Моя борьба. Книга вторая. Любовь

16+

Karl Ove Knausgård

MIN KAMP. ANDRE BOK

Published in the Russian language by arrangement with The Wylie Agency

Перевод с норвежского Ольги Дробот

Фото на обложке © Sam Barker

Кнаусгор К. У.

Моя борьба. Книга вторая. Любовь / Карл Уве Кнаусгор ; [пер. с норв. О. Дробот]. — М.: Синдбад, 2020.

ISBN 978-5-00131-247-5

«Любовь» – вторая книга шеститомного автобиографического цикла «Моя борьба» классика современной норвежской литературы. Карл Уве оставляет жену и перебирается из Норвегии в Швецию, где знакомится с Линдой. С бесконечной нежностью и порой шокирующей откровенностью он рассказывает об их страстном романе с бесчисленными ссорами и примирениями. Вскоре на свет появляется их старшая дочь, следом – еще дочь и сын. Начинаются изматывающие будни отца троих детей. Многое раздражает героя: и гонор собратьев по перу, и конформизм как норма жизни в чужой для него стране. Тем не менее именно здесь к нему возвращается вдохновение. Не без труда вырываясь хоть на пару часов в день из семейной рутины, он отдается творчеству – своей главной борьбе.

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»

Часть III

29 июля 2008 года

Лето было долгое и никак не кончалось. Двадцать шестого июня я сдал первую часть романа, но дальше Ванья и Хейди больше месяца не ходили в детский сад, что, естественно, сказалось на насыщенности повседневной жизни. Я никогда не понимал смысла отпуска, никогда не стремился его получить, вечно мечтал только больше работать. Но раз надо, значит, надо. План был, что первую неделю мы проведем на даче в садовом кооперативе, купленной нами прошлой осенью под нажимом Линды, чтобы ездить туда писать и на выходные, но выдержали мы там три дня и вернулись в город. Собрать троих детей и двоих взрослых на небольшом пятачке, плотно окруженном соседями, без иных доступных занятий, кроме прополки и стрижки газона, — не то чтобы хорошая идея, когда в отношениях уже наметилась дисгармония. Несколько раз мы ругались на повышенных тонах — думаю, к вящему удовольствию соседей, но сотни и сотни тщательно ухоженных садиков с пожилыми полуголыми людьми бесили меня и вызывали приступы клаустрофобии. Эти настроения дети ловят влет и паразитируют на них, особенно Ванья; она мгновенно регистрирует изменения тона или градуса напряжения и, если они существенные, целенаправленно начинает вести себя как можно хуже, зная, что мы наверняка вспылим, если она не прекратит нарываться. Постоянная фрустрация не оставляет сил на оборону, и все шло по накатанной: крики, вопли, тоска. Через неделю мы взяли напрокат машину и поехали в Чёрн под Гётеборгом, потому что Микаэла, подружка Линды и крестная Ваньи, пригласила нас погостить на даче ее гражданского мужа. Мы заранее спросили, понимает ли она, что такое трое детей, и точно ли хочет, чтобы мы приехали, и она сказала, что да, хочет, будет печь с ними булочки, водить их гулять, купаться и ловить крабов, а у нас появится немножко времени для себя. Мы и клюнули. Доехали до Чёрна, запарковались рядом с дачей, посреди почти южнонорвежского пейзажа, и ввалились в дом с детьми и баулами. Мы собирались прожить там неделю, но через три дня снова загрузили вещи в машину и взяли курс на юг, к явному облегчению Микаэлы и Эрика.

