Чернильная смерть
Оглавление
Корнелия Функе
Чернильная смерть
Перевод с немецкого Марии Сокольской
Информация о книге
УДК 821.112.2-312.9-93
ББК 84(4 Гем)
Ф94
Перевод с немецкого Марии Сокольской
Рисунки автора
Иллюстрация на обложку New Line Cinema / Russian look Photomovie / Russian look
Дизайн обложки Ольга Клявень
12+
Функе К.
Последняя часть трилогии знаменитой немецкой писательницы.
Продолжаются странствования девочки Мегги и ее семьи по Чернильному миру, в котором они оказались благодаря необычному дару отца Мегги превращать книжные слова в реальность.
Чернильный мир зачаровывает всех, кто туда попадает, своей красотой. Он полон волшебства и превращений, там смеются дети, разгуливают великаны, феи, эльфы и единороги. Но Зло пытается переделать этот мир по-своему, и для спасения Чернильного мира героям приходится искать выход из безнадежных ситуаций, вновь и вновь рискуя своей жизнью. На этот раз судьба готовит им встречу с самой Смертью.
УДК 821.112.2-312.9-93
ББК 84(4 Гем)
© Cornelia Funke 2007
Tintentod © Cecilie Dressler Verlag, Humburg, Germany 2007
Illustrations © Cornelia Funke 2007
Map design by Carol Lowson © The Chicken House 2007
© Издание на русском языке. Оформление ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2013
Machaon®
Может быть, все на свете
связано лишь с томлением.
Рольфу — навечно. Я была невероятно
счастлива замужем за Сажеруком.
Айлин, знающей все об утратах, всегда умевшей понять и утешить.
Эндрю, Энджи, Антонии, Кэм и Джеймсу, Каролине, Феликсу, Микки и, наконец, но уж точно не в последнюю очередь, — Лайонелю и Оливеру, всем, кто наполнил черные дни светом, теплом и дружбой.
И Городу Ангелов, питавшему меня первобытной
красотой; мне кажется, здесь я обрела наяву
свой Чернильный мир.
Я — песня, которая птицу поет,
Я — лист, что землю рождает,
Я — прилив, что луну за собой ведет,
И река, что песок заметает.
Я — облако, уносящее вихрь,
Глина, что руку лепит, Земля, дающая солнцу свет,
Искра, выбившая кремень,
Слово, произносящее человека.
Чарлз Косли. Я — песня
Только пес и лист бумаги
Слышишь, мимо нас во мгле
Ночь прошелестела?
Лампа на моем столе
Как сверчок запела.
А на полке — корешки
Радужной раскраски
Словно зыбкие мостки
В мир волшебной сказки.
Райнер Мария Рильке.
Жертвы Ларам Вигилии III1
Лунный свет падал на халат Элинор, ее ночную рубашку, босые ноги и пса, лежавшего на полу у кресла. Пес Орфея. Как он глядел на нее своими вечно печальными глазами! Словно хотел спросить: ну почему, ради всех манящих запахов на свете, ты сидишь ночью в библиотеке, среди безмолвных книг, неподвижно уставившись в одну точку?
— И впрямь, почему? — спросила Элинор в пространство. — Потому что не спится мне, глупая ты тварь.
И все-таки погладила пса по голове. «До чего мы дожили, Элинор, — сказала она себе, с трудом подымаясь с кресла. — Разговариваем по ночам с собакой. А ведь ты терпеть не можешь собак, а эту особенно: каждый хряп ее одышливого дыхания напоминает мерзавца-хозяина».
Да, она оставила у себя пса, несмотря на болезненные воспоминания, не выбросила и кресло, хотя в нем сиживала Сорока. Мортола… Как часто Элинор слышался ее голос в тишине библиотеки, как часто виделись ей Мортимер и Реза между библиотечных стеллажей или Мегги у окна, с книгой на коленях, лица не видно за прямо спадающими светлыми волосами… Воспоминания — это все, что есть у нее теперь. Не реальнее, чем образы из прочитанных книг. Но что осталось бы, потеряй она и эти воспоминания? Одиночество, уже окончательное, с тишиной и пустотой в сердце. И уродливой псиной.
Элинор взглянула на свои босые ступни, совсем старческие в бледном лунном свете. «Лунный свет! — думала она, шевеля пальцами ног в серебристом луче. — В книжках ему приписывают волшебную силу. Вздор все это! Всю жизнь голова у меня была забита печатным вздором. Даже на луну гляжу через буквенную завесу. Ах, стереть бы все чужие слова из головы и сердца и хоть раз увидеть мир собственными глазами!
Н-да, Элинор, мы снова в отличном настроении, — думала она, бредя к витрине, где хранилось то, что осталось ей от Орфея, кроме собаки. Купаемся в жалости к себе, как эта псина, в каждой грязной луже».
Листок в застекленной витрине на вид не представлял из себя ничего особенного — обычный лист линованной бумаги, густо исписанный синими чернилами. Никакого сравнения с великолепными иллюминованными рукописями, лежавшими в других витринах, хотя каждая линия в почерке Орфея выдавала его самовлюбленность. «Надеюсь, укусы огненных эльфов согнали с его лица самодовольную ухмылку, — думала Элинор, открывая витрину. — Надеюсь, латники проткнули его копьем, нет, лучше думать, что он умер с голоду в Непроходимой Чаще медленно, мучительно…» Не в первый раз воображение Элинор расписывало гибель Орфея в Чернильном мире. Ничто не радовало ее одинокое сердце сильнее, чем эти картины.
