1
Sede vacante2
Кардинал Ломели вышел из своих апартаментов во дворце Конгрегации доктрины веры незадолго до двух часов ночи и поспешил по темным аркадам Ватикана в покои папы.
Молился на ходу: «Господи, ему еще столько нужно сделать, тогда как моя работа на Твоей службе завершена. Он любим, а я забыт всеми. Пощади его, Господи. Пощади. Возьми меня вместо него».
Он с трудом поднялся по мощеному склону к Пьяцца Санта-Марта. В мягкой мгле римского воздуха уже сквозила первая слабая осенняя прохлада. Накрапывал дождь. Позвонивший кардиналу префект Папского дома, судя по голосу, пребывал в панике, и Ломели предполагал увидеть ад кромешный. Однако на площади, против обыкновения, было вполне спокойно, если не считать кареты «скорой помощи», припаркованной на почтительном расстоянии. Ее силуэт выделялся на фоне освещенной южной стены собора Святого Петра. Лампы в салоне были включены, стеклоочистители ходили туда-сюда, и можно было даже различить лица водителя и его помощника. Водитель говорил по мобильному телефону, и Ломели в смятении подумал: они приехали не для того, чтобы забрать человека в больницу, они здесь — вывезти тело.
Стоявший у входа с зеркальной дверью в Каза СантаМарта3 швейцарский гвардеец отдал честь, рука в белой перчатке взметнулась к шлему с красными перьями.
— Ваше высокопреосвященство.
Ломели указал ему на машину:
— Будьте добры, передайте водителю, чтобы воздержался от общения с прессой.
Внутри здания царила какая-то строгая, стерильная атмосфера, будто в частной клинике. В беломраморном холле находилось с десяток растерянных священников — трое в ночных халатах, — словно прозвучал сигнал пожарной тревоги, а они не знали, как в этом случае следует действовать. Ломели помедлил на пороге, понял, что сжимает что-то в левой руке, посмотрел — оказалось, собственный красный пилеолус4. Он не помнил, когда взял шапочку, теперь же разгладил ее и надел. Прикоснувшись к волосам, ощутил, что они влажные. По пути к лифту наперерез ему поспешил епископ-африканец, но Ломели только кивнул в его сторону и не остановился.
Лифт пришлось ждать целую вечность. Можно было бы воспользоваться лестницей, но Ломели и без того запыхался. Он спиной чувствовал на себе взгляды. Ему бы сказать что-нибудь. Когда лифт наконец спустился, кардинал повернулся и поднял руку в благословении:
— Молитесь.
Нажал кнопку второго этажа — двери сомкнулись, и кабина пришла в движение.
«Если Ты желаешь призвать его к Себе и оставить меня, то дай мне силы стать камнем для других».
В зеркале под желтой лампой он увидел свое лицо — трупного цвета и рябое. Ему нужен был знак, какой-нибудь приток силы. Лифт резко остановился, но желудок как будто все еще продолжал подниматься — и Ломели для устойчивости ухватился за металлические перильца. Вспомнилось, как однажды, когда он ехал в этой кабине вместе с его святейшеством в самом начале его папства, на этаже вошли два пожилых кардинала. Они сразу же упали на колени, потрясенные тем, что оказались лицом к лицу с наместником Христа на земле, но папа только рассмеялся и сказал: «Не стоит волноваться, встаньте, я всего лишь старый грешник, ничуть не лучше вас...»
Ломели поднял подбородок. Его маска для публики.
Двери открылись. Плотная стена темных костюмов расступилась, пропуская его. Он услышал, как один агент безопасности прошептал себе в рукав:
— Здесь декан.
По диагонали площадки перед папскими покоями стояли, держась за руки и плача, три монахини из Конгрегации дочерей милосердия святого Викентия де Поля5. Навстречу ему двинулся архиепископ Возняк, префект Папского дома, моложе Ломели. За очками в металлической оправе кардинал увидел распухшие от слез глаза.
Архиепископ беспомощно поднял руки:
— Ваше высокопреосвященство...
Ломели обхватил его лицо и почувствовал под ладонями щетину.
— Януш, он в вашем присутствии всегда был так счастлив.
Потом другой телохранитель (а может быть, кто-то из похоронной команды — и те и другие были одеты одинаково), точнее сказать, одна из фигур в черном открыла дверь в покои.