Бездетные люди, какими бы умными и зрелыми они ни были, редко понимают, что такое дети; во всяком случае, я не понимал, пока сам ими не обзавелся. И Микаэла, и Эрик успешно строили карьеру; сколько я Микаэлу знал, столько она руководила разным в сфере культуры, а Эрик работал директором крупного международного фонда со штаб-квартирой в Швеции. После Чёрна он улетал в Панаму перед их совместным отпуском в Провансе, потому что так была устроена их жизнь, и места, о которых я лишь читал, для них были обыденностью. И вот являемся мы, с памперсами и влажными салфетками, с ползающим по всему дому Юнном, с Хейди и Ваньей, которые дерутся, скандалят, орут, рыдают, хохочут, едят не за столом, не слушаются, тем более на людях, когда мы действительно хотим, чтобы дети вели себя прилично, но они видят нас насквозь, и чем выше для нас ставки, тем менее они управляемы; дача была огромная и вместительная, но все же не настолько огромная и вместительная, чтобы их вообще не замечать. Эрик как будто бы не переживал из-за вещей и старался проявлять великодушие и любовь к детям, но язык тела свидетельствовал об обратном: отстраненность во взгляде, руки прижаты к телу плюс манера беспрерывно раскладывать вещи по местам. С вещами и домом, знакомыми ему всю жизнь, он чувствовал близость, но не с теми, кто обосновался здесь на несколько дней, на них он смотрел примерно как на кротов или ежей. Эрик был мне понятен и приятен. Но я приехал не один и пообщаться с ним, встретиться по-настоящему не имел возможности. Он учился в Кембридже и Оксфорде, он несколько лет работал в Лондоне брокером, но на прогулке забрался с Ваньей на выступ над морем, и на его глазах она стала карабкаться на скалу, а он стоял на месте и любовался видом, не принимая в расчет, что ей всего четыре года и она не в состоянии сама просчитать риски, так что пришлось мне с Хейди на руках бежать вприпрыжку и вмешиваться. Спустя полчаса, в кафе, где я разрывался между Ваньей и Хейди, и вдобавок надо было купить им еду и я еще не отошел от давешнего резкого спурта в гору, я попросил Эрика покормить Юнна булочкой, положил ее ему под руку и сказал, что надо отщипывать по кусочку; он кивнул, конечно-конечно, но не отложил газету, не поднял глаз и не обратил внимания, что Юнн в полуметре от него все больше и больше впадает в отчаянье, поскольку ему не дают булочку, которую он прекрасно видит, но не может достать, отчего он наконец ударился в рев и стал пунцового цвета. Линда, сидевшая на другом конце стола, страшно разозлилась, я видел это по ней, но промолчала, дождалась, пока мы вышли наружу и остались вдвоем, и сказала, что мы едем домой. Немедленно. Привычный к перепадам ее настроения, я ответил: прекрати, не решай ничего на злости. Естественно, она только сильнее разобиделась, и, дожив в таком режиме до утра, мы загрузились в машину и двинулись в обратный путь.

Высокое синее небо и продуваемые, мелконарезанные, но красивые дали плюс восторг детей, что мы едем на машине, а не поездом или самолетом, как все последние годы, разрядили атмосферу, но ненадолго, скоро все вернулось на круги своя, потому что пора было обедать, а ресторан, куда мы зарулили, оказался только для членов яхт-клуба, но официант посоветовал мне перейти по мосту в город, там метров через пятьсот есть еще один ресторан, так что спустя двадцать минут мы обнаружили себя, голодных, с двумя детскими колясками, на высоком и узком мосту с интенсивным движением и унылым заводским пейзажем впереди. Линда была вне себя от ярости, глаза ее потемнели. Нам непременно надо вляпаться во что-нибудь, шипела она, с другими такого не бывает, но мы не можем иначе; казалось бы, чего проще — пообедать семьей, милое дело, вместо этого мы тащимся по проклятому мосту среди машин и дышим выхлопами. Я когда-нибудь видел, чтобы семья с тремя детьми гуляла таким образом? Дорога, в которую перетек мост, уперлась в железные ворота с эмблемой страховой компании. Чтобы попасть в город, который выглядел запущенным и депрессивным донельзя, надо было не менее четверти часа идти вдоль заводского забора. Мне хотелось плюнуть и бросить Линду, что ж такое, вечно она нудила, вечно жаловалась, всегда хотела чего-то другого, но сама ничего для достижения желаемого не делала, только жаловалась, жаловалась, жаловалась и терялась в любой непонятной ситуации, а когда действительность расходилась с ее ожиданиями, обвиняла во всех смертных грехах меня. Мы могли бы разойтись, но логистика, как обычно, не позволила, у нас была одна машина и две коляски на двоих, поэтому оставалось делать вид, что ничего из сказанного сказано не было, и толкать дребезжащие, заляпанные коляски назад через мост и в горку к красавцу яхт-клубу, запихивать их в багажник, пристегивать детей и ехать к ближайшему «Макдоналдсу», который оказался на заправке на въезде в центр Гётеборга, там я съел свою сосиску на лавочке, а Ванья и Линда в машине. Юнн и Хейди спали, запланированный визит в парк развлечений Лисеберг мы с Линдой отменили, поскольку при таком напряжении между нами ничем хорошим дело бы не кончилось, но через несколько часов внезапно остановились у дешевого и убогого так называемого шапито, где все было примитивнее некуда, и сначала повели детей в «цирк»: собачка попрыгала через обручи, поднятые на уровень колена, затем крепкая мужиковатая дама в бикини, видимо родом из Восточной Европы, подкидывала те же обручи и вертела их на бедрах — в моей начальной школе этим искусством владели все девочки нашего класса, — и, наконец, белобрысый мужчина моего возраста в туфлях с загнутыми носами, в тюрбане, с валиками жира, называемыми «шина автомобильная», поверх шаровар, набрал в рот бензина и четыре раза дыхнул огнем на низкую крышу. Юнн и Хейди таращились на все так, что глаза выкатывались из орбит. А Ванью целиком занимал автомат, где можно вытянуть игрушку, мы видели его по дороге, и теперь Ванья дергала меня и спрашивала, скоро ли все кончится. Время от времени я поглядывал на Линду. Она держала на коленях Хейди, в глазах стояли слезы. Когда мы вышли и, каждый толкая свою коляску, побрели к пятачку с аттракционами мимо большого бассейна с длинной горкой, на верху которой возвышался огромный, метров тридцати, тролль, я спросил Линду, в чем дело.

