Щит и меч
Серийное оформление Вадима Пожидаева
Оформление обложки Валерия Гореликова
Кожевников В.
Щит и меч : роман / Вадим Кожевников. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2019. (Русская литература. Большие книги).
ISBN 978-5-389-18396-4
16+
Роман известного советского писателя Вадима Кожевникова (1909–1984), лауреата Государственной премии СССР и РСФСР, — дань уважения смертельно опасной работе советской разведки в годы Второй мировой войны. Главный герой, Александр Белов, по долгу службы должен принять облик врага своей Родины и, ежеминутно рискуя жизнью, повести трудную борьбу в тылу врага. «Щит и меч» — это не только остросюжетная шпионская история, полная политических интриг и бесконечных испытаний ума и силы воли отдельных людей, это широкое, насыщенное драматическими коллизиями историческое полотно, раскрывающее перед читателем социальные и психологические корни самого трагического противостояния двадцатого века.
События эпопеи начинают разворачиваться в тридцатые годы прошлого века на территориях прибалтийских государств, Польши и Германии, где орудуют агенты едва ли не всех европейских разведок и где начинается превращение главного героя из романтика-идеалиста в хладнокровного профессионала.
© В. М. Кожевников (наследники), 2019
© Оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015
Издательство АЗБУКА®
В канун Отечественной войны советский разведчик Александр Белов пересекает не только географическую границу между двумя странами, но и тот незримый рубеж, который отделял мир социализма от фашистской Третьей империи. Советский человек должен был стать немцем Иоганном Вайсом. И не простым немцем. По долгу службы Белову пришлось принять облик врага своей родины, и образ жизни его и образ его мыслей внешне ничем уже не должны были отличаться от образа жизни и от морали мелких и крупных хищников гитлеровского рейха.
Это было тяжким испытанием для Александра Белова, но с испытанием этим он сумел справиться, и в своем продвижении к источникам информации, имеющим важное значение для его родины, Вайс—Белов сумел пройти через все слои нацистского общества.
«Щит и меч» — своеобразное произведение. Это и социальный роман, и роман психологический, построенный на остром сюжете, на глубоко драматичных коллизиях, которые определяются острейшими противоречиями двух антагонистических миров.
1
Летом 1940 года в Риге был убит советский гражданин, по национальности немец.
Сотрудники латвийского уголовного розыска установили: убийство совершено из огнестрельного оружия особого вида, заряжающегося ампулами цианистого калия, при разрыве которых возникают концентрированные пары, мгновенно и бесшумно убивающие жертву.
Хотя у погибшего были похищены различные ценности: обручальное кольцо, часы, бумажник, — однако часть этих вещей удалось обнаружить в свертке, брошенном в канализационный колодец, что исключило версию об убийстве с целью грабежа.
Скорее можно было предполагать организованную террористическую акцию.
Убит был крупный специалист в области радиотехники — инженер Рудольф Шварцкопф.
Его сын Генрих Шварцкопф, студент Рижского политехнического института, потрясенный смертью отца, не дал никаких показаний.
В уголовный розыск был вызван Иоганн Вайс, слесарь-механик из авторемонтной мастерской, принадлежащей Фридриху Кунцу.
По имеющимся сведениям, Иоганн Вайс в день убийства длительное время находился в квартире Шварцкопфа, где монтировал какие-то приборы, заказанные инженером. Кроме того, Вайс состоял в дружественных отношениях с сыном Шварцкопфа, который увлекался мотоциклетными гонками, и Вайс, будучи хорошим механиком, внес полезные усовершенствования в принадлежащий Генриху Шварцкопфу мотоцикл фирмы «Цундап», чем помог тому выиграть недавно состязания на кубок. Было известно, что Иоганн Вайс аккуратно посещает собрания «Немецко-балтийского народного объединения» и бесплатно отремонтировал автомашину крейслейтера1 этого «объединения» адвоката Себастьяна Функа, у которого он в свободное время работал шофером.
На допросе Иоганн Вайс вел себя крайне сдержанно, отвечал на вопросы уклончиво. А когда молодой сотрудник латвийского уголовного розыска в раздражении упрекнул Вайса, что тот не желает помочь следствию, хотя убит его соотечественник, Иоганн Вайс ответил, что не видит ничего удивительного в том, что убит именно его соотечественник. Ведь латыши относятся сейчас к немцам крайне недружелюбно.
Эти слова возмутили следователя. И он стал упрекать Вайса: как, мол, ему, молодому рабочему, не стыдно говорить подобные вещи. Разве Вайс не понимает, что именно теперь, как никогда, чувство пролетарской солидарности должно объединять всех рабочих, независимо от их национальности?
Вайс слушал серьезно, внимательно, но по его холодному, спокойному лицу нельзя было понять, как он воспринимает то, что говорит ему следователь — тоже молодой рабочий, только недавно ставший сотрудником уголовного розыска. Сюда его направила партийная организация стекольного завода, хотя к новой профессии он не имел ни призвания, ни способностей. Об этом сотрудник вгорячах тоже сказал Вайсу, но не вызвал у того никакого сочувствия.
Из уголовного розыска Вайс пошел в кафе, где заказал пиво, сосиски и неторопливо позавтракал. И столь же неторопливо отправился на остановку, пропустил один трамвай, сел только в следующий и всю дорогу меланхолично глядел в окно. Не доезжая остановки до дома, где жил крейслейтер «Немецко-балтийского народного объединения» адвокат Себастьян Функ, вышел и поспешно, чуть ли не бегом устремился вперед.