Листок уже пожелтел. Дешевая бумага. Глаза бы не глядели. Да и по словам, на нем написанным, не скажешь, что они прямо на глазах Элинор перенесли своего создателя в другой мир. Рядом с листком лежали три фотографии: одна — Мегги и две — Резы, старая, еще детская, и недавняя, с Мортимером, где оба сияли счастливой улыбкой. Элинор каждую ночь подолгу рассматривала эти снимки. Слезы уже не текли ручьем у нее из глаз, но это не значит, что они иссякли. Их соль теперь разъедала сердце. Отвратительное чувство.
Сгинули.
Мегги.
Реза.
Мортимер.
Скоро три месяца с тех пор, как они исчезли. А для Мегги срок уже перешагнул за три месяца…
Пес потянулся, прошлепал на сонно заплетающихся лапах к Элинор и уткнул нос в карман ее халата — там для него всегда находилось собачье печенье.
— На, на! — пробормотала она, засовывая в мохнатую пасть вонючую пластинку. — Хозяин-то твой где, а?
Она сунула листок собаке под нос, и глупая псина стала принюхиваться, будто и в самом деле могла учуять в буквах запах Орфея.
Элинор прочла вслух: «На улицах Омбры…» Сколько раз за эти недели она стояла тут по ночам, среди книг, потерявших для нее всякое значение с тех пор, как она снова осталась с ними наедине. И бумажные сокровища встречали ее теперь молчанием, словно знали, что она все их в ту же минуту обменяла бы на трех человек, которых потеряла. Потеряла в книге.
«Я научусь, разрази меня гром! — твердила она с детским упрямством. — Я научусь читать так, чтобы слова приняли меня в себя! Да, я научусь».
Пес смотрел на нее с таким видом, словно верил каждому ее слову, но сама она себе не верила. Нет. Она — не Волшебный Язык. Упражняйся она хоть десять лет, хоть сто — слова у нее не звучали. Не пели так, как у Мегги и Мортимера или у треклятого Орфея. Хотя она всю жизнь преданно любила книги.
Листок задрожал в пальцах Элинор, и она расплакалась. Опять они текут, эти слезы, сколько их ни удерживай. Сердце просто переполнилось. Элинор всхлипнула так громко, что пес испуганно вздрогнул. Как глупо, что из глаз течет вода, когда сердцу больно. В книгах трагические герои обычно отличались необыкновенной красотой. Об опухших глазах и покрасневшем носе там ничего не говорилось. «А у меня, когда я реву, нос сразу делается красный, — подумала Элинор. — Наверное, поэтому я и не гожусь в героини».
— Элинор!
Она вздрогнула и поспешно утерла глаза.
В дверях стоял Дариус в широченном, не по размеру халате, который она подарила ему на последний день рождения.
— Чего тебе? — неприветливо отозвалась она. — Куда опять подевался носовой платок? — Элинор, сопя, вытащила его из рукава и высморкалась. — Три месяца! Их нет уже три месяца, Дариус! Разве это не повод плакать? Еще какой повод! И не смотри на меня так сочувственно, глаза твои совиные! Сколько бы мы ни купили книжек, — она обвела широким жестом плотно заставленные полки, — сколько бы мы их ни отыскала на аукционах, ни выменяли, ни украли, ни одна не расскажет мне о том единственном, что я хочу знать! Тысячи страниц — и ни на одной ни слова о том, что меня интересует. Какое мне дело до всего остального? Для меня существует только один сюжет! Что сталось с Мегги? Что сталось с Резой и Мортимером? Все ли у них в порядке? Живы ли они еще? Увидимся ли мы снова?
— Дариус смотрел на стеллажи, словно надеясь найти ответ в одной из стоявших там книг. Но при этом молчал, как и книжные страницы.
— Я сделаю тебе молока с медом, — сказал он наконец и скрылся в кухне.
И Элинор снова осталась одна с книгами, лунным светом и уродливым псом Орфея.
Всего лишь деревня
Ветер потоками мрака хлестал по верхушкам крон.
Луна в облаках мелькала, как призрачный галеон.
Дорога змеей серебрилась на лоне пурпурных болот,
И скачет разбойник снова,
Он скачет и скачет снова,
Вот прискакал он снова к таверне и встал у ворот.
Альфред Нойес. Разбойник 2
Феи уже начали свой танец — их стайки вились между деревьями, на лазурных крылышках дрожали звездные блики. Мо видел, как Черный Принц с тревогой поглядел на небо. Оно было совсем темным, темнее окрестных холмов, но феи никогда не ошибались. Лишь приближение утра могло выманить их из гнезд в такую холодную ночь, а деревня, чей урожай разбойники пришли спасать, лежала в опасной близости от Омбры.
Десяток бедных лачуг, тощие каменистые поля вокруг и стена, способная остановить разве что ребенка, но уж никак не солдата, — вот и все. Деревня, каких много. Тридцать женщин, оставшихся без мужей, и примерно столько же детей без отцов. В соседнем селе солдаты нового наместника два дня назад забрали весь урожай. Туда разбойники опоздали. А здесь еще было что спасать. Вот уже несколько часов они копали подземные убежища, показывали женщинам, как спрятать под землей скот и припасы…
Силач приволок последний мешок наспех выкопанной картошки. Его грубое лицо покраснело от напряжения. Таким же красным оно бывало во время драки или когда Силач напивался. Вместе они спустили мешок в тайник, выкопанный за полем. Жабы на окрестных холмах расквакались во всю глотку, словно поторапливая новый день. Мо накрыл тайник плетенкой из веток, чтобы его не нашли солдаты и сборщики налогов. Часовые, стоявшие у въезда в деревню, подавали тревожные знаки. Они тоже заметили фей. Да, пора было уходить, возвращаться в Непроходимую Чащу, до сих пор надежно укрывавшую разбойников, сколько солдаты ни прочесывали лес по приказу нового наместника. Вдовы Омбры прозвали его Зябликом — подходящее прозвище для тщедушного шурина Змееглава. Но этот заморыш был ненасытно жаден до добра своих подданных, даже самых бедных.