Маленькая гостиная и еще меньше спальня за ней были полны народа. Впоследствии Ломели составил список присутствовавших, в который вошло более десятка человек, не считая агентов безопасности: два доктора, два частных секретаря, архиепископ Мандорфф — обер-церемониймейстер папских литургических церемоний, не менее четырех священников из Апостольской палаты6, Возняк и, конечно, четыре старших кардинала Католической церкви: государственный секретарь Святого престола Альдо Беллини, камерленго7, или камерарий, Святого престола Джозеф Трамбле, великий пенитенциарий, или главный исповедник, Джошуа Адейеми, а также он сам, декан Коллегии кардиналов. Он-то в своем тщеславии воображал, что его вызвали первым, но теперь увидел, что последним.
Ломели последовал за Возняком в спальню папы — впервые. Прежде большая двойная дверь всегда была закрыта. Он увидел папскую кровать эпохи Ренессанса и распятие над ней, обращенное к гостиной. Кровать занимала почти все пространство — квадратная, из тяжелого полированного дуба, она была слишком велика для спальни. Только она здесь и свидетельствовала о величии. Подле нее склонились на коленях Беллини и Трамбле. Ломели пришлось переступить через их голени, чтобы подойти к подушкам, на которых покоилась чуть приподнятая голова папы. Тело под белым покрывалом, руки сложены на груди над простым железным наперсным крестом.
Он не привык видеть его святейшество без очков, которые теперь лежали на прикроватном столике рядом с ободранным дорожным будильником. Оправа оставила два красноватых пятнышка на переносице папы. Ломели по опыту знал, что лица у покойников часто обвислые и глуповатые. Но лицо перед ним выглядело живым, чуть ли не радостным, его словно прервали, не дав докончить предложение.
Ломели наклонился поцеловать папу в лоб и заметил слабый мазок белой зубной пасты в левом уголке рта, ощутил запах мяты и травяного шампуня, прошептал:
— Почему Он призвал вас, когда вы еще столько всего хотели сделать?
— Subvenite, Sancti Dei... — начал читать литургию Адейеми.
Тогда Ломели понял, что все ждали его. Он осторожно опустился на колени на отполированный паркет, сложил руки в молитве на краю покрывала и закрыл лицо ладонями.
— ...occurrite, Angeli Domini...
«Придите на помощь, святые Божии, встречайте его, ангелы небесные...»
Бас-профундо нигерийского кардинала гулким эхом разносился по крохотной комнате.
— ...Suscipientes animam eius. Offerentes eam in conspectu Altissimi...
«Примите душу его и явите пред Всевышним...»
Слова звучали в голове Ломели, но он не понимал их смысла. Это происходило все чаще и чаще. «Я взываю к Тебе, и Ты не внимаешь мне»8. Какая-то духовная бессонница, что-то вроде звуковых помех, преследовала его в течение последнего года, не позволяя общаться со Святым Духом, что прежде давалось ему вполне естественно. И так же, как и со сном, чем больше Ломели жаждал осмысленной молитвы, тем труднее она давалась. Он сообщил о своем кризисе папе на их последней встрече — просил разрешения оставить Рим и обязанности декана, вступить в какой-нибудь монашеский орден. Ему исполнилось семьдесят пять — возраст отставки. Но его святейшество неожиданно проявил суровость: «Кого-то Господь выбирает пастырями, а другие необходимы для того, чтобы управлять фермой. Ваш долг — не пастырский. Вы не пастырь. Вы управляющий. Думаете, мне легко? Не волнуйтесь. Господь вернется к вам. Он всегда возвращается». Ломели был уязвлен («Управляющий — вот как он меня представляет?»), и расстались они с холодком. Виделись тогда в последний раз.
— Requiem aeternam dona ei, Domine: et lux perpetua luceat ei...
«Даруй ему, Господи, вечный покой, и пусть негасимый свет проливается на него...»
Литургия закончилась, но четыре кардинала застыли у смертного одра в безмолвной молитве. По прошествии пары минут Ломели приоткрыл глаза. В гостиной все стояли на коленях, склонив головы. Он снова прижал к лицу ладони.