Себастьян Функ, упитанный, широкоплечий, почти квадратный человек с тугим животом и тяжело обвисшими щеками, нетерпеливо топтался возле подъезда своего дома. Когда Вайс подал к парадному старомодный «адлер», Функ с трудом влез на переднее сиденье и сердито спросил:
— Почему я должен ждать машину, а не машина меня?
Вайс кротко ответил:
— Извините, господин Функ, но у меня большие неприятности.
— Какие еще могут быть у тебя неприятности? — брезгливо буркнул Функ и пообещал: — Это я тебе сегодня сделаю неприятность. — Но все-таки, смилостивившись, осведомился: — Ну, что у тебя там такое?..
По мере того как Вайс подробно рассказывал, о чем его допрашивали в уголовном розыске, лицо Функа приобретало все более благодушное выражение. Он похлопал шофера по плечу:
— Это ничего, если тебя посадят. Им нужен преступник-немец. Ты немец.
— Но, господин Функ, вы ведь меня знаете. И я бы очень просил вас, если понадобится, быть моим адвокатом.
— Ничего не понадобится, — небрежно сказал Функ. — Ты рабочий, а рабочего они не станут подозревать.
— Ну какой же я рабочий? — горячо возразил Вайс. — Вы же знаете, я рассчитывал стать фермером. Я не знал, что ферма уже не принадлежит моей тетушке.
— Да, и потому, что ты этого не знал, ты несколько месяцев так трогательно ухаживал за своей больной тетушкой, что вся община говорила о тебе как об исключительно порядочном юноше. Не удивляйся. Я, как крейслейтер, считал своим долгом знать о тебе все, чего даже ты о себе не знаешь.
— Но я же любил свою тетушку, хотя, конечно, сильно огорчился, что не получил наследства.
Функ покачал головой.
— Я полагаю, на кладбище ты плакал в равной мере и о тетушке, и о наследстве... — Спросил сухо: — Ты все еще колеблешься — ехать тебе на родину или оставаться с большевиками?
— Господин Функ, — сказал Вайс, — теперь я решил: ехать, и как можно скорее.
— Почему теперь, а не раньше?
— Сегодня в угрозыске я понял, как плохо здесь относятся к немцам. Господин Кунц обещал оставить мне свою мастерскую, чтобы я стал ее фиктивным владельцем. Я думал, что у меня здесь будет больше перспектив, чем на родине. Но мне теперь ясно: мастерскую конфискуют. И я буду вынужден пойти на завод простым рабочим. А я предпочитаю быть солдатом на родине, чем рабочим здесь.
— Вот теперь я слышу голос немецкой крови! — одобрительно закивал головой Функ.
Вечером, когда Вайс, вымыв машину, протирал стекла замшевым лоскутом, в гараже неожиданно появился Функ (раньше он туда никогда не приходил) и спросил:
— Ты собираешься сегодня к сыну Шварцкопфа, чтобы выразить ему соболезнование?
— Его отец всегда хорошо ко мне относился.
— Это я знаю, — сердито сказал Функ, — но не могу понять почему.
— Я всегда аккуратно выполнял его заказы.
— И еще?
— Я помогал ему в свободное время, ведь он был изобретатель.
— А над чем он работал?
— К сожалению, я недостаточно образован, чтобы понимать, над чем он работал.
— Да, глупая у тебя голова, — изрек Функ. Понизил голос, сказал твердо и веско: — А теперь слушай. Если ты решил уехать на родину, то это вовсе не означает, что ты уедешь туда, потому что мы этого еще не решили. Но мы решим, чтобы ты уехал, если уедет Генрих Шварцкопф. А чтобы он уехал, ему надо знать, что так же собирался поступить его отец.
— А разве он этого не знает?
— До последнего дня не знал. Он не знал, что недавно Рудольф прислал мне письмо... Ты скажешь Генриху, что у меня есть такое письмо.
— А может, лучше просто показать письмо Генриху, ведь он всегда делал то, чего хотел его отец.
Функ поморщился, но тут же, смягчаясь, сказал:
— Я тебе доверяю, Иоганн, доверяю, как своему сыну. Это письмо у меня пропало. И я думаю, его похитили агенты НКВД. И это они убили Рудольфа Шварцкопфа. Он им был нужен как крупный инженер, понимающий толк в технике военной связи. И когда они узнали, что Шварцкопф собирается уехать, убили его. — И произнес высокопарно: — Теперь наш долг — вернуть родине сына Шварцкопфа, дядя которого сейчас большой человек в Германии. Он мечтал прижать к сердцу брата и племянника, и я обещал ему, что по возвращении в Германию Шварцкопфы будут в исключительно привилегированном положении по сравнению со всеми нами. — Спросил: — Ты все понял?
— Да, я скажу Генриху, что буду самым преданным ему человеком, если он согласится в ближайшие дни уехать.
— Это так, но и мне ты тоже кое-чем обязан, — напомнил Функ. — Без моего согласия тебе не выбраться отсюда.
Даже лучший специалист не смог придать умиротворенного выражения искаженному ужасом лицу Рудольфа Шварцкопфа — в гробу его прикрыли крепом.
Немцы, жившие в Риге, недолюбливали Шварцкопфа за высокомерие, проявляемое к влиятельным соотечественникам, и за слишком демонстративное уважение к профессору Гольдблату.
Дружить с евреем, пусть даже он гений, — ведь это вызов обществу!
Ходили слухи, будто бы Шварцкопф потребовал от сына, чтобы тот просил руки дочери профессора Гольдблата. Правда, поговаривали также, что если соединить работу Гольдблата — ученого-теоретика — с энергичной деятельностью Шварцкопфа в области техники, то это сулит такие патенты, приобретением которых могут заинтересоваться даже великие державы.