Мо провел рукой по лицу. До чего же он устал! Почти не спал в последние дни. Слишком много было вокруг деревень, куда не сегодня-завтра могли нагрянуть солдаты.
«У тебя усталый вид», — сказала вчера Реза, проснувшись рядом с ним. Она и не подозревала, что он лег лишь на рассвете. Пришлось сказать, что ему снились дурные сны и что от бессонницы он уходил в мастерскую, переплетал листы с ее рисунками — портретами фей и стеклянных человечков. Хорошо бы и сегодня Реза и Мегги еще спали, когда он вернется на заброшенный хутор, где поселил их Черный Принц, — в часе ходьбы на восток от Омбры, подальше от той стороны, где все еще властвовал Змееглав, бессмертный благодаря переплетенной Мо книге.
«Скоро, — думал Мо, — скоро его бессмертие кончится»! Но он твердил эту фразу уже давно, а Змееглав все еще был бессмертен.
К нему робко шла девочка. Сколько ей лет? Шесть? Семь? Прошло много времени с тех пор, как Мегги была такой вот малышкой. Девочка смущенно остановилась в шаге от него.
Из темноты вышел Хват и заговорщически подмигнул ребенку:
— Ага, гляди-гляди! Это и вправду он! Перепел. Малышей вроде тебя он обычно ест на ужин.
Хват любил такие шутки. Мо подавил желание сказать ему грубость. Девочка была светловолосая, как Мегги.
— Не слушай этого дурака! — прошептал он, наклоняясь к ней. — Что это ты не спишь, когда все спят?
Девочка широко раскрыла глаза, ухватилась за его рукав и потянула вверх, пока не показался шрам. Шрам, о котором рассказывалось в песнях…
Ребенок смотрел на него не отрываясь, с той смесью благоговения и страха, которую Мо так часто видел теперь в обращенных на него взглядах. Перепел.
Девочка побежала обратно к матери. Мо выпрямился. Когда начинал ныть шрам на том месте, куда вошла пуля Мортолы, ему казалось, что через это отверстие и проник в него Перепел — разбойник, которому Фенолио дал лицо и имя. Или он всегда был частью Мортимера, дремавшей внутри, пока ее не пробудил мир Фенолио?
Когда они приносили в голодающие деревни мясо или мешки с зерном, украденные у управляющих Зяблика, женщины, случалось, подходили и целовали ему руки. «Идите к Черному Принцу, его благодарите», — говорил он. Но Принц только смеялся. «Заведи себе медведя, — говорил он, — тогда они от тебя отстанут».
В одной из лачуг заплакал ребенок. Мрак постепенно окрашивался розовым. И тут Мо услышал стук подков. Всадники, не меньше десятка, а то и больше. Как быстро слух учится понимать звуки, куда быстрее, чем глаза — разбирать буквы. Стайки фей мгновенно рассеялись. Женщины заголосили и бросились к лачугам, где спали дети. Рука Мо сама собой потянулась к мечу, как будто он всю жизнь им орудовал. Это был все тот же меч, захваченный из Дворца Ночи, — наследство Огненного Лиса.
Рассвет.
Говорят же, что они всегда являются на заре, потому что им нравится кровавая кайма на небе. Остается надеяться, что они пьяны после многочасового пира, какие любит задавать их хозяин.
Принц подозвал разбойников к стене, окружавшей деревню. Не стена, а одно название — несколько рядов плоских камней высотой по пояс. Лачуги тоже не могли служить укрытием. Медведь фыркнул и заревел, и тут же из мрака выступили фигуры: полтора десятка всадников с новым гербом Омбры на груди — василиск на красном фоне. Конечно, они не ожидали встретить здесь мужчин. Плачущих женщин, кричащих детей — это да, но никак не мужчин, к тому же вооруженных. От удивления они придержали коней.
Да, они пьяны. Значит, не смогут двигаться быстро.
Всадники колебались недолго. Они уже поняли, что перед ними всего лишь бродяги в лохмотьях, без доспехов и к тому же пешие.
Болваны. В бою важно не только снаряжение. Но они отправятся на тот свет, так и не успев этого осознать.
«— Всех! — хрипло прошептал Хват на ухо Мо. — Мы должны убить всех до одного, Перепел! Надеюсь, твое нежное сердце это понимает. Если хоть один вернется в Омбру, завтра от этой деревни останется груда пепла».
Мо кивнул. Как будто он сам не знает…
Послышалось пронзительное ржание — всадники двинули коней на разбойников. Мо снова почувствовал — как тогда, на Змеиной горе, когда вонзил меч в Насту, — хладнокровие, ледяной холод в крови. Он был сейчас холоден, как иней на траве под ногами, и если боялся чего-то, то только себя. И тут раздались крики. Стоны. Кровь. Стук собственного сердца — оглушительный, бешеный. Рубить и колоть, вытаскивать меч из чужой плоти, чувствовать на одежде влагу чужой крови, видеть искаженные ненавистью (а может быть, страхом?) лица. К счастью, под шлемами почти ничего не разобрать. Многие солдаты были совсем юнцами. Раздробленные руки и ноги, разрубленные тела. Берегись, он сзади! Убей его. Быстро. Ни один не должен уйти.
