Пролог

Воспоминание о крыльях

Внизу, на дне, течение плавно и медленно колебало заросли морской травы. Вода здесь была теплой, совсем как на юге, там, откуда Клубок отправился в путь. И сколько ни зарекался Моолкин следовать за серебристой подательницей, ее манящий, дразнящий запах по-прежнему пронизывал соленую толщу Доброловища. Подательница была недалеко; змеи продолжали следовать за нею, хотя вплотную и не приближались. Шривер хотела было поспорить на сей счет с вожаком, но так и не собралась с духом. Вместо этого она с беспокойством поглядывала на Моолкина. Раны, полученные им в короткой схватке с белым змеем, заживали медленно и неохотно. По чешуям, нарушая узор, пролегли глубокие борозды. И даже золотые пятна ложных глаз, тянувшиеся чередой вдоль всего тела — признак пророческого дара, — выглядели потускневшими и незрячими.

Шривер и сама чувствовала себя потускневшей и скучной.

Они проделали немалый путь, разыскивая Ту, Кто Помнит. Как уверен был Моолкин, когда они отправлялись в дорогу!.. А теперь он казался таким же растерянным и сбитым с толку, как и Шривер с Сессурией. Они трое — вот и все, что осталось от многочисленного Клубка морских змей, когда-то начавших переселение. Прочие разуверились в цели своего великого путешествия и отпали от Моолкина. Они предпочли остаться возле крупного, темного телом подателя — и бездумно жрать мертвечину, которую тот им поставлял. Это было много приливов тому назад...

— Иногда мне кажется, что я заблудился во времени, — поделился со Шривер отдыхающий Моолкин. — Мне начинает мерещиться, что мы уже проплывали этим путем, делали все то же самое и, может, даже произносили эти самые слова... Порой это чувство овладевает мною так сильно, что день сегодняшний начинает казаться воспоминанием о когда-то виденном сне. И тогда я думаю: а чего ради что-то делать и предпринимать, ведь то, что случилось когда-то, непременно должно произойти снова?.. Или уже успело произойти...

В его голосе не слышалось ни силы, ни убежденности.

Они со Шривер бок о бок висели в воде, их тела чуть заметно колебало течение, а плавники шевелились только по необходимости — чтобы не сносило с места. Сессурия, расположившийся чуть ниже, внезапно тряхнул гривой и выпустил в воду толику яда, чтобы заставить соплеменников насторожиться.

— Смотрите! — протрубил он. — Пища!

Прямо на них, переливаясь мерцающим серебром, двигался большой косяк рыбы — настоящее благословение. А позади косяка, мелькая длинными тенями, плыл и кормился другой Клубок морских змей: трое алых, зеленый и два синих. Не очень большой Клубок, но едоки рыбы выглядели здоровыми и полными жизни. Одетые в блестящие шкуры, с налитыми телами, они весьма выгодно отличались от спутников Моолкина, у которых на запавших боках топорщились поблекшие, порванные чешуи.

— Вперед, — позвал своих товарищей Моолкин. И повел их кормиться вместе с незнакомцами. Шривер, не сдержавшись, испустила тихий вздох облегчения. Наконец-то они сумеют, по крайней мере, как следует набить животы! А может, те, другие, осознают, что Моолкин — пророк, и даже решат присоединиться к его Клубку?..

Нападая на косяк, морские змеи охотились не за отдельными рыбинами — сразу за всей стаей. Тем более что двигалась эта стая как единое существо, да притом способное разделяться на отдельные потоки и уворачиваться от неуклюжих охотников, попросту их обтекая. Ну, спутников Моолкина неуклюжими охотниками никто бы не назвал! Легко и изящно они заструились в воде, устремляясь за пищей... Со стороны чужого Клубка послышались возгласы предупреждения, но Шривер ничего опасного для себя не заметила. Один удар хвоста — и она врезалась в косяк, и в ловушке захлопнувшихся челюстей оказалось по меньшей мере три рыбины. Шривер торопливо их проглотила.

И в этот момент двое алых отвернули в сторону и одновременно набросились на Моолкина. Они лупили его рылами, как если бы он был акулой или еще каким-нибудь старинным врагом. Один из синих кинулся, разевая пасть, к Шривер. Живо извернувшись, она метнулась прочь, заставив его промахнуться. Еще один алый попытался обхватить Сессурию кольцами своего тела. Он растопыривал гриву, брызжа во все стороны ядом и выкрикивая грязные оскорбления. Извергаемые им непристойности были бессмысленны и бессвязны. Ярость — и более ничего...

Шривер понеслась прочь, вереща от недоумения и обиды. Моолкин же не спешил отступать. Он вздыбил свою роскошную гриву, испустив такое облако яда, что алых едва не парализовало. Они попятились, клацая зубами и что есть сил полоща жабры, чтобы избавиться от отравы.

— Да что с вами такое?! — требовательно обратился Моолкин к незнакомцам. И закрутился спиралью, при этом его грива по-прежнему дышала ядом, добавляя силы укору. Вереницы глазчатых пятен слабо засияли золотом. — Почему вы набрасываетесь на нас, словно какие-нибудь неразумные твари, дерущиеся из-за куска? Разве так у нас принято поступать? Даже в голодные времена рыба принадлежит тому, кто ее поймал, а не тому, кто ее первым увидел! Вы что, позабыли, кто мы такие? Неужели у вас совсем разум отшибло?..