— Сама не знаю, — ответила она. — В цирке у меня всегда глаза на мокром месте.

— Почему?

— Все так печально, жалко, убого. И в то же время красиво.

— Даже здесь?

— Да. Ты же видел, Юнн и Хейди смотрели как зачарованные.

— Но не Ванья, — сказал я с улыбкой. И Линда улыбнулась в ответ.

— А что я? — тут же спросила Ванья, повернувшись к нам. — Папа, ты что сказал?

— Я сказал, что ты все представление думала только об игрушке, которую увидела в автомате у входа.

Ванья улыбнулась, как она всегда улыбается, когда мы обсуждаем ее поступки. Удовлетворенно, но ретиво, готовая на большее.

— А что я делала? — спросила она.

— Щипала меня за руку, — ответил я, — и говорила, что хочешь поскорее пойти туда и вытащить билетик.

— А зачем?

— Откуда же я знаю? Но ты очень хотела игрушку.

— И мы сейчас туда пойдем?

— Да, автомат внизу, — сказал я и показал на асфальтовую дорожку, она вела к аттракционам, почти скрытым деревьями.

— Хейди тоже пойдет? — спросила она.

— Если захочет, — ответила Линда.

— Она хочет, — сказала Ванья и наклонилась к Хейди, ехавшей в коляске. — Ты хочешь, Хейди?

— Да, — сказала Хейди.

Мы накупили билетов на девяносто крон, пока наконец обе они не получили по плюшевой мыши. Солнце жгло небо над нами, воздух в лесу стоял неподвижно, весь мыслимый скрип и скрежет аттракционов мешался с диско восьмидесятых, разносившимся из всех павильонов. Ванья хотела сахарную вату, поэтому десять минут спустя мы сидели за столом рядом с киоском, окруженные озлобленными, назойливыми осами, на палящем солнце, из-за которого сахар намертво приваривался ко всему, чего касался, то есть к столешнице, спинке коляски, рукам и ладоням, к громогласному недовольству детей: не это они представляли себе при виде крутящейся бобины с нитями сахара в окошке киоска. Кофе оказался горькой бурдой, пить его было невозможно. Маленький чумазый мальчик подъехал к нам на трехколесном велосипеде, уперся колесом в коляску Хейди и выжидательно уставился на нас. Черные волосы, черные глаза, мог оказаться цыганенком, или албанцем, или греком. Ткнувшись колесом в коляску несколько раз, он встал так, чтобы его нельзя было обойти, и стоял, опустив глаза.

— Уезжаем? — спросил я.

— Хейди хотела покататься на лошади, — ответила Линда. — Мы можем покатать ее, прежде чем уезжать?

Пришел кряжистый мужчина с глазами навыкате, тоже черноволосый, подхватил мальчика и велосипед и отнес их на площадку перед киоском, погладил мальчика по голове и вернулся на свое рабочее место, к механическому осьминогу. Тот держал в щупальцах корзины, куда надо садиться, и они поднимались и опускались, одновременно вращаясь. Мальчик теперь разъезжал по площадке у входа, где туда-сюда сновали по-летнему одетые люди.