Перепел.
Один из солдат прошептал это имя, когда Мо втыкал в него меч. Может быть, в последнюю секунду он думал о награде, которую дали бы ему в Омбре за труп Перепела, — куче денег, сколько не награбишь за целую солдатскую жизнь. Мо вытащил меч из его груди. Они явились сюда без панцирей. К чему панцири против женщин и детей? Как холодно становится от убийства, страшно холодно, хотя кожа горит и кровь кипит, как в лихорадке.
Да, они перебили их всех и сбросили трупы со склона. В лачугах стояла мертвая тишина. Двое убитых были из их рядов. Кости товарищей смешаются теперь с костями врагов. Хоронить их было некогда.
Черный Принц был ранен в плечо. Нехорошая рана. Мо перевязал его, как мог. Медведь сидел рядом и с тревогой косился на процедуру. Из лачуги вышел ребенок — та самая девочка, что рассматривала его шрам. Издали она была очень похожа на Мегги. Мегги, Реза — только бы они еще спали, когда он вернется. А то как он объяснит им кровь на одежде? Столько крови…
«Когда-нибудь ночи заслонят собой дни, Мортимер», — думал он. Кровавые ночи — и мирные дни. Днем Мегги показывала ему все, что описывала на словах в застенке Дворца Ночи: русалок с чешуйчатой кожей в заросших лилиями прудах, следы давно исчезнувших великанов, цветы, нежным шепотом откликавшиеся на прикосновение, деревья, достававшие до самого неба, кикимор, внезапно появлявшихся из-под коряг… Мирные дни. Кровавые ночи.
Лошадей они увели с собой и постарались, по возможности, замести следы побоища. К прощальным благодарностям женщин примешивался страх. Они своими глазами видели, что их защитники умеют убивать не хуже, чем враги.
Хват и разбойники вернулись в лагерь. Почти каждый день они переносили его на новое место. Сейчас он располагался в темном овраге, куда даже днем почти не проникал свет. Решено было послать за Роксаной, чтобы она занялась ранеными. А Мо отправился туда, где спали Реза и Мегги, на заброшенный хутор, который отыскал для них Принц, потому что Реза не хотела жить в разбойничьем лагере, да и Мегги после долгих скитаний томилась по домашнему уюту.
Черный Принц отправился проводить Мо, как это часто бывало. «Конечно, не пристало Перепелу ходить без свиты!» — ехидно заметил Хват. Мо чуть не стащил его с коня за эти слова — кровь у него еще не остыла после битвы, — но Принц его удержал.
Они спешились. Путь был неблизкий, особенно для таких измученных пешеходов, но всадников легче выследить. А рисковать безопасностью хутора было нельзя — ведь там Мо оставлял самое дорогое.
Дом и полуразвалившиеся хлев с конюшней возникли из-за деревьев так внезапно, словно кто-то случайно их тут обронил. От полей, которые когда-то кормили хутор, не осталось и следа. Давно заросла и дорога к ближайшей деревне. Все поглотил лес. Здесь его не называли Непроходимой Чащей, как к югу от Омбры. Здесь у леса было столько имен, сколько деревень вокруг: Лес Фей, Темный лес, Кикиморовый лес. Те места, где скрывалось гнездо Перепела, называли Жаворонковым лесом — так, во всяком случае, утверждал Силач.
«Жаворонковый лес? Чушь какая! Силач все называет птичьими именами. У него даже феи зовутся по птицам, хотя они птиц терпеть не могут! — возражала Мегги. — Баптиста говорит, что это Светлячковый лес». И правда, столько светлячков и огненных эльфов больше нигде не увидишь! А по ночам тут еще всякие светящиеся жуки на деревьях…
Как бы ни назывался лес, Мо всякий раз с новым наслаждением окунался в его покой. Да, в Чернильном мире было и это, а не только солдаты Зяблика. Первые лучи утра пробивались сквозь ветви деревьев, обрызгивая стволы бледным золотом; феи плясали, словно хмельные, в холодных лучах осеннего солнца, залетая медведю на мохнатую морду, пока тот не хлопнул по надоедливому рою лапой; Принц поймал одну из вертлявых крошек и, улыбаясь, поднес к уху, словно пытаясь разобрать, о чем верещит этот пронзительный голосок.
А в другом мире тоже было так? Странно, но вспомнить не получалось. Была ли его прежняя жизнь так полна сводящих с ума контрастов: тьмы и света, жестокости и красоты — пьянящей, чарующей красоты, заставляющей забыть обо всем на свете?
Хутор круглосуточно охраняли люди Черного Принца. Сегодня вахту нес Гекко. Он с недовольной миной вышел им навстречу из полуразвалившегося хлева. Гекко был подвижным маленьким человечком с глазами чуть навыкате, действительно похожий на ящерку, за что и получил свое прозвище. На плече у него сидела ручная ворона. Этих птиц Принц иногда использовал как почтальонов, но в основном они воровали для Гекко на рынке. Mo всегда поражался, как много они могли унести в клюве.
Гекко побледнел, увидев кровь на их одежде. Но если тьма Чернильного мира и охватит заброшенный хутор, то еще не сегодня.
Мо, спотыкаясь от усталости, шагнул к колодцу. Принц, тоже совсем измученный, взял его под локоть.
— Мы сегодня еле ноги унесли, — произнес он чуть слышно, словно боясь спугнуть обманчивый покой. — Если мы не станем осторожнее, в следующей деревне нас уже будут поджидать солдаты. За цену, которую Змееглав назначил за твою голову, можно купить всю Омбру. Я и на своих-то людей не могу теперь вполне положиться, а в деревнях тебя узнают даже дети. Может быть, тебе стоит какое-то время отсидеться здесь?