Какое-то время чужой Клубок висел перед ним неподвижно, лишь хвосты чуть-чуть шевелились. Забытый косяк давно исчез вдалеке. А потом... Потом на Моолкина бросились все шестеро — бросились так, словно их невыносимо обожгла сама разумность его речей. Они мчались с разверстыми пастями, полными острых зубов, со стоящими торчком ядовитыми гривами, с бешено работающими хвостами... Охваченная ужасом, Шривер видела, как они обвили Моолкина и потащили его на дно.

— На помощь! — завопил Сессурия. — Они же растерзают его!

Этот крик вывел Шривер из оцепенения. Точно две стрелы, бок о бок они ринулись вниз и принялись почем зря молотить схвативших Моолкина чужаков. Те рвали его зубами, словно он был не сородичем, а дичью. Моолкин отбивался изо всех сил. Его кровь пополам с ядом удушающим облаком расплывалась в воде. Золотые пятна на боках вспыхивали в тучах взбаламученного ила. Зрелище необъяснимой жестокости чужаков заставляло Шривер то и дело визжать от ужаса и несправедливости — что, впрочем, не мешало ей исправно запускать в них зубы, между тем как Сессурия, превосходивший ее размерами, яростно колошматил могучим хвостом.

Наконец, улучив момент, Сессурия подхватил истерзанного вожака и стремительным рывком выдернул его из свалки. И поспешил прочь, унося Моолкина в своих кольцах. Шривер только рада была прекратить бой и устремиться за ним. Их никто не преследовал. Излитый в воду яд сделал свое дело — надышавшиеся им чужаки дрались теперь между собой, только слышны были проклятия и взаимные оскорбления. Даже не слова, а наборы механически затверженных звуков, лишенные осознанного смысла... Шривер не оглядывалась назад.

Некоторое время спустя, когда Шривер усердно выделяла целебную слизь и смазывала ею израненного Моолкина, тот подал голос.

— Они забыли, — проговорил он тихо. — Напрочь забыли, кто мы и что. Слишком много времени прошло, Шривер... Они растеряли последние обрывки воспоминаний и утратили цель... — Она осторожно приладила на место полуоторванный лоскут плоти, и Моолкин вздрогнул от боли. Шривер обильно запечатала рану слизью. — Они, — продолжал Моолкин, — то, чем со временем станем и мы...

— Тише, — ласково обратилась к нему Шривер. — Помолчи пока. Отдохни...

Она осторожно оплела его всем телом и зацепилась хвостом за скалу, чтобы не относило течением. Сессурия присоединился к ним и сразу уснул. А может, просто молчал, замерев в неподвижности, и предавался тем же горестным размышлениям, которые снедали и Шривер... Она надеялась, что это не так. Ей самой едва-едва хватало мужества, чтобы не утратить остаток уверенности. Значит, и Сессурии придется собраться с духом...

Но более всего ее заботило состояние Моолкина. Он сильно изменился после встречи с серебряной подательницей. Другие податели — те, что пребывали одновременно в Доброловище и Пустоплесе, — были всего лишь кормушками. Но она — нет, она была совершенно иной. Ее запах тотчас начал пробуждать в них воспоминания, они устремились за нею, уверенные, что дивное благоухание вот-вот приведет их к Той, Кто Помнит... И что же? Оказалось, что она даже не принадлежала к их роду! Они стали звать ее, все еще на что-то надеясь, но она им не ответила. И при этом кормила белого змея, выпрашивавшего у нее еду! Тогда-то Моолкин и отвернулся от нее, объявив, что она не может быть Той, Кто Помнит, а стало быть, незачем за нею и следовать... И тем не менее с тех пор ее аромат постоянно был с ними. Пускай ее не было видно — Шривер хорошо знала: она рядом. Моолкин по-прежнему двигался за нею. А они — за ним, за своим вожаком...

Он глухо застонал и шевельнулся в ее плотных объятиях.

— Боюсь, — сказал он, — теперь — последний раз, когда мы проделываем этот путь, будучи чем-то большим, нежели просто животными...

— О чем ты? — неожиданно осведомился Сессурия. И неловко повернулся, чтобы встретиться глазами с ними обоими. Неловко оттого, что в драке ему тоже порядком-таки досталось, хотя ни одна рана серьезной и не была. Самым скверным был глубокий прокус возле ядовитой железы, как раз за челюстным сочленением. Попади вражьи зубы прямо в железу, Сессурию убил бы его собственный яд. Покамест, однако, удача хранила потрепанные остатки Клубка.

— Поройтесь в памяти, — пустым голосом велел Моолкин. — Вспоминайте не просто приливы и отдельные дни, но годы и десятилетия... То, что было много десятилетий назад! Мы уже бывали здесь прежде, Сессурия. Все Клубки собирались вместе и путешествовали в здешние воды... И не однажды, но великое множество раз. Мы приходили сюда, разыскивая Тех, Кто Помнит — немногих, наделенных полной памятью нашего племени. Нам ясно было обетование... Мы должны были собраться все вместе — и тогда к нам вернется наша история и нас поведут в безопасное место, где совершится наше преображение. Там мы возродимся... Но множество раз мы обманывались в своих ожиданиях. Раз за разом мы собирались и ждали... А потом прощались с надеждами, забывали наше предназначение — и наконец возвращались обратно в теплые южные воды. И всякий раз те из нас, в ком уцелели остатки воспоминаний, говорили: «Быть может, мы ошибались. Быть может, обновление наступит не в этом году, не в этот сезон». Но на самом деле все было не так... Это не мы ошибались — нас подводили те, кто должен был выйти навстречу. Они не появлялись тогда... И возможно, не появятся на сей раз...