— Конечно, — сказал я, встал, вышвырнул в помойку две палки с остатками ваты, Хейдину и Ваньину, и покатил коляску Юнна — он откидывал голову то вправо, то влево, чтобы углядеть все интересное, — через площадку ко входу в «Город на Диком Западе». Но в городе, оказавшемся огромной песочницей с тремя свежесколоченными будками под названиями соответственно «прииск», «шериф» и «тюрьма», из которых две последние были сплошь оклеены плакатами «Розыск! Найти живым или мертвым!», подпертой с одной стороны лесом, с другой — треком, где молодежь делала трюки на досках с колесиками, на лошадях не катали. За заборчиком прямо напротив «прииска» сидела на камне цирковая восточноевропейская женщина и курила.

— Скакать! — сказала Хейди.

— Покатаемся на ослике у входа, — ответила Линда.

Юнн кинул бутылку с соской на землю. Ванья подлезла под забор и помчалась к прииску. Заметив такое дело, Хейди вылезла из коляски и побежала следом. Выцепив взглядом красный холодильник с кока-колой позади конторы шерифа, я полез в карман за мелочью и вытащил две резинки для волос, гребешок с русалкой, зажигалку, три камешка и две маленькие белые ракушки — улов Ваньи из Чёрна, — две бумажки по двадцать крон, две монеты по пять эре и девять по десять.

— Я покурю пока. Сяду вон там. — Я кивнул на бревно на краю площадки.

Юнн стал тянуть руки вверх.

— Хорошо, — сказала Линда, вытаскивая его из коляски. — Ты, наверно, есть хочешь да, Юнн? Фуф, какая жарища! Где бы нам с Юнном тень найти?

— Там? — сказал я и показал на ресторан на горке в форме поезда: в локомотиве был прилавок с кассой, в вагонах столики. Я со своего места видел, что там ни души. Стулья были прислонены спинками к столам.

— Пожалуй, так и сделаю, — ответила Линда. — И покормлю его. Ты за девочками присмотришь краем глаза?

Я кивнул, сходил к автомату за колой, сел на бревно и закурил, поглядывая в сторону наспех сколоченного домика, где носились туда-обратно Ванья с Хейди.

— Там внутри темнота! Иди посмотри! — крикнула мне Ванья.

Я помахал ей в ответ, для ощущения безопасности ей этого хватило. Мышь она все время прижимала рукой к груди.

А где Хейдина мышь, кстати?

Проследил взглядом их путь, и точно: вон она, мышь, зарылась головой в песок. В ресторане наверху Линда поставила стул к стенке и кормила Юнна, он сперва дрыгал ногами, но теперь сосал, лежа тихо. Дама из цирка шла по дорожке наверх. Слепень укусил меня за ногу. Я хлопнул его с такой силой, что размазал по коже. У распаренной на жаре сигареты вкус был отвратный, но я упрямо затягивался и смотрел на верхушки елей, ярко-зеленые на солнце. Сердито согнал с ноги очередного слепня, отшвырнул сигарету и пошел к девочкам с недопитой жестянкой все еще холодной колы в руке.

— Папа, обойди с той стороны и посмотри, тебе видно нас, когда мы внутри? — сказала Ванья, прищурясь против солнца.

— Хорошо, посмотрю, — сказал я и пошел обходить домик, из которого слышалась их возня. Приник к какой-то щели и заглянул внутрь. Но из-за контраста между ярким солнцем снаружи и темнотой внутри я ничего не высмотрел.

— Папа, ты здесь? — закричала Ванья.

— Да.

— Ты нас видишь?

— Нет. Вы невидимки?

— Да!!!

И когда они вылезли, я притворился, что не вижу их. Смотрел прямо на Ванью и звал ее.

— Я же вот она, — сказала Ванья и помахала двумя руками.

— Ванья! — продолжал я. — Ты где? Выходи, наконец, уже не смешно.

— Я вот она! Вот!

— Ванья?..

— Ты меня по правде не видишь? Я по правде невидимка?

Она была страшно довольна, но я уловил в ее голосе нотки тревоги. Но тут разорался Юнн. Я посмотрел наверх. Линда встала и крепко прижимала его к себе. Не похоже на Юнна — так вопить.