Мо разогнал фей, вившихся над колодцем, и стал спускать деревянную бадью.
— Ерунда. Тебя они тоже узнают.
Вода в глубине колодца поблескивала, словно там спряталась от наступавшего дня луна. «Точно колодец перед хижиной Мерлина, — подумал Мо, ополаскивая лицо холодной водой. — Того гляди, мне на плечо взлетит Архимед, а из леса, пошатываясь, выйдет заблудившийся Варт…»
— Ты что улыбаешься? — Черный Принц стоял, прислонившись к колодцу, а медведь, сопя, валялся по мокрой от росы траве.
— Вспомнил одну историю, которую читал когда-то. — Мо поставил перед медведем бадью с водой. — Расскажу как-нибудь на досуге. Очень хорошая история, только конец у нее печальный.
Принц покачал головой и провел ладонью по усталому лицу.
— Если у нее печальный конец, то лучше не рассказывай.
Гекко караулил спящий хутор не один. Мо улыбнулся, увидев выходящего из хлева Баптисту. Баптиста предпочитал разбою мирные занятия, и среди людей Принца Мо особенно привязался к нему и к Силачу. Ему легче было уходить по ночам, когда охранять сон Резы и Мегги оставался кто-то из этих двоих. Баптиста по-прежнему выступал скоморохом на рынке, хотя у зрителей давно не было для него лишнего гроша.
— Надо ж им хоть иногда повеселиться! — отвечал он, когда Хват дразнил его за это.
Свое рябое лицо он любил прикрывать самодельными масками — то плачущими, то смеющимися, смотря по настроению. Но сейчас, подойдя к колодцу, он протянул Мо не маску, а сверток черной ткани.
— Привет тебе, Перепел! — сказал он с низким поклоном, каким обычно приветствовал публику. — Прости, что затянул с твоим заказом. Нитки у меня кончились. С ними в Омбре нынче плохо, как и со всем остальным, но, к счастью, Гекко, — он отвесил поклон в сторону товарища, — послал одну из своих черноперых приятельниц, и она стащила пару катушек у одного из торговцев, которым благодаря нашему новому наместнику по-прежнему живется неплохо.
— Черное платье? — Принц вопросительно посмотрел на Мо. — Зачем?
— Это наряд переплетчика. Я ведь на самом деле переплетчик, не забывай! К тому же черная одежда хороша для ночных вылазок. В ней легче слиться с темнотой. Пожалуй, это, — он стянул с себя перепачканную кровью рубашку, — тоже надо выкрасить в черный цвет. А то, боюсь, носить ее уже нельзя.
Принц задумчиво посмотрел на него:
— Не упрямься, послушай меня! Не выходи пока отсюда. Забудь на время большой мир, как мир забыл этот хутор.
Темное лицо выражало такую заботу, что Мо был тронут. На мгновение ему захотелось вернуть Баптисте черный сверток — но лишь на мгновение.
Когда Принц ушел, Мо переоделся в обнову, а окровавленную рубашку спрятал в мастерской, которую оборудовал в бывшей пекарне. Черная одежда сидела безупречно. Мо тихо прокрался в дом. В незастекленном окне забрезжил первый луч утра.
Мегги с Резой и вправду еще спали. В комнату Мегги залетела фея. Мо прошептал несколько слов — и она села ему на руку. «Вы только поглядите, — говаривал Хват, — даже эти дуры-феи не могут устоять перед его голосом. Что ж он на меня-то не действует?» Мо поднес фею к окну и выпустил наружу. Прикрыл плечи Мегги одеялом, как делал в ту пору, когда они были одни на свете, и взглянул в ее лицо. Во сне она казалась еще ребенком, а днем — уже почти взрослой. Мегги прошептала во сне: «Фарид». Первая любовь — это взрослость?
— Где ты был?
Мо вздрогнул. В дверях стояла Реза, протирая сонные глаза.
— Смотрел, как феи танцуют в утренних лучах. Скоро они перестанут вылетать из гнезд — ночи уже холодные.
Это, конечно, правда, хотя и не вся. А длинные рукава черного платья закрывали рану над запястьем.
— Пойдем отсюда, а то мы разбудим нашу взрослую дочь.
Он потянул ее за собой в их спальню.
— Что это на тебе надето?
— Костюм переплетчика. Мне его сшил Баптиста. Черный, как чернила. Отлично сидит, правда? Я попросил его сшить что-нибудь для тебя и для Мегги. Тебе скоро понадобится новое платье.
Он положил руку ей на живот. Еще ничего не заметно. Ребенок, зачатый в другом мире, но замеченный только в этом. Реза сказала ему всего неделю назад.
— Ты кого бы хотел — мальчика или девочку?
— А разве меня спрашивают? — откликнулся он, пытаясь представить, каково это будет: снова почувствовать в ладони детские пальчики, до того крошечные, что едва могут обхватить его большой палец. Как раз вовремя — ведь Мегги на глазах становится взрослой.
— Меня тошнит все время. Поеду завтра к Роксане — наверняка она знает какое-нибудь средство.
— Конечно! — Мо обнял жену.
Мирные дни. Кровавые ночи.
Написанное серебро
Но так как мрачные предпочитал он вещи,
То в комнате своей, пустынной и зловещей,
Где пахло сыростью и к ставням лип туман,
Он перечитывал все время свой роман.