Моолкин умолк. Шривер продолжала поддерживать его, не давая течению унести вожака. Это требовало от нее определенных усилий. Даже не будь течения — здесь, на дне, не было ласкового ила, лишь жесткие заросли водяной травы да обломки камней. Надо бы поискать лучшее место для отдыха... Тем не менее Шривер не хотелось никуда двигаться отсюда, пока Моолкин полностью не оправится. Да и куда им, собственно, теперь отправляться? Они успели вдоль и поперек обследовать это течение, несшее такие странные соли, и она больше не верила в то, что Моолкин действительно знает, куда ведет их. Интересно, куда бы она поплыла, если бы должна была сама выбирать себе путь?.. Слишком тягостный вопрос для ее усталого разума. Шривер нынче менее всего была расположена напряженно раздумывать.

Она моргнула, очищая выпуклые линзы глаз, и проследила взглядом свое тело, переплетенное с телами сотоварищей. Ее алые чешуи выглядели блестящими и яркими — но, может быть, лишь по контрасту с чешуей Моолкина, вконец потускневшей. Даже вереницы ложных глаз, некогда золотые, превратились в ряды уныло-коричневых пятен. Их рассекали рваные раны... Ему требовалось обильно есть, расти и как можно скорее перелинять. Это поможет. И не только ему одному — им всем. Шривер позволила себе выразить эту мысль вслух.

— Нам требуется пища, — сказала она. — А то мы от голода становимся бездеятельными. У меня, например, уже и яда почти не осталось. Может, стоило бы вернуться на юг, где и вода теплая, и еда всегда в изобилии?

Моолкин извернулся в ее объятиях и посмотрел на нее. Его громадные глаза отливали медью: он был весьма озабочен.

— Ты тратишь на меня слишком много сил, Шривер, — укорил он ее. Он тряхнул головой, высвобождая и расправляя гриву, и она чувствовала, какого напряжения ему это стоило. Вот он встряхнул головой еще раз... в воде заклубилось тонкое облачко яда. Оно обожгло и пробудило Шривер, возвращая ей остроту восприятия. Сессурия придвинулся ближе, обвивая обоих. Все-таки он был гораздо крупней Шривер. Он жадно заработал жабрами, вдыхая яды Моолкина.

— Все будет хорошо, — попытался он утешить подругу. — Ты просто измотана. И голодна. Как, впрочем, мы все...

— Да... Измотаны мы до смерти, — устало подтвердил Моолкин. — И голодны почти до потери рассудка. Телесные нужды начинают у нас брать верх над разумом... Но послушайте меня, послушайте оба — и хорошенько запомните, что я вам скажу. Сохраните это, даже когда позабудется все остальное. Пока мы еще способны думать, мы должны оставаться здесь — и разыскивать Ту, Кто Помнит. Я нутром чувствую: если обновление не произойдет и на сей раз — оно не произойдет уже никогда. Мы затеряемся, растворимся, и наш род более никогда не будет помянут ни в море, ни в небе, ни на земле...

Он медленно выговорил эти странные последние слова, и на какой-то миг Шривер почти удалось вспомнить, что они означали... Не просто Доброловище или Пустоплес... Земля. Небо. Море. Три области их владычества, некогда три сферы... чего-то. Но чего?..

Моолкин еще раз тряхнул гривой. На сей раз Шривер и Сессурия с готовностью распахнули жабры, вбирая обжигающий ток его воспоминаний. И вот Шривер взглянула вниз, на куски камня, завалившие в этом месте морское дно, и увидела, что это были обработанные блоки тесаного камня. Морские моллюски и водоросли густой пеленой покрывали то, что когда-то называлось Аркой Завоевателя. Черный, пронизанный серебряными жилами камень был едва-едва виден. Земля стряхнула его с себя, а море приняло и поглотило. А ведь когда-то — много жизней назад — она усаживалась наверху этой арки, усаживалась, хлопая могучими крыльями и затем складывая их за плечами... Она окликала возлюбленного, делясь с ним радостью, которую дарил ей свежий утренний дождик, и ярко-синий дракон торжествующе трубил ей в ответ... Было время, когда люди Старшей расы встречали ее появление цветами и приветственными криками... И этот город гляделся в ясное синее небо...

Все миновало. Все было бессмысленно. Картины невозможного прошлого разлетелись, словно обрывки сна в миг пробуждения.

— Крепитесь, — велел своим товарищам Моолкин. — Наберитесь мужества. Если нам не суждено выжить, будем, по крайней мере, биться до последнего! Пусть нас уничтожит веление судьбы, а не собственное малодушие! Во имя нашего племени — сохраним верность себе самим, таким, какими мы были когда-то, какими мы должны быть!