Его печалила мысль о том, что их долгое сотрудничество закончилось на такой ноте. Попытался вспомнить, когда это произошло. Две недели назад? Нет, месяц, точнее, семнадцатого сентября, после мессы в память появления стигматов у святого Франциска9 — самый длинный период без приватной аудиенции со времени избрания папы. Возможно, его святейшество уже предчувствовал близость смерти и понимал, что не успеет завершить свою миссию. Должно быть, этим и объяснялось нехарактерное для него раздражение?
В спальне стояла полная тишина. Ломели гадал, кто же первым прервет ее. Наверное, это будет Трамбле — франкоканадец всегда спешил, типичный североамериканец. Так оно и случилось: несколько мгновений спустя Трамбле вздохнул и произвел долгий, театральный, почти исступленный выдох.
— Он теперь с Господом, — сказал он и распростер руки.
Ломели подумал, что Трамбле собирается произнести благословение, но на самом деле этот жест был сигналом двум помощникам из Апостольской палаты — они вошли в комнату и помогли камерленго подняться. Один из них держал серебряную шкатулку.
— Архиепископ Возняк, — сказал Трамбле, когда все начали вставать, — будьте так добры, предоставьте мне кольцо его святейшества.
Ломели поднялся на ноги, суставы захрустели после семи десятилетий постоянных коленопреклонений. Он прижался к стене, чтобы пропустить префекта Папского дома. Снять кольцо с пальца папы оказалось непросто. Несчастный Возняк, потея от смущения, сколько ни старался, никак не мог перетащить его через костяшку. Но наконец это удалось, и он, вытянув руку, подал кольцо Трамбле на раскрытой ладони. Тот вынул из серебряной шкатулки ножницы — такими, подумал Ломели, обрезают увядшие розы — и ухватил лезвиями печатку. Нажал изо всех сил, на его лице от напряжения появилась гримаса. Раздался неожиданный щелчок, и металлический диск с изображением святого Петра, вытаскивающего рыбацкую сеть, рассекся пополам.
— Sede vacante, — объявил Трамбле. — Святой престол вакантен.
Ломели несколько минут смотрел на кровать, мысленно прощаясь, потом помог Трамбле накрыть лицо папы тонким белым покрывалом. Молящиеся, перешептываясь, разделились на группы.
Он вернулся в гостиную, не в силах понять, как папа выносил это год за годом — не просто жизнь в окружении вооруженной охраны, но жизнь в этом месте. Пятьдесят безликих квадратных метров, обставленных по вкусу и доходам какого-нибудь коммивояжера среднего уровня. Ничего, что говорило бы о личности папы. Стены и шторы светло-желтого цвета. Паркетный пол, чтобы легче было содержать его в чистоте. Обычный обеденный стол, такой же письменный, к ним диван и два кресла с закругленными спинками, обитые синей, легко очищаемой тканью. Даже молельная скамеечка темного дерева была такой же, как и сотни других в этом доме гостиничного типа. Его святейшество жил здесь, еще будучи кардиналом, до избрания его папой и так отсюда и не выехал, лишь раз зашел в роскошные апартаменты, которые предназначались ему в Апостольском дворце с их библиотекой и приватной часовней; и этого одного раза оказалось достаточно, чтобы он бежал оттуда сломя голову. Его война со старой ватиканской гвардией началась именно здесь и по этому самому вопросу с первого дня его папства. Когда некоторые из членов курии высказали ему протест в связи с таким решением, не отвечавшим папскому величию, он процитировал им, словно школьникам, наставление Христа своим ученикам: «Ничего не берите на дорогу: ни посоха, ни сумы, ни хлеба, ни серебра, и не имейте по две одежды»10. С того дня они, наделенные всеми человеческими слабостями, ощущали на себе его укоризненный взгляд каждый раз, когда направлялись в свои богатые официальные покои; и, будучи людьми со всеми человеческими слабостями, они негодовали, не принимая его укоризны.
Государственный секретарь Святого престола Беллини замер у письменного стола спиной к собравшимся. Срок его полномочий истек в тот момент, когда было сломано кольцо рыбака11, и его высокая аскетичная фигура, осанка которой всегда напоминала пирамидальный тополь, сегодня, казалось, переломилась вместе с кольцом.
— Мой дорогой Альдо, как это горько, — сказал Ломели.
