебалась на весу длинная толстая цепь. Её звенья были покрыты густой ржавчиной­ всюду, где не тёрлись одно о другое. Через каждые два локтя от неё отходили цепи потоньше, увенчанные пара­ми железных челюстей. В этих челюстях, запертых особым замочком, плотно и прочно удерживались человеческие руки. Колёса и копыта коней взбивали тонкую пыль, и она садилась на лица, волосы и одежду мужчин. Шедшие впереди успели за время пути стать одинаковыми буро-серыми близнецами, различимыми только по росту.

— Ага! — проворчал тот, что шагал слева. Одно ухо у него было отсечено. Вероятно, ещё в юности, когда впервые попался на краже. — Сопливый царевич проснулся, мать его шлюха! Как попивалось, вельможа?..

Каттай лишь втянул голову в плечи и ничего не отве­тил на незаслуженные слова. Он не первый день был с ними в пути. Иногда на привалах он помогал Харгеллу­ и другим надсмотрщикам раздавать кашу. После того как один из рабов в благодарность запустил в него камнем, а ещё двое звероподобных попробовали схватить — Каттай понял: господин Тарким собрал в своём караване во­все не тех благонравных невольников, которых, бывало, ставила ему в пример его мать.

— Отстань от мальчонки, Корноухий, — почти доб­родушно проворчал тащившийся справа. И сплюнул, вы­харкивая из горла дорожную пыль. — Во имя ложа Прекраснейшей, рухнувшего во время весёлых утех! Ты-то сдохнуть готов, только чтобы другому не было лучше.

В караване почти не употребляли имён, обходясь прозвищами, придуманными на месте. Этого раба звали Рыжим: прежде чем все цвета уничтожила грязь, у него была густая шапка тугих рыжих кудрей.

Шедший слева выругался на неведомом Каттаю наречии и яростно дёрнул цепь, чем тут же вызвал сиплые проклятия сзади. Каттай слышал когда-то: раньше «поводки» от общей цепи крепили к ошейникам. Потом от этого отказались. Не потому, что железные обручи нати­рали невольникам шеи, — из-за драк, приносивших хозяевам караванов убыток. Конечно, прикованные за ру­ку тоже дрались — а как же без этого, если своенравные и за­диристые мужчины оказываются насильно скучены вместе! — но шеи друг другу ломали всё-таки реже.

— Я тоже стёр ноги!.. — рычал между тем Корно­ухий. — Дома мы, бывало, таких домашних любимчиков...­ Которые задницу готовы лизать за сладкий кусок...

— Вот тут ты не прав, — спокойно возразил Рыжий. — Ты ведь тоже всё слышал. Мальчишка ни о чём не просил. Ему сказали — лезь в повозку, он и полез...

На самом деле Рыжий Каттаю даже нравился. Он был единственным, кто за миску каши говорил ему «спасибо», и некоторым образом чувствовалось, что человек он учтивый, быть может, даже образованный. Но сейчас они с Корноухим рассуждали так, словно Каттая здесь вовсе не было. Так позволительно вести себя свободным гос­подам на торгу, когда они выбирают раба и спорят о его достоинствах: один, как водится, хвалит, а другой всем недоволен. Каттай ощутил не то чтобы обиду — ему давно объяснили, что потомкам пленников как бы не положена утраченная их предками гордость. На него просто напала глухая тоска: «И зачем они говорят обо мне так, ведь, во имя Лунного Неба, я никому из них плохого не сделал?..» Он отвернулся и, стараясь опираться в основном на колени, пополз обратно под полог.

Скоро ему повезло. Примерно посередине обнаружи­лось место, где тяжёлые мешки, наваленные один на другой, неожиданно открывали сплетённое из толстых веток дно повозки. Солнечные лучи косо стлались над землёй, и внизу можно было разглядеть колеи и неспешно проплывавшую траву. Здесь Каттай облегчил наконец свою телесную надобность. Как раз когда он наново под­вязывал и поправлял шаровары, повозка в последний разохнула, наехав на ко…