Его грива распахнулась во всю длину, она дышала ядом. Он опять выглядел вождем и пророком, тем самым, кому Шривер давным-давно отдала свою верность. Любовь к нему переполняла все ее сердце...

Дневной свет внезапно померк: Шривер подняла глаза и увидела огромную тень, проплывавшую наверху.

— Нет, Моолкин! — сдержанно протрубила она. — Наша участь не в забвении и не в смерти! Смотри!

Наверху, над ними, медленно проходил темный податель. Оказавшись над тем местом, где залегли змеи, он сбросил им пищу. Мертвая плоть стала погружаться, сносимая течением. Это были умершие двуногие. На одном еще болталась железная цепь. В этот раз ни с кем не придется драться за пищу. Ее следовало только принять.

— Идем, — подтолкнула она Моолкина.

Сессурия уже разомкнул свои кольца и проворно поплыл кормиться. Шривер ласково потянула с собой Моолкина вверх, чтобы вместе принять милость подателя...

Часть первая
Весна

Глава 1

Безумный корабль

Свежий бриз, овевавший его грудь и лицо, был кусаче-холодным, и все же этот ветер нес с собой что-то, явственно намекавшее: скоро придет весна. В воздухе пахло йодистой морской солью — отлив обнажил заросли морской капусты у берега. Крупный песок под килем был еще влажен после вчерашнего ливня. Янтарь развела костерок, и дым щекотал ноздри. Носовое изваяние отвело в сторону слепое лицо. Потом подняло руку и почесало нос.

— Дивный вечер, не правда ли? — обратилась к нему Янтарь. Говорила она так, словно продолжала только что прерванный разговор. — Небо совсем очистилось. Кое-где еще видны облачка, но луна светит вовсю, да и звезды высыпали. Я набрала мидий и завернула их в водоросли... Когда костер прогорит, я испеку их в углях.

Женщина умолкла, явно ожидая ответа.

Совершенный промолчал.

— Может, отведаешь, когда они будут готовы? Я знаю, ты не нуждаешься в пище, но хотя бы ради нового ощущения?

Он зевнул. Потянулся. И скрестил руки на груди. Кое в чем Янтарь не могла с ним равняться. Тридцать лет, что он провел вытащенным на берег, научили его истинному терпению. Он знал, что переупрямит ее. «Интересно, чем у нас сегодня кончится? Она опечалится или рассердится?..»

— Ну и кому лучше от того, что ты отказываешься говорить со мной? — задала она совершенно справедливый вопрос. Он слышал по голосу, что ее терпение на исходе. Он даже не позаботился передернуть плечами.

— Совершенный, я начинаю думать, что ты попросту безнадежен. Почему ты не желаешь со мной разговаривать? Неужели ты не понимаешь, что только я способна спасти тебя?

«Спасти — от чего?» — мог бы он поинтересоваться.

Если бы он с нею разговаривал.

Он услышал, как она поднялась и обошла его форштевень1, остановившись прямо напротив него. Он не торопясь отвел изуродованное лицо в сторону.

— Ну и отлично, — сказала она. — Валяй, притворяйся, будто не слышишь меня. Мне, в общем-то, плевать, отвечаешь ты или нет, но слушать, что я говорю, тебе все равно придется. Тебе грозит опасность! Самая что ни на есть настоящая! Я знаю, ты был недоволен тем, что я предложила твоей семье выкупить тебя у них... Но я все равно сделала им предложение. Так вот: они мне отказали.

Совершенный позволил себе чуть слышно презрительно фыркнуть. Естественно, они ей отказали! Он был фамильным живым кораблем семейства Ладлаков. А значит, как бы ни был он унижен и обесчещен, они нипочем его не продадут. Да, они целых тридцать лет продержали его вытащенным на берег и закованным в цепи, но продать — ни за что! Ни «новым купчикам», ни этой Янтарь. Не продадут — и все тут. Он с самого начала знал это.

— Я напрямую переговорила с Эмис Ладлак, — упрямо продолжала Янтарь. — Не так-то легко было добиться с ней встречи... Когда же в конце концов мы побеседовали, она изо всех сил притворялась, будто ее потрясло мое предложение. Она всячески настаивала, что ты не продаешься — ни за какие, мол, деньги. Она говорила прямо как ты: дескать, ни один торговец Удачного, происходящий из старинного рода, ни за что не продаст свой живой корабль. Что-де так у них просто не поступают...

Совершенный не сумел удержать медленно проявляющейся на лице улыбки. «Значит, я до сих пор небезразличен им... Да как я вообще мог сомневаться в этом?» Он был в некотором роде даже благодарен Янтарь за то, что она сделала-таки его семье это скандальное предложение. «Может, теперь, когда Эмис Ладлак в разговоре с посторонним созналась, что я по-прежнему член семьи, она расчувствуется и решит меня навестить?..» А коль скоро Эмис решится прийти к нему, их свидание может возыметь последствия. Чего доброго, он еще отправится в море, ведомый дружеской рукой на штурвале...

Воображение успело унести его весьма далеко, но голос Янтарь безжалостно вернул его с неба на землю.