Высокий, статный, со строгим лицом и надменными манерами, Рудольф Шварцкопф сумел создать себе репутацию волевой, решительной натуры, но, в сущности, был человеком крайне неуравновешенным, мнительным и болезненно самолюбивым.
Нежелание Шварцкопфа переселяться в Германию объяснялось главным образом тем, что у него там был младший брат, которого он не без основания считал бездарным, тупым пруссаком. Прижитый отцом от горничной еще при жизни жены и впоследствии усыновленный, он теперь стал крупной фигурой в гитлеровском рейхе. И он, несомненно, воспользуется своим положением, чтобы по-своему отомстить старшему брату за его брезгливо-высокомерное отношение к себе: будет оказывать ему снисходительное покровительство, требуя взамен почтительности к своей матери, бывшей горничной Анни, а ныне вдовствующей госпоже фон Шварцкопф.
Рудольф Шварцкопф знал почти все, что имело отношение к радиотехнике, и почти ничего не знал в других областях человеческой мысли.
К фашизму он относился терпимо, считая, что фашизм выражает слепое отчаяние нации, униженной военным поражением. И победы, которые одержала сейчас Германия в Европе, он объяснял тем, что народы поверженных государств обладают нормальным человеческим мышлением, чуждым идеям исступленной жертвенности во имя мирового господства или любви к отечеству.
Брат Рудольфа, штурмбаннфюрер Вилли Шварцкопф, неоднократно писал крейслейтеру Функу, что теперь, когда Латвия стала социалистической, дальнейшее пребывание там Рудольфа может повредить его, Вилли, партийной карьере, и требовал от крейслейтера принятия решительных мер.
Незадолго до убийства Рудольфа Шварцкопфа председатель Совнаркома Латвии посетил инженера и спросил, как тот отнесется к выдвижению его кандидатуры на пост директора научно-исследовательского института.
Шварцкопф сказал, что подумает.
В тот же день к нему без предупреждения явился крейслейтер Функ и с возмущением заявил, что немецкие круги в Риге считают поведение Шварцкопфа предательским по отношению к национальным интересам рейха.
Генрих не придал особого значения чрезвычайной взволнованности отца после этого визита. Раздраженное самолюбие инженера особенно страдало, когда ему напоминали о брате-штурмбаннфюрере, проявляющем большую осведомленность о всех его делах и поведении.
Успокоился Шварцкопф только тогда, когда Иоганн Вайс принес заказанные ему приборы, выполненные не только с особой тщательностью, но и с дополнительными техническими усовершенствованиями, которые не были предусмотрены в чертежах.
Иоганн Вайс держал себя у Шварцкопфа непринужденно, но с тем особым тактом, который невольно импонировал инженеру, не терпящему никакой фамильярности.
Вайса отличали сдержанность, готовность услужить, но не было в нем и тени угодливости. Чувствовалось, что он преклоняется перед знаниями своего патрона. Однако его любознательность в области техники не простиралась дальше заказов, которые он выполнял. И когда Шварцкопф увлеченно начинал рассказывать о задуманных работах, Вайс вежливо напоминал, что он недостаточно образован и, к сожалению, ему трудно понять технические идеи, которые развивал перед ним Рудольф Шварцкопф.
С Генрихом Шварцкопфом у Вайса были самые дружеские отношения, но и с отцом и с сыном он держал себя со скромным достоинством человека, отлично сознающего разделяющее их неравенство в положении.
Несмотря на это, Генрих неоднократно уверял, что Иоганн — настоящий друг, и даже ввел его в дом профессора Гольдблата, дочь которого, Берта, по воскресеньям собирала у себя молодежь, преимущественно музыкальную. Берта училась в консерватории, но уже давала концерты, и не только в Латвии: года два назад она выступала в Стокгольме и Копенгагене. На музыкальных вечерах Иоганн Вайс скромно сидел где-нибудь в уголке. А перед ужином отправлялся на кухню и помогал кухарке нарезать тонкими ломтиками ветчину для сандвичей, откупоривал бутылки, колол лед для коктейлей.
Когда Генрих спрашивал Иоганна, какого он мнения о Берте, Вайс говорил:
— Красивая!
— Ну а еще?
— Талантливая...
— Ну-ну, дальше? — нетерпеливо требовал Генрих.
— И она будет знаменитой.
Генрих мрачнел и говорил, нервно дергая плечом:
— Вот именно. И ей нужен супруг, который будет таскать за ней чемодан, оклеенный этикетками всех отелей мира. И отец требует, чтобы я женился на этой гордячке во имя его целей; он хочет сделать профессора сотрудником своей фирмы «Рудольф Шварцкопф».
— Но почему ты считаешь ee гордячкой?
— А потому, что она со своим фортепьяно мечтает о личной власти над толпой так же, как мы, немцы, о мировом господстве!
— Ну, это не одно и то же...
Генрих произнес раздраженно:
— Отец, пожалуй, не очень-то симпатизирует фашизму. Он сам хочет прибрать к рукам Гольдблата, претворить его замыслы в патенты и стать единоличным властелином фирмы, торгующей техническими идеями. И таким способом диктовать свою волю самым крупным мировым концернам.
— Он технократ и фантазер.
— Но он очень талантливый человек. А я?
Вайс заколебался:
— Ты слишком разбрасываешься. И, по-моему, излишне увлекаешься спортом.
— Это помогает ни о чем не думать.
— По-моему, это невозможно — не думать.
— Вот я и стремлюсь к невозможному, — резко закончил разговор Генрих.
Иоганн Вайс последние месяцы всегда сопровождал Генриха на мотодром и на взморье, где Генрих тренировался на мотоботе.