Там было небо цвета охры, лес горящий,
Цветы из плоти распускались в звездной чаще…
Артюр Рембо. Семилетние поэты 3
Разумеется, Орфей не пачкал рук работой. Он стоял рядом в роскошной одежде и смотрел, как корячится Фарид. Мальчик копал по его приказу уже вторую яму, до того глубокую, что стоял в ней сейчас по грудь. Земля была влажная и тяжелая. Последние дни шел дождь, а лопата, которую раздобыл Дуботряс, никуда не годилась. В довершение всего над головой у Фарида болтался повешенный. Холодный ветер раскачивал труп на потертой веревке. А если гниющее тело свалится ему на голову?
На виселицах справа виднелись еще три мрачных фигуры. Новый наместник любил вешать. Говорили, будто Зяблик заказывает парики из волос повешенных; вдовы Омбры перешептывались, что именно по этой причине на виселице нередко оказывались теперь и женщины…
— Долго ты еще будешь возиться? Уже светает! Копай поживее! — прикрикнул Орфей и пнул в яму попавшийся под ногу череп. Их много валялось под виселицами, словно падалица под яблонями.
И в самом деле уже занимался рассвет. Треклятая Сырная Голова! Заставил его копать ночь напролет! Ах, свернуть бы ему белую жирную шею!
— Поживее? Может, твой душечка-телохранитель хочет меня сменить? — крикнул Фарид. — Хоть был бы наконец толк от его мускулов!
Дуботряс скрестил на груди мощные руки и презрительно улыбнулся сверху в ответ на слова Фарида. Орфей отыскал этого великана на рынке. Он работал у цирюльника — держал пациентов, пока им вытаскивали воспаленные зубы. «Что за ерунду ты несешь! — хмыкнул тогда Орфей на вопрос Фарида, зачем ему еще один слуга. — Да у любого торговца в Омбре есть теперь телохранитель, из-за всего этого сброда, который болтается нынче по улицам. А я, между прочим, намного богаче их!» Это была чистая правда. И поскольку Орфей платил больше, чем цирюльник, а Дуботрясу осточертело слушать вопли терзаемых пациентов, он тут же, не задумываясь, пошел с новым хозяином. Сам он называл себя Осс — слишком короткое имя для такой громады и в то же время подходящее для молчуна, способного за целый день не проронить ни слова. Фарид поначалу готов был поклясться, что у этого урода вообще нет языка. Зато ел он за четверых и нередко успевал умять вместе со своей порцией то, что служанки Орфея приготовили для Фарида. Поначалу Фарид пытался жаловаться, но, после того как Осс подкараулил его за это на темной лестнице, он предпочитал ложиться спать голодным или стащить себе что-нибудь на рынке. Да, с появлением Дуботряса жизнь на службе у Орфея стала еще безотраднее. То в соломенной подстилке Фарида оказывались осколки стекла, то Осс подставлял ему ножку на лестнице, то вдруг больно дергал за волосы… Приходилось все время быть начеку. Лишь ночью великан оставлял его в покое и спал, как преданный пес, под дверью Орфея.
— Копать — не дело телохранителя, — заявил Орфей, нетерпеливо расхаживая между ямами. — А телохранитель нам понадобится, если ты не поторопишься. Еще до полудня тут сегодня вздернут двух браконьеров!
— И кто виноват? Я же говорю, давай находить клады у тебя на заднем дворе!
Виселицы, кладбища, пожарища — Орфей любил места, вызывавшие у Фарида ужас. Да, уж чего-чего, а духов Сырная Голова не боялся. Фарид утер пот со лба.
— Ты не мог хотя бы описать точнее, под которой виселицей клад? И неужто нельзя было, громы небесные, закопать его не так глубоко?
«Не так глубоко! На заднем дворе!» — Орфей брезгливо поджал нежные, как у девушки, губы. — Оригинально, нечего сказать! И очень подходит к этой истории! До такой чуши даже Фенолио не дописался бы! Впрочем, что толку тебе объяснять! Ты все равно не поймешь.
— Ах вот как! — Фарид резко воткнул лопату во влажную землю. — Зато я понимаю другое — ты тут сочиняешь себе один клад за другим, изображаешь богатого торговца и не пропускаешь ни одной юбки в Омбре, а Сажерук по-прежнему в царстве мертвых.
Глаза у Фарида защипало. Слезы. Боль той ночи, когда Сажерук отдал за него жизнь, не притупилась. Если бы хоть на минуту забыть его застывшее лицо! Помнить его таким, каким он был в жизни! Но перед Фаридом снова и снова всплывали опавшие черты, немое, холодное тело…
— Мне надоело на тебя работать! — в бешенстве крикнул он стоявшему наверху Орфею. От ярости Фарид даже забыл про души повешенных, которым могло не понравиться, что живые орут во всю глотку на месте их гибели. — Ты ведь свою часть уговора не выполнил! Катаешься тут как сыр в масле, вместо того чтобы вернуть его наконец! Ты смирился с его смертью как все остальные! Фенолио прав: толку от тебя как от надушенного свиного пузыря. Я скажу Мегги, чтобы отправила тебя обратно! Она с этим справится, вот увидишь!
Осс вопросительно посмотрел на Орфея. Его взгляд молил о разрешении измолотить мальчишку в труху, но Орфей проигнорировал эту немую просьбу.