— Она якобы очень расстроилась оттого, что вообще появились слухи, будто ты выставлен на продажу. Она сказала — это прямой урон для чести ее семьи. А потом она заявила... — тут голос Янтарь внезапно осел то ли от страха, то ли от гнева, — ...заявила, что наняла каких-то людей, которые должны отбуксировать тебя прочь из Удачного. Так сказать — с глаз долой, из сердца вон. Это, мол, будет лучше для всех...

И Янтарь весьма многозначительно замолчала.

Совершенный ощутил, как в его груди, изваянной из диводрева, что-то мучительно сжалось и напряглось...

— Ну, — продолжала Янтарь, — я и поинтересовалась, кого же она наняла.

Он быстро поднял руки и заткнул пальцами уши. Он не желал ничего слушать и слышать! Он не позволит ей сыграть на его тайных страхах!.. «Значит, моя семья намерена меня переместить... Но это же ничего не значит. Даже интересно будет оказаться где-нибудь в другом месте...» Может, хоть в этот раз, вытаскивая его снова на берег, они установят его на ровный киль. Уж как ему надоел этот постоянный крен на один борт...

— Она ответила, что это не мое дело! — повысила голос Янтарь. — Тогда я спросила ее, являются ли эти люди торговцами из Удачного. Она наградила меня таким злым взглядом! А я спросила, куда же именно Мингслей потащит тебя на разборку...

Совершенный в отчаянии принялся напевать. Поначалу без слов, но зато громко. Янтарь продолжала говорить. Он не мог и не желал слушать ее. Он покрепче всунул пальцы в уши и запел что было мочи:

Грошик за сладкую булочку,
Еще один — за чернослив,
Еще один грошик —
На быструю лошадь,
Чтоб сто принесла, победив...

— ...Она велела выставить меня за дверь! — прокричала Янтарь. — А когда, стоя перед воротами, я пообещала выступить по этому поводу на Совете торговцев, она спустила на меня собак. Я от них еле спаслась!

Несите, качели, меня высоко,
Несите меня в небеса... —

изо всех сил горланил Совершенный детскую песенку. Янтарь была кругом не права! Потому что она просто не могла, не смела быть права! Его семья собиралась только отбуксировать его на новое место. В хорошее, безопасное место. И все!!! И какая разница, кого они для этого наняли! Он на все согласен, только бы опять оказаться на плаву. Он покажет им, как на самом деле легко и просто с ним управляться. Он покажет им, как он раскаивается во всем том скверном, что его когда-то заставили совершить...

Янтарь умолкла. Осознав это, Совершенный сперва понизил голос, а потом, убедившись, что более ничто не нарушало тишины, и вовсе перестал петь. И наконец даже вытащил из ушей пальцы. По-прежнему вокруг не раздавалось ни звука — только приглушенно бормотали волны, да шелестел под ветром береговой песок, да потрескивал костерок, разведенный Янтарь. Совершенному захотелось кое-что знать, и он спросил вслух, совсем позабыв, что не разговаривает с ней:

— Когда меня переправят на новое место, ты по-прежнему будешь навещать меня там?

— Ох, Совершенный... Хватит уже обманывать себя! Если они тебя стронут отсюда, то только затем, чтобы разобрать на кусочки и использовать твое диводрево!

— А мне наплевать, — заявило корабельное изваяние. — Я не возражаю против того, чтобы умереть.

— Я что-то не уверена, что ты умрешь, — тихо, устало ответила Янтарь. — Боюсь, они первым делом отъединят тебя от корабля. Если это тебя не убьет, они тебя, скорее всего, отвезут в Джамелию и там продадут как диковинку. Или поднесут в дар государю сатрапу... в обмен на разные милости и привилегии. И почем знать, как там с тобой будут обращаться...

— Будет больно? — поинтересовался Совершенный.

— Не знаю. О твоей природе мне слишком мало известно. Ну вот, например, было ли... было ли больно, когда тебе изрубили лицо?

Он снова отвернул изуродованную голову прочь... Потом поднял руки и прошелся пальцами по торчащему месиву щепок на том месте, где когда-то были глаза.

— Да, — сказал он, и его лоб собрался морщинами. Но тут же добавил: — Нет, толком не помню. Я, знаешь ли, очень многое позабыл. У меня ведь все бортжурналы пропали.

— Не помнить — это иногда проще всего...

— Думаешь, я вру, да? Думаешь, я все помню, просто признавать этого не хочу? — завелся он, надеясь на хорошую ссору.

— Послушай, Совершенный. Вчерашний день мы все равно не в силах изменить. Мы с тобой говорим о том, что будет завтра.

— Так они прямо завтра придут?

— Откуда я знаю! Я просто так выразилась! — Она вдруг подошла вплотную к нему, дотянулась и прижала к его корпусу обе ладони. Ночь стояла прохладная, на руках у нее оказались перчатки... и все же это было прикосновение. Совершенный ощутил ее руки как два пятнышка теплоты на своей обшивке. — Мне невыносима сама мысль о том, что тебя куда-то уволокут и разрежут, — сказала она. — Даже если это не причинит боли и не убьет тебя... Все равно не могу!

— Но ты ничего не можешь поделать, — заметил корабль. Подумал и сказал такое, чего ни разу еще не говорил: — Мы оба ничего не можем поделать.