Месяца три назад, когда они однажды вышли в море в плохую погоду, разразился шторм. Сильной волной мотобот перевернуло. Вайс спас Генриха. Но когда Генрих торжественно заявил, что вся Рига узнает о подвиге Иоганна, Вайс попросил Генриха никому об этом не говорить; если появится заметка в газете, владелец автомастерской Фридрих Кунц уволит его с работы, потому что владельцы мастерских, обслуживающих моторные суда, обвинят Кунца в том, что он нарушает коммерческие правила, посылая своего рабочего обслуживать спортивные катера.
Просьбу Иоганна Генрих выполнил. Сдержанность Вайса он считал выражением ограниченности его натуры, чуждой страстей, увлеченности чем-либо возвышенным, а его рассудочность принимал за чисто национальный практицизм, внушенный старонемецкой добропорядочностью, не более.
О своем детстве Вайс рассказывал неохотно, ссылаясь на то, что рано осиротел. Работал он на ферме, принадлежащей эмигрантам из России. Родственную ласку узнал, только поселившись у тетки, которая взяла его к себе, когда к ней пришло одиночество и страх смерти. Эта тетка помогла ему почувствовать себя снова немцем. У нее была хорошая библиотека. И только из книг он узнал кое-что о своей родине, которую он, конечно, любит, но, увы, недостаточно знает. Но лекции в клубе объединения помогли ему более полно узнать то, что он знал лишь поверхностно.
В мотоклубе Вайс бывал только в качестве личного механика Генриха и никогда не переступал черты, отделяющей технического рабочего от истинного спортсмена. Он не отказывался подготовить машину к пробегу, произвести на месте мелкий ремонт, но, закончив работу, каждый раз писал на блокноте счет, отрывая листок, давал его владельцу машины и недовольно хмурился, если с ним затягивали расчет.
Получая сверх положенного, он сдержанно благодарил, но никогда при этом не улыбался.
Со спортсменами держал себя с чопорной вежливостью. И хотя он нравился некоторым девицам в вызывающе обтягивающих фигуру кожаных костюмах, ни одну из них он не соглашался сопровождать в далекие загородные поездки. И когда Генрих, смеясь, спросил, не боится ли он потерять невинность, Иоганн серьезно ответил, что больше всего боится потерять клиентуру мастерской: он только следует правилам поведения, которые ему внушил господин Фридрих Кунц.
Генрих назвал это проявлением рабской психологии.
Иоганн ответил, что настолько дорожит своей службой, что ради нее готов отказаться от многих удовольствий.
Генрих усмехнулся:
— На твоем месте я бы из одного чувства классового протеста поторжествовал над буржуазией. Тем более — внешние данные для этого у тебя вполне подходящие.
Иоганн пожал плечами и заявил, что, хотя теперь он действительно рабочий, это вовсе не означает, что он останется им навсегда.
— Ну да, — усмехнулся Генрих, — ты рассчитываешь, что, как только переселишься в рейх, перед тобой откроются блестящие перспективы!
— Нет, — сказал Иоганн, — на особо блестящие перспективы я не рассчитываю. Я знаю, что в Германии меня сразу возьмут в солдаты.
— И все-таки хочешь уехать.
— Я не расстался со своими колебаниями, — с грустью признался Иоганн, — но я немец, и долг для меня превыше всего, хотя я и понимаю, что быть солдатом не самая завидная участь.
— Не унывай, старина! — Генрих снисходительно похлопал его по плечу. — Дядя Вилли заочно испытывает ко мне родственные чувства. Он большой человек, и, даже если мы с отцом не поедем в Германию, мы дадим или, вернее, я дам тебе письмо к дяде, и он тебя сунет куда-нибудь, где тебе будет потеплее. Можешь быть уверен.
— Я буду за это весьма признателен, — учтиво сказал Вайс, — тебе, твоему отцу и господину Вилли Шварцкопфу.
— Ну, отец-то его недолюбливает, считает плебеем, ревнует к фамильной чести нашего рода. А дядя меня очень зовет, писал, что уже заказал специально для меня гоночную машину в Праге, — он там близкий человек к гаулейтеру. Сейчас он снова в Берлине, но писал, что встретит нас с отцом на новой границе новой Германии и что мы даже не подозреваем, как она от нас близка.
— А какого класса машина? — заинтересовался Иоганн.
— В письме дядя подробно описал все ее технические достоинства.
— Мне было бы интересно ознакомиться.
— Пожалуйста, — сказал Генрих и протянул письмо Иоганну.
Вайс спросил:
— Но ты не возражаешь?
— Ну что ты!
Вайс пробежал глазами письмо, воскликнул восхищенно:
— Поздравляю! Это же отличная машина. — И вдруг заторопился, вспомнив, что обещал хозяину выполнить одну срочную работу.
2
Иоганн Вайс отправился к Шварцкопфам, надев черный галстук. Домоправительница принимала соболезнующих визитеров в гостиной. Люстра была затянута черным крепом.
Генрих Шварцкопф не выходил из кабинета отца. Но Вайсу домоправительница сказала, что молодой хозяин ждет его. Вайс полагал, что найдет Генриха убитым отчаянием, и был несколько удивлен, увидев, что тот деловито разбирает бумаги отца и укладывает их в два больших кожаных чемодана. Не подавая Иоганну руки, он сказал:
— Я уезжаю. Дядя сообщил телеграммой, что выедет встречать. — Лицо его было бледным, но не горестным, а скорее каким-то ожесточенным. Спросил вскользь: — Ты готов меня сопровождать?
Вайс кивнул. Потом добавил:
— Если крейслейтер господин Функ оформит мой выезд.