— А, мы снова вернулись к любимой теме! — сказал он с плохо скрытой ненавистью. — Необыкновенная, непревзойденная Мегги, дочь не менее замечательного отца, который теперь отзывается на птичье имя и прячется в лесу с шайкой гнусных бандитов, а уличные оборванцы тем временем сочиняют о нем одну песню за другой…
Орфей поправил очки и поднял глаза к небу, словно желая пожаловаться вышним силам на эту неуместную честь. Очки принесли ему прозвище, которым он гордился: Четвероглазый. В Омбре его произносили с отвращением и страхом, но Орфей этому только радовался. Кроме того, очки служили доказательством того, что все сказки, которые он рассказывал о своем происхождении, — чистая правда: что он прибыл из-за моря, из далекой страны, где у каждого князя есть дополнительная пара глаз, с помощью которых они читают мысли своих подданных. Что он внебрачный сын тамошнего короля и был вынужден бежать от собственного брата, жена которого воспылала к Орфею неугасимой любовью.
«Клянусь богами — покровителями книг! — воскликнул Фенолио, услышав, как Фарид пересказывает это детям Минервы. — До чего же убогая история! Этот тип сочится патокой. В его липком мозгу нет ни единой оригинальной мысли, он может только поганить чужие идеи».
Но пока Фенолио круглые сутки жалел себя, Орфей спокойно и неукоснительно работал над тем, чтобы оставить на этой истории собственный отпечаток, и порой казалось, что он знает ее лучше, чем автор.
— Знаешь, какое возникает желание, когда снова и снова перечитываешь любимую книгу? — спросил он Фарида, когда они в первый раз подошли вместе к воротам Омбры. — Не знаешь, конечно. Откуда тебе. Единственное, что тебе приходит в голову при виде книги, — что ее хорошо использовать на растопку в холодную ночь. Но я тебе, так и быть, расскажу. В любимой истории хочется самому поучаствовать! Но уж конечно не в жалкой роли бедного придворного поэта. Этим пусть занимается Фенолио — хотя у него даже это получается из рук вон плохо!
Орфей принялся за работу уже на третью свою ночь в Чернильном мире, устроившись в грязной гостинице у городской стены. Он велел Фариду украсть ему где-нибудь вина и свечу, а сам вытащил из-под плаща замызганный листок бумаги, карандаш… и книгу, ту самую треклятую книгу.
Его глаза бегали по страницам как у сороки, высматривающей блестящие побрякушки, и отбирали слова, все больше и больше слов. И Фарид наивно верил, что слова, которыми Орфей так усердно заполняет листок, исцелят боль его сердца и вернут к жизни Сажерука. Но у Орфея на уме было совсем другое. Закончив работу, он выслал Фарида из комнаты, прочел написанное вслух — и еще до рассвета Фарид выкопал первый клад из земли Омбры, на кладбище за богадельней. При виде монет Орфей обрадовался, как ребенок. А Фарид неподвижно глядел на могилы и чувствовал соленый вкус на языке.
На эти деньги Орфей накупил себе богатой одежды, нанял двух служанок и повариху и приобрел роскошный дом торговца шелком. Прежний хозяин уехал из Омбры на поиски сыновей, которые отправились с Козимо в Непроходимую Чащу и не вернулись.
Орфей тоже выдавал себя за торговца — поставщика необычных товаров. И вскоре Зяблик прослышал, что чужеземец с жидкими светлыми волосами и бледной кожей, какая встречается лишь у князей, может раздобыть невероятные вещи: пятнистых кобольдов, фей, пестрых, как бабочки, украшения из крыльев огненных эльфов, пояса, отделанные чешуей русалок, коней в золотых яблоках для княжеских карет и прочие диковинки, о которых в Омбре прежде знали лишь из сказок. В книге Фенолио можно было подобрать слова на многие случаи. Орфею оставалось лишь расставить их в новом порядке. Иногда его творения умирали, едва появившись, или оказывались страшно кусачими (у Дуботряса вечно были перевязаны руки), но Орфея это нисколько не смущало. Какое ему дело, если в Непроходимой Чаще умерли с голоду два десятка огненных эльфов, внезапно оставшихся без крыльев, или что река однажды утром вынесла на берег несколько мертвых русалок без чешуи! Орфей вытягивал нить за нитью из драгоценной ткани, созданной стариком, и ткал собственный орнамент. Он покрывал разноцветными пятнами бескрайний ковер Фенолио и обогащался за счет того, что выманивал из сплетения чужих слов.
— Будь он проклят! Тысячу раз проклят! Хватит.
— Я тебе больше не работник! Кончено! — Фарид обтер руки от мокрой земли и попытался вылезть из ямы, но Осс по знаку Орфея спихнул его обратно и рявкнул:
— Копай!
— Сам копай! — Фарид, в мокрой от пота рубахе, весь трясся — он сам не знал, от холода или от бешенства. — Твой знатный хозяин — обычный мошенник. Его однажды уже сажали в тюрьму за обман, и посадят снова, не сомневайся!
Орфей прищурился. Он не любил, когда ему напоминали об этом периоде его жизни.
— Голову даю на отсечение, ты из тех проходимцев, что всякими россказнями выманивают деньги у доверчивых старух. А тут ты раздулся от важности, как лягушка, что затеяла тягаться с волом, потому что твое вранье вдруг стало оборачиваться правдой! Подлизываешься к шурину Змееглава и воображаешь себя умнее других! А что ты умеешь-то? Вычитывать фей, словно упавших ненароком в чан к красильщику, сундуки с сокровищами, украшения из крыльев эльфов для Зяблика. А на то, ради чего мы тебя вычитали, ты не способен. Сажерук мертв. Он мертв. Он по-прежнему мертв!
И тут они хлынули градом, проклятые слезы. Фарид утирал их грязными пальцами, а Дуботряс таращился на него с застывшим выражением человека, не понимающего ни слова. Да и как ему было понять! Что знал Осс о словах, которые воровал Орфей у Фенолио, что он знал о злополучной книге и о голосе Орфея?