— Ты еще на судьбу ссылаться начни, — рассердилась Янтарь. — Что за бред! Мы очень даже многое можем сделать! А если ничего другого не останется — клянусь, я встану прямо здесь и буду с ними сражаться!

— Ну и проиграешь, — сказал Совершенный. — Глупо драться, если заранее знаешь, что не победишь.

— А будь что будет, — сказала Янтарь. — Надеюсь, впрочем, что до этого не дойдет. Вернее, не собираюсь этого дожидаться. Я хочу их опередить. Нам нужна помощь, Совершенный. Нам нужен кто-то, кто сможет поднять за нас голос на Совете торговцев!

— А ты сама?

— Ты же знаешь — я не могу. На эти собрания допускаются только торговцы из старинных семейств, и они одни имеют право там говорить. Потому-то нам и нужен кто-то, кто выступил бы на Совете и убедил их запретить Ладлакам продавать тебя для разборки!

— Кто же это?

— Я надеялась, — упавшим голосом ответила Янтарь, — что ты мне подскажешь... Может, есть кто-то, готовый за тебя заступиться...

Совершенный некоторое время молчал. Потом хрипло расхохотался:

— Никто не захочет за меня заступаться. Пустая это затея, Янтарь! Подумай сама как следует. Даже моей собственной семье нет до меня дела. Я ведь знаю, что они обо мне говорят: я — убийца. И это сущая правда, не так ли? Я потерял всех своих моряков. Я переворачивался и всех топил, да притом не однажды! Ладлаки кругом правы, Янтарь! Так мне и надо: пускай меня продадут и распилят... — Отчаяние затопило его душу, и было оно холодней и бездонней любых штормовых волн. — Вот бы умереть, — вырвалось у него. — Перестать быть. Прекратиться — и все...

— Не шути так, — тихо проговорила Янтарь, но он ощутил по голосу, что она отлично понимала — он не шутил.

Он неожиданно попросил ее:

— Сделай мне одно благодеяние.

— Какое?

— Убей меня прежде, чем они до меня доберутся.

Она тихо ахнула:

— Я... Нет. Я... не смогу...

— Очень даже сможешь, если будешь наверняка знать, что меня идут рубить на кусочки. Я тебе прямо сейчас подскажу лучший способ покончить со мной... Подожги меня. И не в одном месте, а сразу повсюду, чтобы не могли погасить и спасти меня. Если ты загодя начнешь собирать сухой плавник... каждый день понемножку... и складывать у меня в трюме...

— Не смей даже говорить о таком... — еле слышно произнесла Янтарь. И мотнула головой: — Пойду мидии жарить.

Он слышал, как она возилась подле костра. Потом зашипели мокрые водоросли, угодившие в жар раскаленных углей. Она, между прочим, пекла мидии живьем. Он хотел было сказать ей об этом, но потом решил, что это только расстроит ее, но вряд ли убедит выполнить его просьбу. Он стал ждать, чтобы она возвратилась к нему. Вот она подошла и села на песок, прислонившись спиной к его корпусу. Какие тонкие и легкие были у нее волосы... Ветерок трепал их по доскам обшивки, и они цеплялись за древесные волокна.

— Ты, между прочим, сама себе противоречишь, — заметил он погодя. — Говоришь, что встанешь насмерть и будешь за меня драться, хотя сама заранее знаешь, что проиграешь. И тут же отказываешь в самой простой милости...

— Хорошенькая милость — гибель в огне!

— Ага. Когда тебя потихоньку рубят на мелкие части, это, конечно, приятнее, — хмыкнул он ядовито.

— Как ты быстро переходишь от детских истерик к холодному умствованию, — поразилась она. — Ты мальчик или мужчина? Кем ты сам себя чувствуешь?

— Обоими, как мне кажется. Но ты не увиливай от того, о чем у нас разговор был... Пообещай мне! Пожалуйста!

— Не проси! — взмолилась она.

Он только вздохнул. Все-таки она сделает это. Он понял по голосу: если не останется ни малейшего шанса выручить его — она поможет ему умереть. Странный трепет пробежал по его телу... Он все же добился своего — хоть и грустной была эта победа.

— И еще масло, — сказал он. — Надо заготовить масло. Много кувшинов. Когда они явятся, может случиться так, что времени у тебя будет не много. А с маслом дерево разгорится быстро и жарко...

Последовало долгое молчание. Когда же Янтарь заговорила снова, ее голос был совсем другим, нежели раньше.

— Скорее всего, они попытаются увезти тебя тайно. Скажи мне, каким образом они будут спускать тебя на воду?

— Да, наверное, примерно так же, как и сюда затаскивали. Дождутся высокого прилива... Самого высокого за месяц, и притом ночью. Пригонят ослов, притащат катки, будет много народа и маленьких лодок. Работа немаленькая, но умелые мужики, пожалуй, справятся быстро.

Янтарь задумалась:

— Пожалуй, мне стоит перетащить внутрь тебя мои вещи. Я буду спать там и сторожить... Ох, Совершенный! — вдруг вырвалось у нее. — Ну неужели никто, совсем никто не захочет высказаться за тебя на Совете торговцев?..

— Только ты.

— Я попытаюсь... Боюсь только, ничего из этого не получится. Я здесь, в Удачном, чужая. А они привыкли слушать только своих.

— Ты, помнится, говорила, что тебя в городе уважают...