— Функ сделает все, что я ему прикажу, — властно заявил Генрих и злобно добавил: — Дядя писал, что этим типом еще займется гестапо. Функ должен был знать, что агенты НКВД готовят покушение на отца, чтобы помешать ему покинуть Латвию. И не принял мер для его спасения. Я уверен, Функ — советский агент. Он сам признался, что чувствует себя косвенным виновником смерти отца. Красным нужно было запугать немцев, которые решили покинуть Советскую страну. Функ утверждает, что якобы не знал, кого они намечают жертвами.
— И давно у Функа были такие подозрения?
— Какое мне дело, давно или недавно? Важно то, что он сам мне в этом признался. И поплатится за это.
В комнату вошла Берта Гольдблат. Генрих окинул ее взглядом, заметил:
— О! Тебе идет черное!
Девушка, делая вид, что не придает значения этим словам, или действительно пренебрегая ими, осторожно и нежно притронувшись длинными, тонкими пальцами к плечу Генриха, сказала:
— У папы сердечный приступ. Он просит извинить, что не мог навестить тебя. — И, снимая черные перчатки, сообщила: — Мне предложили выступить в Москве с концертной программой, но я отказалась. — Она опустила глаза, как бы объясняя, почему отказалась: — У тебя такое горе, Генрих!..
Генрих дернул плечом.
— Евреи — в Москву! Немцы — в Берлин! — Оглянулся на Вайса, показав глазами на Берту, спросил: — Любуешься, верно? Ей идет черное! Но в Берлине ты не увидишь еврейки, которая носила бы траур по немцу.
Берта гордо вскинула голову.
— В Берлине вы также не увидите немку, которая носила бы траур по евреям, которых там убивают...
— Фашисты, — добавил Вайс.
— Давайте лучше выпьем, — примирительно предложил Генрих и, наливая вино в бокалы, озабоченно сказал: — Я очень огорчен болезнью твоего отца, Берта. Но у меня к нему неотложная просьба, которую он, как честный человек, несомненно бы выполнил. Поэтому я обращаюсь с той же просьбой к тебе. У вас в доме есть некоторые бумаги, касающиеся работ моего отца. Я прошу, чтобы мне их вернули, хотелось бы получить их сегодня же.
— Но твой отец работал вместе с моим. Как я могу без помощи папы отличить, какие именно бумаги принадлежат твоему отцу?
— Это тебе посоветовал... Функ? — спросил Вайс у Генриха.
Генрих замялся. Он никогда не лгал. Произнес уклончиво:
— Разве я не могу настаивать, чтобы все, что принадлежало отцу, было возвращено мне, как наследнику?
— А мне кажется, на этом настаивает Функ, — сказал Вайс.
Генрих бросил гневный взгляд на Иоганна, но тот, ничуть не смущаясь, объяснил:
— Господин крейслейтер обязан в какой-то степени заниматься всеми делами здешних немцев — это естественно. — И предложил: — Если хочешь, я помогу фрейлейн Берте разобраться в бумагах. Я хорошо знаю почерк твоего отца, кроме того, он поручал мне незначительные чертежные работы.
— Да, пожалуйста, — согласился Генрих.
Берта вздохнула с облегчением:
— Будет лучше всего, если Иоганн мне поможет.
Раздался телефонный звонок. Вайс снял трубку; подавая ее Генриху, сказал:
— Профессор Гольдблат.
— Да, — сказал Генрих, — я вас слушаю... Да, я разрешил крейслейтеру войти в курс всех дел по наследству. Но послушайте... Да выслушайте меня!.. — Он с растерянным видом повернулся к гостям...
Берта, побледнев, поднялась с кресла. Вайс, с чрезмерным вниманием разглядывая свои новенькие ботинки, пробормотал:
— А мне казалось, что покойный господин Шварцкопф никогда не выражал ни дружеских чувств, ни особого доверия к Функу и был бы очень удивлен, узнав, что тот проявил такую заботу о его работах.
Берта сказала дрожащим, срывающимся голосом:
— Я очень сожалею, Генрих. Очень. Я должна идти. — Холодно кивнула и вышла из комнаты.
— Проводи, — попросил Генрих.
Вайс вышел вслед за Бертой. Она шла молча, быстро.
— Что с ним? — спросила она, не поворачивая головы к Вайсу.
Тот пожал плечами.
— Его окружают сейчас те, кого не очень-то жаловал Рудольф Шварцкопф.
— Но ведь невозможно так сразу стать совсем другим.
— Вы его любите?
— Да, мне нравится Генрих. Но я никогда не была в него влюблена.
— А он?
— Вы знаете его лучше, чем я. Вы извините, но я возьму такси. Я уверена, у отца обыск. Там какие-то люди из немецкого объединения. Это может убить его.
— А почему бы вам немедля не обратиться к властям? Ну хотя бы для того, чтобы были свидетели?
— Ну вот вы и будете свидетелем.
— Я не могу, — поспешно сказал Вайс, — господин крейслейтер может помешать моему отъезду, и...
— Вы тоже становитесь коричневым, Вайс. Вы мне неприятны. Я прошу вас оставить меня. — И Берта перешла на другую сторону улицы.
Вайс вернулся к Шварцкопфу.
Генрих спросил:
— Ну?
— Она не ожидала от тебя этого.
— Я спрашиваю не что она, а что ты обо мне думаешь.
Вайс уселся поудобнее в кресле, закурил.
— Ты поступил непрактично. Если бумаги твоего отца представляют ценность, тебе следовало самому взять их у профессора. Отвези их в Германию и там предложишь какой-нибудь фирме.