— Никто — меня — не — вычитывал! — Орфей наклонился над ямой, словно плевал слова Фариду в лицо. — И уж не тому попрекать меня Сажеруком, кто навлек на него смерть! Я знал его имя, когда ты еще не родился, и только я могу его вернуть, хоть ты и сделал все возможное, чтобы он исчез навсегда… Но как и когда — это мое, и только мое дело. А ты знай копай! Или ты думаешь, о кладезь арабской мудрости (Фарид чувствовал, как слова Орфея нарезают его на тонкие ломтики, словно кусок копченого мяса), что я скорее напишу нужные слова, если мне нечем будет платить служанкам и придется самому стирать себе белье?
Мерзавец! Ну какой же мерзавец! Фарид опустил голову, чтобы Орфей не видел его слез. «Не тому, кто навлек на него смерть…»
— Как ты думаешь, почему я так щедро раздаю мои чудные блестящие монеты комедиантам за их жалкие песенки? Потому, что я забыл Сажерука? Нет. Я делаю это потому, что ты до сих пор не сумел для меня разузнать, как и где в этом мире можно повстречать Белых Женщин! Вот я и слушаю дурацкие песни, стою рядом с подыхающими нищими и подкупаю лекарок в богадельне, чтоб звали меня, когда кто-нибудь соберется умирать. Конечно, все было бы куда проще, если бы ты умел подзывать Белых Женщин с помощью огня, как твой учитель, но это мы уже много раз безуспешно пробовали, правда? Почему бы им не навестить тебя хоть раз — они ведь якобы любят являться к тем, кто побывал однажды в их объятиях? Так ведь нет же. Их не приманила ни свежая куриная кровь, которую я выставлял перед дверью, ни кости ребенка, за которые я отдал могильщику на кладбище полный кошель серебра, только потому, что стража у городских ворот рассказала тебе, что на такую приманку Белые Женщины слетаются стаями.
Да! Крыть нечем. Фариду хотелось зажать уши. Орфей говорил правду. Они все испробовали. Но Белые Женщины не желали им являться, а от кого еще мог Орфей узнать, как вывести Сажерука из царства мертвых?
Фарид молча вытащил лопату из земли и стал копать дальше.
Он стер ладони в кровь, но наконец лопата ударилась о дерево. Сундук, который он вытащил на поверхность, был не очень велик, но, как и прошлый, до краев наполнен серебряными монетами. Фарид подслушал, как Орфей его вычитывал.
«Под виселицами на Мрачном холме, задолго до того, как Жирный Герцог велел рубить там дубы на гроб своему сыну, шайка разбойников закопала сундук с серебром. А потом разбойники в ссоре перебили друг друга, и клад остался лежать в земле, усеянной их костями».
Сундук наполовину сгнил, и Фарида мучил вопрос — как и всякий раз, когда он выкапывал клады, — не лежало ли это серебро под виселицами задолго до того, как Орфей написал о нем. Сырная Голова на такие вопросы только загадочно улыбался с видом всезнайки, но Фарид сомневался, что он действительно знает ответ.
— Ну вот и отлично! Я же говорил. На ближайший месяц этого хватит.
Орфей улыбался так самовлюбленно, что Фариду хотелось набрать на лопату земли и швырнуть ему в лицо. Ближайший месяц! На деньги, которые они с Дуботрясом ссыпали в кожаную суму, можно было много месяцев кормить всю изголодавшуюся Омбру.
— Долго ты еще будешь копаться? Палач, наверное, уже везет виселицам свежий корм! — Когда Орфей нервничал, голос его звучал совсем не красиво.
Фарид молча затянул набитую кожаную суму, ногой столкнул пустой сундук обратно в яму и в последний раз взглянул на повешенных. На Мрачном холме когда-то уже совершались казни, но лишь при Зяблике эта традиция возобновилась. С виселиц у городских ворот вонь разлагавшихся трупов слишком часто доносилась до замка и портила шурину Змееглава удовольствие от изысканных яств, подававшихся у него за столом, пока Омбра голодала.
— Ты позвал мне комедианта на вечер?
Фарид, тащивший за Орфеем тяжелую суму, молча кивнул.
— Вчерашний был редкий урод! — Орфей с помощью Осса взобрался на коня. — Ходячее пугало! И шамкал мне своим беззубым ртом все то же самое: прекрасная принцесса любит бедного скомороха, тра-ля-ля-ля, прекрасный принц влюбился в простую крестьянку, тру-ля-ля… И хоть бы слово о Белых Женщинах!
Фарид слушал вполуха. Он горько разочаровался в комедиантах — большинство из них теперь пели и танцевали для Зяблика и отреклись от Черного Принца, потому что он выступал против захватчиков.
— И все же это чучело, — продолжал Орфей, — знало несколько новых песен о Перепеле. Мне стоило больших усилий его уговорить, и пел он так тихо, будто под моим окном стоит Зяблик собственной персоной, но одну из этих песен я действительно еще не слыхал. Ты уверен, что Фенолио больше не пишет?
— Совершенно уверен. — Фарид перевесил суму на другое плечо и тихо свистнул сквозь зубы, как делал Сажерук.
Из-за виселицы выскочил Пролаза с мышью в зубах. С Фаридом осталась только младшая куница. Гвин был у Роксаны, словно не хотел покидать места, куда Сажерук непременно вернется, если только смерть выпустит его из бледных объятий.
— А почему ты так уверен? — Орфей брезгливо скривил рот, когда Пролаза запрыгнул Фариду на плечо и исче…