— Да, уважают. Как ремесленника и делового купца. Но я не из старинной семьи, и им вряд ли понравится, если я начну совать нос в их дела. В один прекрасный день у меня попросту не станет заказчиков. Или еще что похуже... Ты знаешь, город все больше делится на два лагеря: одни — за «новых купчиков», другие — за старинных торговцев. Ходят слухи, будто Совет отправил к сатрапу делегацию и те повезли с собой первоначальную хартию, чтобы потребовать исполнения клятв сатрапа Эсклеписа. Говорят, они намерены требовать, чтобы он отозвал из города всех новоприбывших и отменил их земельные пожалования. Сатрап Касго должен вернуться к старинным установлениям и никому больше не давать земельных наделов без одобрения Совета торговцев...

— Весьма подробные слухи, — усмехнулся Совершенный.

— Я, знаешь ли, привыкла держать ухо востро. Любовь к слухам и сплетням мне не однажды жизнь спасала.

Они опять надолго умолкли.

— Вот бы знать, когда Альтия возвратится, — с тоскливой задумчивостью проговорила Янтарь. — Я попросила бы ее выступить на Совете...

Совершенный между тем колебался, стоило ли называть имя Брэшена Трелла. Да, Брэшен был его другом. Брэшен с радостью вступился бы за него. Брэшен происходил из старинного торгового рода... Но, подумав об этом, Совершенный тотчас вспомнил: Брэшен был лишен наследства. Он был в семье Треллов такой же паршивой овцой, как и сам Совершенный — в семействе Ладлаков. Мало будет хорошего, если Брэшен возьмется защищать его на Совете... даже если предположить, что его станут там слушать. Два изгоя, поддерживающие друг дружку!..

Он коснулся пальцами шрама на своей груди, ненадолго прикрыв ладонью грубо выжженное клеймо — звезду о семи лучах. Кончики пальцев задумчиво обежали ее контур... Совершенный вздохнул.

— Мидии спеклись, — сказал он. — Я слышу запах.

— Хочешь попробовать?

Он ответил:

— А почему бы и нет?!

В самом деле — почему бы и не попробовать нечто новенькое, пока у него еще не отняли эту способность. Может быть и так, что времени на новые ощущения и впечатления у него осталось очень не много. А потом не будет уже ничего.

---

Глава 2

Нога пиратского капитана

- Вмонастыре у меня бы наставник, Бирандол. Так вот, он говорил, что лучший способ отбросить ненужные страхи и набраться решимости — это прикинуть, чем в наихудшем случае может кончиться затеянное дело. — Уинтроу немного помолчал и добавил: — Бирандол говорил, если подумать о самом худшем результате и всячески к нему приготовиться, это добавляет решительности, когда настает время действовать и уже некуда отступать...

Проказница оглянулась на него через плечо. Большую часть утра мальчик простоял, облокотясь на фальшборт2 и разглядывая мелкую волну, гулявшую по проливу. Ветер развевал его черные волосы, вытеребив их из косички. Тряпки, в которые превратилось коричневое послушническое одеяние, казались не ризами священнослужителя, а лохмотьями нищего. Носовое изваяние вполне ощущало его душевный настрой, однако предпочитало разделить с ним его нынешнюю склонность к молчанию. Да и, правду сказать, очень мало между ними оставалось невысказанного, такого, чего они и так друг о друге не знали. Ведь даже теперь Уинтроу заговорил не для того, чтобы с нею поделиться или попросить совета, — скорее, сам с собою, просто ради приведения в порядок собственных мыслей. Отлично это понимая, Проказница все же решила чуть-чуть подтолкнуть его:

— А сегодня для нас самое скверное?..

Уинтроу тяжело вздохнул:

— Пират страдает от лихорадки, которая то скручивает его, то отпускает. Причем борьба эта неравная: с каждым разом ему делается все хуже. Кеннит слабеет. Причина ясна: зараза, распространяющаяся из обрубка ноги. Любой укус животного опасен для человека, но морская змея обладает еще и ядом, причем яд этот — особого рода... Воспаленную часть ноги необходимо отрезать, и чем быстрее, тем лучше. Я нахожу, что он слишком слаб для такой операции, но беда в том, что сил ему уже не набраться. Поэтому мне следует действовать быстро. Я, впрочем, знаю: вероятность того, что он вообще перенесет ампутацию, очень невелика. А если он умрет, то вместе с ним погибнем и мы с моим отцом. Такую уж сделку я с ним заключил... — Он умолк ненадолго, потом продолжал: — На самом деле моя смерть — это не худшее. Самое скверное — это то, что ты останешься одна... Рабыня в руках у этих разбойников... — Уинтроу по-прежнему не смотрел на нее, его взгляд блуждал по неспокойным водам пролива. — Теперь ты понимаешь, зачем я к тебе пришел, — сказал он. — В данном случае у тебя больше прав высказывать свое мнение, чем у меня. Я, похоже, не обо всем как следует поразмыслил, когда договаривался с Кеннитом... Я поставил на кон собственную жизнь и жизнь отца. Между тем, поступив так, я, хотя и неумышленно, и твою судьбу сюда впутал. Я не имел права ею распоряжаться. Тем более что тебе, как я понимаю, в случае чего терять придется побольше, чем мне...