— А, вот ты где? — сказал я. — Ты все время стояла тут?

— Да-а.

— Слышишь, Юнн плачет?

Она кивнула и взглянула наверх.

— Нам надо пойти к ним с мамой. Идем, — сказал я и взял Хейди за руку.

— Не хочу, — тут же ответила она. — Не хочу за руку.

— Хорошо. Тогда садись в коляску.

— Не хочу в коляску.

— А на ручки? Давай понесу тебя.

— Не хочу понесу.

Пока я ходил за коляской, она залезла на заборчик. Ванья села на землю. На горке Линда вышла из ресторана и махала нам рукой, чтобы мы поднимались. Юнн кричал не переставая.

— Я не хочу ходить, — сказала Ванья, — у меня ножки устали.

— Ты сегодня еще никуда не ходила. С чего они вдруг устали? — спросил я.

— У меня нет ножек. Неси меня на ручках.

— Нет, Ванья, что за глупости. Я не могу тебя таскать.

— Можешь.

— Хейди, садись в коляску, и пойдем.

— Не буду коляску.

— Но-о-о-жек не-е-ет! — Ванья перешла на крик.

Мне в голову ударила ярость. Первый импульс был схватить их под мышки и понести. Я много раз бывал в этом положении — шел с непроницаемым лицом и двумя орущими брыкающимися детьми под мышками мимо прохожих, неизменно пялящихся на нас во время подобных сцен с таким интересом, как если бы на мне был костюм шимпанзе.

Но сейчас я совладал с собой.

— Ванья, а в коляску ты можешь сесть?

— Если ты меня поднимешь и посадишь.

— С какой стати? Давай сама.

— Нет. У меня ножек нет.

Не сдайся я, мы бы стояли там до утра, потому что хотя у Ваньи терпенья ни на грош и она пасует перед малейшей трудностью, зато она несгибаемо упряма, когда хочет настоять на своем.

— Хорошо, — сказал я и посадил ее в коляску. — Ты опять победила?

— А что я победила?

— Ничего, — ответил я. — Хейди, иди на ручки.

Я снял ее с забора и после нескольких ее фарисейских «нет» и «не хочу» двинулся наконец вверх по дорожке с Хейди на руках и Ваньей в коляске. По пути вытащил из песка Хейдину мышь, отряхнул и сунул в сетку под коляской.

— Не знаю, что с ним такое, — сказала Линда, когда мы дошли до нее. — Вдруг стал кричать. Может быть, оса укусила. Вот, посмотри…

Она задрала на Юнне свитер и показала мне красное пятнышко у него на пузе. Юнн вырывался как мог, лицо побагровело, и волосы уже взмокли от крика.

— А меня слепень укусил, — сказал я. — Возможно, его тоже. Сейчас мы все равно ему ничем не поможем. Посади его лучше в коляску.

Но и в коляске, пристегнутый ремнями, он вопил, выгибался и возил подбородком по груди.

— Пойдем-ка мы в машину, — сказал я.

— Да, только переодену его. Я видела переодевалку внизу.

Я кивнул, и мы пошли вниз. Мы пробыли здесь несколько часов, солнце спустилось ниже, и что-то в свете, которым оно наполняло лес, напомнило мне о летних днях дома, когда мы в детстве под вечер ехали с мамой и папой купаться на океанскую сторону острова или сами, одни, спускались на мыс за домами. На секунду меня захлестнули воспоминания, не конкретные истории, а запахи, настроение, ощущения. Как солнце, днем белое, нейтральное, к вечеру набухало соком, отчего все краски отливали в черноту. Как же бежалось тогда в семидесятые по лесной тропинке среди тенистых деревьев! А потом нырнуть в пересоленую воду и доплыть до Йерстадхолмена. Cолнце подсвечивает камни, и они золотятся. Между ними торчит сухая, жесткая трава. И ощущение бездонности моря под гладкой коркой воды, темной от тени утеса. И скользящие в воде рыбы. И деревья над нами. Тощие ветки трепещут на легком закатном ветру. Тонкая кора, гладкое, похожее на ногу, дерево внизу. Зелень листвы…

— Вот она, — сказала Линда, кивнув на маленькое восьмиугольное деревянное строение. — Ты здесь подождешь?