— О! Ты, я вижу, стал рационально мыслить. И не желаешь замечать, что я вел себя как подлец.
— Я уже говорил, что ты следовал наставлениям Функа, а твой отец его не уважал. Вот и все. Кроме того, я еще не проникся сознанием своего арийского превосходства, чтобы говорить так, как ты с Бертой.
— Ты любишь евреев?
— Влюблен в Берту не я, а ты.
— Мне надоело слушать, что она талантливая, знаменитость! А я...
— Что ты?
— Обыкновенная посредственность.
— Ну, ерунда. Если ты пойдешь по стопам отца, ты займешь надлежащее место в жизни. И в этом тебе мог бы помочь профессор Гольдблат.
— Каким образом?
— Тебе ничего не советовал по этому поводу дядя Вилли?
— Да, он писал... что, если Гольдблат согласится уехать в Германию, ему там дадут звание ценного еврея и он сможет в полной безопасности продолжать свою работу. Но под руководством отца.
— Значит, твой дядя будет огорчен, когда узнает, что ты поссорился с дочерью профессора.
— А какое ему дело?
— Ну как же! Ты мог бы содействовать приезду в Германию ценного человека, соблазнив его дочь. И дядя Вилли был бы в восторге от своего племянника.
— Ты что, действительно считаешь меня негодяем?
— Нет, почему же? Если рейху нужен ценный еврей, надо делать то, что нужно рейху.
— Ты как-то странно изменился, Иоганн. Почему?
— Ты тоже. И возможно, оттого, что мы оба начинаем думать так, как полагается думать наци.
— Но это отвратительно — то, что ты мне сейчас говорил.
Вайс пожал плечами.
Генрих задумался. Потом спросил:
— Значит, ты советуешь мне не уезжать отсюда и стать если не зятем, то хотя бы учеником Гольдблата?
— А что тебе говорил Функ?
— Он требует, чтобы я не медлил с отъездом.
— Тогда что ж, тогда у меня к тебе одна просьба: скажи Функу, что берешь меня с собой.
— Я и не мыслю иначе. Какие могут быть препятствия?
— Но ты так ему скажешь?
— Без тебя я не поеду, — твердо заявил Генрих, — ты сейчас единственный близкий мне человек. — Улыбнувшись, он проговорил: — Я даже не могу понять: ведь знакомы мы всего несколько месяцев, а у меня такое ощущение, будто ты мой лучший друг.
— Благодарю тебя, Генрих, — сказал Иоганн.
Генрих пожал протянутую руку, помедлил и обнял Вайса...
Рано утром, как всегда точно, минута в минуту, Иоганн Вайс подал машину к подъезду.
Функ приказал ехать в гавань.
Последние переселенцы должны были отправиться по железной дороге. Несмотря на это, Функ, пользуясь ранее выданным ему пропуском, каждый день посещал Рижский порт, обходил причалы и просил Вайса фотографировать его на фоне портовых сооружений.
Развалившись на сиденье, Функ заметил одобрительно:
— Аккуратность и точность — отличительная черта немца. Ты был вчера вечером у Генриха Шварцкопфа?
— Да, господин крейслейтер.
— Кто еще там был?
— Дочь профессора.
— Как провели время?
— Берта и Генрих поссорились.
— Причина?
— Генрих дал ей почувствовать свое расовое превосходство.
— Мальчик становится мужчиной. При тебе звонил профессор?
— Да, господин крейслейтер.
— У Генриха испортилось настроение после разговора с профессором?
— Нет, господин крейслейтер, я этого не заметил. Но он был взволнован.
— Чем?
— Разрешите высказать предположение?
Функ кивнул.
— Рудольф Шварцкопф работал под руководством профессора. И сыну Шварцкопфа, возможно, хотелось бы, чтобы некоторые, особо важные работы его отца, выполненные совместно с профессором, не были потеряны для рейха.
— Генрих растет на глазах, — одобрил Функ. — Не только его, но и нас это тоже беспокоит. Но дочь Гольдблата привела в дом латышей, которые представляют советскую власть, и они не разрешили взять бумаги — описали их и опечатали. Мы обратились с протестом к своему консулу.
— Консул, несомненно, потребует, чтобы все бумаги Шварцкопфа были возвращены наследнику.
— Да, так и будет. Но мы рассчитывали вернуть Генриху и то, что не полностью принадлежало его отцу.
— И теперь ничего нельзя сделать?
— Мы думаем, — со вздохом произнес Функ, — что потеряли эту возможность. — Он взглянул на своего шофера. — Ты мне будешь рассказывать про Генриха все, как сейчас?
— Я это делаю охотно, господин крейслейтер.
— И будешь делать впредь, даже если тебе не захочется. — Он помолчал. — Ты выедешь в Германию вместе с Генрихом. Так мы решили. Ты доволен?
— Да, господин крейслейтер. Я рассчитываю на Генриха, его дядя может помочь мне попасть в тыловую часть. Не очень хотелось бы сразу на фронт.
Функ усмехнулся:
— Ты со мной откровенен. Это хорошо! А то я не мог понять, почему ты так бескорыстно дружишь с Генрихом. Это подозрительно.
В гавани Функ приветствовал служащих порта, поднимая сжатый кулак и произнося при этом:
— Рот фронт!
Но никто не отвечал ему тем же. Рижские портовики хорошо знали, кто такой Функ.
Несколько десятков тысяч немцев, живших в Латвии, имели свое самоуправление: «Дойчбалтише фолькс-гемейншафт» («Немецко-балтийское народное объединение»), которое расчленялось на отделы: статистический, школьный, спортивный, сельскохозяйственный и другие.