Проказница рассеянно кивнула, но заговорила не в лад его мыслям.

— Он совсем не такой, каким я себе представляла пирата... Я о капитане Кенните, — пояснила она. И добавила: — Вот ты говоришь, рабыня. Но он, по-моему, совсем не считает меня своей пленницей.

— И я себе представлял пиратов совсем не такими, как Кеннит, — отозвался Уинтроу. — Да, он обаятелен и умен... но при всем том он — пират. И нам с тобой следует помнить об этом. И к тому же совсем не он будет тобою командовать... если я потерплю неудачу. Потому что тогда он умрет, и о том, кому ты достанешься, остается только гадать. Возможно, это будет Соркор, его нынешний старпом. Или Этта, его женщина. Или Са’Адар попытается заполучить тебя для своих освобожденных рабов... — Уинтроу тряхнул головой. — Нет, — сказал он, — мне-то в любом случае в выигрыше не бывать. Если операция пройдет удачно, Кеннит заберет тебя у меня. Он и так уже делает все, чтобы обаять тебя своими речами и лестью, а его команда трудится на твоих палубах. В том, что касается тебя, моего мнения нынче спрашивают в последнюю очередь... Будет Кеннит жить или умрет — очень скоро я буду не властен тебя защитить...

Проказница повела одним плечиком, изваянным из диводрева.

— А то раньше ты защищал? — осведомилась она с некоторым холодком.

— Боюсь, что нет, — покаянно ответил Уинтроу. — Но раньше я хоть знал, чего ждать. С нами обоими произошло слишком многое... и произошло очень быстро. Столько смертей... Такие внезапные перемены... Я не смог ни толком оплакать убитых, ни даже поразмышлять о происшедшем. Я о себе-то перестал как следует понимать, кто я такой...

И оба вновь замолчали, думая каждый о своем.

Уинтроу чувствовал себя странником, заблудившимся во времени. Его жизнь — его настоящая жизнь — осталась далеко-далеко, в мирном монастыре, что стоял в солнечной долине, среди полей и садов... Если бы возможно было ступить назад сквозь лежавшие меж ними дни, просто проснуться и открыть глаза на знакомой узенькой постели, в прохладной келье — Уинтроу был уверен: он зажил бы той прежней жизнью, словно ничего не произошло. «Я прежний. Я не изменился», — убеждал он себя. С некоторых пор у него недоставало пальца, так что ж с того? Он вполне привык обходиться оставшимися девятью. Что же до рабской татуировки у него на лице, так она и вовсе затронула всего лишь кожу. По сути, он никогда не был невольником. Татуировка была жестокой местью отца за попытку сбежать. А под этими внешними переменами он оставался все тем же Уинтроу. Оставьте его в покое хотя бы на несколько дней — и он снова обретет внутренний мир, подобающий священнослужителю...

Увы, пока ему о покое оставалось только мечтать... За последнее время все в его жизни встало с ног на голову, ему довелось испытать чувства столь сильные, что они даже несколько притупили его восприятие. И Проказница переживала очень сходный внутренний хаос, ведь она ощущала и видела все те же ужасы и жестокости, что и он. Кайл Хэвен принудил юный, только что пробудившийся живой корабль служить для перевозки рабов — и несчастное судно погрузилось в пучину страданий своего несчастного груза. И даже Уинтроу — плоть от плоти и кровь от крови ее семьи — оказался неспособен утешить ее. Его служба на фамильном корабле была подневольной, и это отравило их связь, возникшую по праву родства. В какой-то момент они превратились чуть ли не во врагов — что, конечно, только усугубляло горестные переживания Проказницы. И тем не менее они с Уинтроу продолжали держаться вместе. Как два раба, прикованные друг к дружке...

А потом разразилась страшная штормовая ночь, когда кровавый бунт, поднятый рабами, разом освободил ее и от доли невольничьего судна, и от немилого капитанства Кайла Хэвена. Вся ее прежняя команда погибла — вся, кроме Уинтроу и его отца-капитана. А едва рассвело, неуправляемый корабль захватили пираты. Капитан Кеннит и его люди пленили Проказницу, даже не обнажая оружия. Вот тогда-то Уинтроу и заключил с Кеннитом сделку, о которой только что говорил кораблю. Он посулился спасти жизнь капитану пиратов, взамен же вытребовал жизнь отца и свою собственную. Са’Адар — жрец, угодивший в неволю и ставший предводителем бунта рабов, — возымел по этому поводу свое мнение. Он желал не только самолично вынести приговор отцу Уинтроу, капитану Хэвену, но и стал добиваться, чтобы Кеннит передал корабль ему и другим бывшим рабам, — он полагал, что Проказница по праву принадлежала именно им...

Кто бы из них в итоге ни одержал верх — в любом случае будущее и для Уинтроу, и для Проказницы оставалось туманно. Симпатии корабля, правда, были на стороне пирата...

Впереди них по увенчанным кружевными барашками волнам резво бежала «Мариетта». Проказница охотно и радостно следовала в кильватере3. Шли они в какую-то пиратскую крепость; никаких подробностей Уинтроу известно не было. На западе не удавалось различить линию горизонта: там лежали окутанные туманом Проклятые берега. Бурные, горячие реки…