— Мы потихоньку пойдем к машине.

В лесу, но с нашей стороны ограды, стояли два вытесанных из дерева тролля. Они призваны были оправдать название «Сказочная страна».

— Смотри, топтен! — закричала Хейди. «Топтен» — это томтен, шведский Дед Мороз, он же норвежский ниссе.

Хейди давно им заинтригована. В разгар весны она все еще говорила, показывая пальцем на веранду, откуда он появился на Рождество, что «топтен ходил», а беря в руки подаренную им игрушку, всегда сначала сообщала, что «топтен дал». Кем она его считала, было не очень понятно; например, когда она по нашему недогляду увидела на Святках у меня в шкафу костюм, в котором ниссе приходил к нам на Рождество, то не удивилась, не рассердилась, все обошлось без разоблачений — она просто показала пальцем и закричала «Топтен!», мол, вот он где переодевался; когда на рыночной площади у дома нам встречался старик-бездомный с седой бородой, она привставала в коляске и вопила во все горло «Топтен!».

Я наклонился и поцеловал ее в пухлую щечку.

— Без целуев! — сказала она.

Я засмеялся.

— Можно я тогда тебя поцелую, Ванья?

— Нет! — сказала Ванья.

Мимо нас немногочисленным, но непрерывным потоком двигались люди, в основном во всем светлом: в шортах, футболках, сандалиях; на удивление много полных, и почти ни одного прилично одетого.

— А мой папа в тюрьме! — с удовольствием завопила вдруг Хейди.

Ванья повернулась в коляске.

— Нет, не в тюрьме! — сказала она.

Я снова рассмеялся и остановился.

— Надо маму подождать, — объяснил я.

«У тебя папа — в тюрьме», — так говорят дети у Хейди в саду. Ей кажется, что это похвальба выше не придумаешь, и она говорит так, когда хочет похвалиться мной. Когда мы последний раз уезжали с нашей дачи, Хейди, как рассказала Линда, похвасталась так даме, сидевшей за ними в автобусе. «А мой папа в тюрьме!» Поскольку меня там не было — мы с Юнном остались стоять на автобусной остановке, — то неопровергнутое утверждение так и повисло в воздухе.

Я наклонил голову и рукавом футболки стер пот со лба.

— Папа, еще билет дашь? Еще игрушка? — спросила Хейди.

— Нет, конечно, ты уже выиграла мышку.

— Ну еще!

Я отвернулся и увидел, что к нам идет Линда. Всем довольный Юнн спокойно сидел в коляске в своей панамке.

— Все в порядке? — спросил я.

— Вроде бы. Я промыла укус холодной водой. Но Юнн устал.

— Поспит в машине.

— А сколько сейчас времени, не знаешь?

— Примерно полчетвертого, наверно.

— Дома будем в восемь?

— Где-то так.

Мы еще раз пересекли насквозь всю небольшую «Сказочную страну», снова миновали пиратский корабль — спереди помпезный деревянный фасад, сзади лазилка с подвесными лесенками и переходами, на площадках стояли где-то однорукие, а где-то одноногие воины с мечом и в чалме, — затем мы прошли вольер с ламами и другой, со страусами, заасфальтированный пятачок для катания на детских машинках и наконец спустились ко входу, где обнаружилась полоса препятствий, то есть конструкция из бревен, заборчиков и сеток, плюс тарзанка, плюс катание на ослике, где мы залипли. Линда подхватила Хейди, отнесла ее в конец очереди и натянула ей на голову шлем, а мы с Ваньей и Юнном издали наблюдали за ними.

Осликов всего имелось четыре, вели их родители сами, и, хотя дорожка была каких-нибудь тридцать метров, все проходили ее подолгу, потому что ослы не пони, они вдруг встают и стоят. Обескураженный родитель изо всех сил тянет уздечку, но осел и ухом не ведет. Родитель пихает осла в бок, тот ноль внимания. Какой-то малыш уже плакал. Все время громко кричала билетерша, давая советы родителям. «Сильнее тяните! Сильнее! Ну! Не так, а сильно! Во-от!»

— Ванья, видишь? Ослики тоже упрямятся, не хотят идти.