Статистический отдел занимался регистрацией всех немцев по месту жительства. Для этого страна была разделена на районы — «дойчбалтише нахбаршафтен».
В провинции, где жило сравнительно мало немцев, главным образом фермеры, одна нахбаршафт соответствовала области, а в городах Риге, Либаве и других — району. Начальник района назывался нахбарнфюрер. Пять-шесть районов составляли зону — крейс, во главе которой стоял крейслейтер. Каждый, кто принадлежал к организации, платил в нее членские взносы. Когда в сентябре 1939 года началось переселение желающих вернуться на родину немцев, «Немецко-балтийское народное объединение» возглавило всю работу с переселенцами. Был составлен план. Назначены для каждой зоны день и час выезда.
За несколько дней до отъезда к переселенцам направлялись плотники, доставались упаковочные материалы. Все имущество, включая мебель, укладывали в ящики и на машинах отвозили в гавань.
Пароходы были германские. Пассажирские суда предоставила немецкая туристская компания общества «Крафт дурх фрейде» («Сила через радость»).
В назначенный час переселенцы на автобусах приезжали в гавань и садились на пароходы, которые следовали в Данциг, Штеттин, Гамбург.
К лету 1940 года переселение в основном закончилось — в Латвии осталась лишь небольшая группа немцев. Это были люди, не пожелавшие уехать, главным образом из-за смешанных браков, и те, кто не хотел жить в Германии по политическим мотивам. Но нашлись латыши, которые, тоже по политическим причинам, стремились уехать в Германию, и им удалось за весьма крупные денежные суммы оформиться членами «Немецко-балтийского народного объединения».
Изучая деятельность «объединения», работники советских следственных органов установили: некоторые активисты — тайные члены Национал-социалистской партии — почему-то не репатриировались с первыми группами. И для того, чтобы их дальнейшее пребывание в Латвии не так бросалось в глаза, они искусственно задерживали отъезд многих лояльно настроенных немцев.
Но когда несколько активистов были уличены в шпионаже, из Берлина пришло распоряжение крейслейтерам общества немедленно завершить репатриацию. Очевидно, Берлин счел, что целесообразнее убрать свою явную агентуру, чем вызывать впредь и без того достаточно обоснованное недоверие правительства социалистической Латвии.
Но за это время, небольшая правда, группа лояльно настроенных немцев — к ним принадлежал и инженер Рудольф Шварцкопф — решила остаться в Латвии. Надо полагать, что руководители общества после провала своих агентов понимали, что в рейхе их за это не похвалят, а тут еще несколько немцев не пожелали возвращаться на родину!
Террористический акт был возмездием ослушнику и предупреждением колеблющимся.
Это хорошо понимали работники следственных органов. Но задержать сейчас подозреваемых виновников преступления не представлялось возможным. По межгосударственному соглашению немецкое население должно было беспрепятственно покинуть Латвию. Нарушение договора грозило дипломатическими осложнениями. А прямых улик против Функа и его ближайших помощников пока не было.
3
Когда Иоганн Вайс пришел в автомастерскую, где он жил в отгороженной фанерой каморке, он застал у себя нахбарнфюрера Папке, который вместе с рабочим-упаковщиком приехал за его вещами. Вайс улыбнулся, поздоровался, вежливо поблагодарил Папке за любезность.
На полу высилась стопка книг, и среди них «Майн кампф» Гитлера, из которой во множестве торчали бумажные закладки.
Папке сказал, беря эту книгу в свои толстые руки с короткими пальцами:
— Это приятно свидетельствует о том, что у тебя на плечах неплохая голова. Но имеется еще одна книга, которая также должна сопутствовать немцу на всем пути его жизни. Я ее не вижу.
Вайс достал из-под матраца Библию и молча протянул Папке.
Папке перелистал страницы, заметил:
— Но я не вижу, чтобы ты так же старательно читал эту священную книгу.
Вайс пожал плечами:
— Извините, господин нахбарнфюрер, но для нас, молодых немцев, учение фюрера так же свято, как и Священное Писание. Вы как будто этого не одобряете?
Папке нахмурился.
— Мне кажется, ты об этом собираешься сообщить первому же гестаповцу, как только переедешь границу?
И хотя всем немцам в Риге, а значит и Вайсу, было ведомо, что нахбарнфюрер Папке — давний сотрудник гестапо, чего тот, в сущности, и не скрывал, Иоганн обидчиво возразил ему:
— Вы напрасно, господин Папке, пытаетесь внушить мне странное представление о деятельности гестапо. Но если мне будет предоставлена честь быть чем-нибудь полезным рейху, я оправдаю это высокое доверие всеми доступными для меня способами.
Папке рассеянно слушал. Потом, будто это его не очень интересовало, спросил безразличным голосом:
— Кстати, как там дела у Генриха Шварцкопфа? Удалось ему получить все бумаги отца?
— Вас интересуют бумаги, принадлежащие лично Шварцкопфу, или вообще все? Все, — повторил он подчеркнуто, — какие можно было взять у профессора Гольдблата?
— Допустим, так, — сказал Папке.
Вайс вздохнул, развел руками:
— К сожалению, здесь возникли чисто юридические затруднения — так я слышал от Генриха.
— И как он предполагает поступить в дальнейшем?
— Мне кажется, Генриха сейчас интересует только встреча с его дядюшкой Вилли Шварцкопфом. Всему остальному он не придает никакого значения.
— Очень жаль, — недовольно покачал головой Папке. — Очень! — Но тут же добавил: — Печально, но мы не можем активно воздействовать на Генриха. Приходится считаться с его дядей.