Он увидел, что секретарь рассматривает дорожный комплект шахмат — святой отец неизменно носил его с собою в портфеле. Беллини длинным пальцем гладил маленькие белые и красные пластмассовые фигурки. Они затейливо расположились в центре доски, сойдясь в некоем замысловатом сражении, которое теперь уже никогда не разрешится победой.
— Как вы считаете, будет кто-нибудь возражать, если я возьму их себе на память? — рассеянно спросил Беллини.
— Уверен, что никто.
— Мы с ним довольно часто играли в конце дня. Он говорил, шахматы позволяют ему расслабиться.
— И кто выигрывал?
— Он. Всегда.
— Возьмите их, — настоятельно произнес Ломели. — Он любил вас, как никого другого. Он бы хотел, чтобы они были у вас. Возьмите.
— Полагаю, нужно дождаться разрешения. — Беллини огляделся. — Но похоже, наш усердный камерленго собирается опечатать покои.
Он кивнул в ту сторону, где Трамбле и его помощники-священники стояли вокруг кофейного столика, раскладывая все, что требовалось для опечатывания двери, — красные ленточки, воск, клейкую ленту.
Неожиданно глаза Беллини наполнились слезами. У него была репутация холодного, замкнутого и бесчувственного интеллектуала. Ломели ни разу не видел какого-либо проявления эмоций с его стороны. Эти слезы потрясли его.
Он прикоснулся пальцами к руке Беллини и сочувственно сказал:
— Вы не знаете, как это случилось?
— Говорят, инфаркт.
— А я-то считал, что у него сердце, как у быка.
— Откровенно говоря, не совсем так. Уже были сигналы.
Ломели удивленно моргнул:
— А я ничего не знал.
— Понимаете, он не хотел, чтобы об этом знали. Говорил, что, как только это станет известно, все начнут шептаться о его предстоящей отставке.
«Все». Беллини не нужно было расшифровывать это «все». Он имел в виду курию. Во второй раз за эту ночь Ломели почувствовал себя косвенно оскорбленным. Не поэтому ли он ничего не знал о давнем сердечном недомогании папы? Неужели его святейшество считал его не только управляющим, но и одним из «всех»?
— Я думаю, нам нужно очень тщательно подбирать слова, когда придется сообщать о его смерти прессе, — сказал Ломели. — Вы лучше меня знаете, что они собой представляют. Они захотят узнать его историю болезни, будут спрашивать, какие меры мы принимали. А если выяснится, что мы замалчивали проблему и бездействовали, они захотят узнать почему.
Теперь, когда первоначальное потрясение стало проходить, он начал представлять себе, сколько насущных вопросов задаст мир, требуя на них ответы, да и сам он хотел знать эти ответы.
— Скажите, в момент смерти находился ли кто-нибудь с его святейшеством? Получил ли он отпущение грехов?
— Нет, — покачал головой Беллини, — боюсь, что, когда к нему вошли, он уже был мертв.
— А кто к нему вошел? Когда? — спросил Ломели и подозвал архиепископа Возняка: — Януш, знаю, вам это тяжело, но нам нужно приготовить подробное заявление. Кто нашел тело его святейшества?
— Я, ваше высокопреосвященство.
— Слава богу, это уже что-то.
Из всех членов Папского дома Возняк был ближе других к папе. То, что он первым оказался у тела, уже утешение. Кроме того, с точки зрения пиара лучше, что он, чем агент охраны или какая-нибудь монахиня.
— И что вы сделали?
— Вызвал врача его святейшества.
— Как быстро он появился?
— Сразу же, ваше высокопреосвященство. Он всегда ночевал в соседней комнате.
— И ничего сделать уже было нельзя?
— Ничего. У нас имелось все оборудование, необходимое для реанимации. Но было слишком поздно.
Ломели задумался.
— Вы обнаружили его в постели?
— Да. Выражение лица совершенно умиротворенное, почти как сейчас. Я подумал, он спит.
— И когда это случилось?
— Около половины двенадцатого, ваше высокопреосвященство.
— Около половины двенадцатого?
Значит, более двух с половиной часов назад. Удивление Ломели, вероятно, отразилось на его лице, потому что Возняк быстро сказал:
— Я бы позвонил вам раньше, но кардинал Трамбле взял бразды правления в свои руки.