Вайс заметил не совсем уверенно:
— Мне думается, что штурмбаннфюрер вначале желал, чтобы Генрих остался тут.
— Зачем?
Вайс улыбнулся.
— Я полагаю, чтоб чем-то быть полезным рейху.
— Ну, для такой роли Генрих совсем не пригоден, — сердито буркнул Папке. — Мне известно, что для этой цели подобраны более соответствующие делу люди. — Произнес обиженно: — Неужели штурмбаннфюрер не удовлетворен нашими кандидатурами?
— Этого я не могу знать, — сказал Вайс и спросил с хитрецой в голосе: — А что, если попросить Генриха узнать у Вилли Шварцкопфа, какого он мнения о тех лицах, которых вы отобрали? — Пояснил поспешно: — Я это предлагаю потому, что знаю, какое влияние на Генриха оказывает господин Функ. А Функ, как вам известно, не очень-то к вам расположен, и, если случится у вас какая-нибудь неприятность, едва ли он будет особенно огорчен.
— Я это знаю, — угрюмо согласился Папке и, внезапно улыбнувшись, с располагающей откровенностью сказал: — Ты видишь, мальчик, мы еще не пришли в рейх, не исполнили своего долга перед рейхом, а уже начинаем мешать друг другу выполнять этот долг. И все почему? Каждому хочется откусить кусок побольше, хотя не у каждого для этого достаточное количество зубов. — Улыбка Папке стала еще более доверительной. — Сказать по правде, сначала я не слишком хорошо относился к тебе. Для этого имелись некоторые основания. Но сейчас ты меня убедил, что мои опасения были излишними.
— Я очень сожалею, господин нахбарнфюрер.
— О чем?
— О том, что вы только сейчас убедились, что ваше недоверие ко мне было необоснованным.
— В этом виноват ты сам.
— Но, господин Папке, в чем моя вина?
— Ты долго колебался, прежде чем принял решение репатриироваться.
— Но, господин Папке, я не хотел терять заработка у Рудольфа Шварцкопфа. Он всегда щедро платил.
— Да, мы проверили твои счета Шварцкопфу. Ты неплохо у него зарабатывал. И мы поняли, почему ты ставил свой отъезд в зависимость от отъезда Шварцкопфов.
— Это правда — мне хотелось накопить побольше. Зачем же на родине мне быть нищим?
Папке сощурился:
— Мы проверили твою сберегательную книжку. Все свои деньги ты взял из кассы накануне того, как подал заявление о репатриации. И правильно реализовал свои сбережения. Это мне тоже известно. Ты человек практичный. Это хорошо. Я рад, что мы с пользой поговорили. Но не исключено, что в день отъезда я пожелаю с тобой еще о чем-нибудь побеседовать.
— К вашим услугам, господин нахбарнфюрер. — Вайс щелкнул каблуками.
Папке уехал в коляске мотоцикла, за рулем которого сидел упаковщик, человек с замкнутым выражением лица и явно военной выправкой.
Вайс устало опустился на койку и потер ладонями лицо, будто стирая с него то выражение подобострастия, с каким он проводил нахбарнфюрера до ворот мастерской. Когда он отнял ладони, лицо его выглядело бесконечно утомленным, тоскливым, мучительно озабоченным.
Небрежно отодвинув ногой стопку книг, в том числе «Майн кампф» и Библию, он сел к сколоченному из досок столику. Включил стоящую на нем электрическую плитку, хотя в каморке было тепло. Из мастерской послышались шаги. Вайс быстро поднялся и вышел в мастерскую. Там его уже ожидал пожилой человек в черном дождевике — владелец велосипеда, недавно отданного в ремонт.
Вайс сказал, что машину можно будет получить завтра.
Но человек не уходил. Внимательно разглядывая Иоганна, он сказал:
— Я знал вашего отца, он медик?
— Да, фельдшер.
— Где он сейчас?
— Умер.
— Давно?
— В тысяча девятьсот двадцатом году.
— Где же его похоронили?
— Он умер от тифа. Администрация госпиталя в целях борьбы с эпидемией сжигала трупы умерших.
— Но надеюсь, вы хоть чуточку помните своего отца?
— Да, конечно.
— Я помню его довольно хорошо, — сказал человек раздумчиво. — Он был страстный курильщик. Вот только забыл: он курил трубку или сигары? — Попросил: — Напомните, пожалуйста, что курил ваш отец.
Иоганн замялся, припоминая все виденные им фотографии фельдшера Макса Вайса, — ни на одной из них он не был изображен ни с трубкой, ни с сигарой во рту.
Человек сказал строго:
— Но я отлично помню, он курил большую трубку. У вас в доме висела семейная фотография, где он снят с этой трубкой.
— Вы ошибаетесь, мой отец был медик, и он внушал мне всегда, что табак вреден для здоровья, — твердо отрезал Иоганн.
— Очевидно, вы правы, — согласился человек. — Извините.
Вайс проводил его до двери, запер мастерскую и вышел на улицу. Было сумеречно, шел мелкий, невидимый в темноте дождь. Он направился в сторону порта, но, не доходя до него, свернул в переулок и спустился по грязным ступеням в подвал пивного зала «Марина».
Усевшись за столик, он попросил у кельнера порцию черного пива, картофельный салат, свиную ножку с капустой.
Трое латышей — портовых рабочих, увидев свободные места, подсели к Вайсу. Они были заметно навеселе, но потребовали еще по порции водки и по бокалу пива. Не обращая внимания на Вайса, они продолжали спор, который, видимо, их очень волновал.
Разговор шел о пакте ненападения, заключенном между Советским Союзом и Германией. Рабочие говорили, что, хотя сове…