Трамбле повернулся, услышав свое имя. Комната была такая маленькая, и стоял он в нескольких шагах от них, а через мгновение подошел. Несмотря на поздний час, выглядел он свежим и красивым, его густые седые волосы были аккуратно причесаны, тело в тонусе, движения легкие. Он напоминал бывшего спортсмена, который успешно перешел в телевизионные спортивные комментаторы. Ломели помнил, что в юности Трамбле играл в хоккей.
Канадский француз на своем аккуратном итальянском сказал:
— Извините, Якопо, если вас обидела задержка в оповещении... Я знаю, у его святейшества не было коллег ближе, чем вы и Альдо, но я в качестве камерленго почитал первейшей своей обязанностью обеспечить целостность Церкви. И я попросил Януша отложить ваше оповещение, чтобы у нас было немного спокойного времени установить все факты.
Он благочестиво, словно в молитве, сложил руки. Этот человек был невыносим.
— Мой дорогой Джо, — сказал Ломели, — меня заботит только душа его святейшества и благополучие Церкви. Во сколько сообщают мне о чем-то важном, в полночь или в два часа ночи, ни в коей мере не беспокоит меня. Я уверен, вы действовали наилучшим образом.
— Просто при неожиданной смерти папы любые ошибки, совершенные в состоянии потрясения и смятения, могут затем привести к самым разнообразным зловредным слухам. Достаточно только вспомнить трагедию папы Иоанна Павла Первого — впоследствии нам сорок лет пришлось убеждать мир, что папа не был убит, а все по одной причине: никто не хотел признавать, что его тело обнаружила монахиня. На сей раз в официальных отчетах не должно быть никаких расхождений.
Он вытащил из-под сутаны сложенный лист и протянул его Ломели. Бумага была теплой на ощупь. (Только что испекли, подумал Ломели.) Текст был аккуратно отпечатан на принтере и озаглавлен по-английски: «Хроника». Ломели пробежал пальцем по колонкам. В 19:30 его святейшество поел вместе с Возняком в специально отведенном для него месте, огороженном в столовой Каза СантаМарта. В 20:30 удалился в свои покои, где читал и размышлял над одним из пассажей трактата «О подражании Христу»12 (глава 8 «Об уклонении от близкого обхождения»). В 21:30 лег в постель. В 23:30 архиепископ Возняк зашел проверить, все ли в порядке, и обнаружил, что папа мертв. В 23:34 доктор Джулио Балдинотти, прикомандированный из ватиканской больницы Святого Рафаэля в Милане, немедленно приступил к реанимационным мероприятиям. Сочетание массажа сердца и дефибрилляции не принесло результатов. В 0:12 его святейшество был признан умершим.
Кардинал Адейеми подошел к Ломели сзади и стал читать через его плечо. От нигерийца всегда сильно пахло одеколоном. Ломели чувствовал его теплое дыхание на своей шее. Близость Адейеми была для него невыносима, он отдал ему документ и отвернулся, но Трамбле тут же сунул ему в руки новые бумаги.
— Что это?
— Последние медицинские показатели его святейшества. Мне их принесли. Это ангиограмма, которую делали в прошлом месяце. Вы видите здесь, — сказал Трамбле, поднимая снимок к свету, — свидетельство закупорки сосудов...
Черно-белое изображение с завитками и усиками имело зловещий вид. Ломели отшатнулся. Да какой во всем этом смысл? Папе шел девятый десяток. В его смерти не было ничего подозрительного. Сколько еще он мог прожить? Сейчас они должны думать о его душе, а не об артериях.
— Опубликуйте эти сведения, если считаете нужным, только без фотографий, — твердо заявил он. — Это было бы вторжением в личную жизнь. Принизило бы его.
— Согласен, — кивнул Беллини.
— Полагаю, — добавил Ломели, — вы теперь скажете, что необходимо провести вскрытие?
— Если мы этого не сделаем, непременно поползут слухи.
— Да, верно, — добавил Беллини. — Когда-то Господь объяснил все тайны. Теперь его место захвачено теоретиками от конспирологии. Это просто еретики современности.
Адейеми закончил чтение хроники, снял очки в золотой оправе, сунул кончик дужки в рот и спросил:
— А что его святейшество делал до половины восьмого?
На этот вопрос ответил Возняк:
— Он служил вечерню, ваше высокопреосвященство. Здесь, в Каза Санта-Марта.
— Тогда мы так и должны сказать. Это было его последнее богослуже…