Ванья засмеялась. Я был рад, что она рада. Но чуть тревожился, не психанет ли Линда, терпения у нее не сильно больше, чем у Ваньи. Но когда подошла их очередь, Линда справилась великолепно. Стоило ослу остановиться, она вставала сбоку от него, поворачивалась спиной и чмокала, выпятив губы. Она выросла с лошадьми, с детства ездит верхом и умеет с ними обращаться, этого у нее не отнять.

Хейди сияла от счастья, сидя в седле. Но осел раскусил Линдины фокусы и встал, тогда она так властно и сильно потянула за повод, что он понял: артачиться смысла нет.

— Отлично ездишь! — крикнул я Хейди и опустил глаза на Ванью: «А ты хочешь?»

Ванья мрачно, но непреклонно помотала головой. Поправила очки. Она села на пони в полтора года, а в два с половиной, когда мы переехали в Мальмё, пошла в школу верховой езды. Каталась в глубине Фолькетс-парка, в унылом, грязном манеже с плиткой на полу, но ей он казался сказочной страной, она впитывала как губка все, происходившее на занятиях, а потом с энтузиазмом вываливала нам. Она восседала с прямой спиной на нечесаном пони, которого водила по кругу Линда или, если мы с Ваньей приезжали вдвоем, одна из девиц лет одиннадцати-двенадцати, которые паслись на конюшне с утра до вечера, а тренер ходил в центре и говорил, что делать. И пусть Ванья не всегда понимала его требования, для нее куда важнее были сами лошади и весь этот мир вокруг них. Конюшня, кошка с котенком, которого она прикапывает в сене, выбор шлема, списки, кто на какой лошади сегодня занимается, и миг, когда ее выводят на манеж, собственно выездка и яблочный сок с коричной булочкой в буфете по окончании занятия. Это становилось главным событием недели. Но следующей осенью все изменилось. Пришел новый тренер и стал предъявлять к Ванье — а на вид она была старше своих скромных неполных четырех лет — требования не по ее силам. Линда попробовала поговорить с ним, но без толку, и Ванья стала упрямиться, отказывалась ездить на тренировки, нет и все, и в конце концов мы бросили школу. И Ванья теперь и здесь не хочет прокатиться верхом, в парке, где ничего не требуют и даже Хейди проехала свой кружок.

Мы пробовали еще одни занятия — музыкальную студию, где дети часть времени поют вместе, а часть времени рисуют и мастерят поделки. На втором занятии им надо было нарисовать дом, и Ванья сделала траву перед ним голубой. Руководительница подошла к Ванье и сказала, что трава не голубого цвета, а зеленого, и не могла бы Ванья нарисовать другую картинку? Ванья в ответ порвала рисунок и устроила такую сцену, что остальные родители выразительно подняли брови, мол, какая радость, что наши дети воспитаны гораздо лучше. В Ванье есть много разного, но прежде всего она очень чувствительная, и то, что уже сейчас ситуация усугубляется, а она усугубляется, меня беспокоит. Ванья растет у меня на глазах, и этот процесс меняет мои представления о собственном детстве, не в смысле качества, но количества: сколько же времени человек проводит с детьми! Не измерить. Много-много часов, дней, бесконечное множество ситуаций, которые складываются и проживаются. Из собственного детства я помню лишь несколько эпизодов, которые я всегда считал значимыми, сформировавшими мою личность, но теперь я понимаю, что они были каплями в море других событий, и это меняет дело: откуда мне знать, что именно эти эпизоды оказали на меня влияние, а не те другие, которые выветрились из памяти?

Гейр, когда я завожу об этом речь, а мы ежедневно беседуем час по телефону, всегда цитирует Свена Столпе: он где-то написал, что Бергман стал бы Бергманом, где бы он ни рос, имея в виду, что человек равен себе независимо от условий. Первична манера, в которой человек общается с семьей, а не семья. Меня с детства учили, что черты характера, особенности поведения, поступки и явления объясняются социумом, в котором они проявились. Биология и генетика, то есть врожденные факторы, в расчет не брались, и если вдруг всплывали, то шли по разряду подозрительных фактов. На первый взгляд такой подход кажется гуманистическим, благо он тесно связан с представлением о полном равенстве людей; но если вдуматься, то никак не меньше оснований расценивать его как механистический: люди рождаются пустыми и отдают право формировать себя окружению и среде. Я долгое время видел здесь чисто теоретическую проблему, настолько фундаментальную, что от нее, как от бруска в прыжках в длину, можно оттолкнуться почти в любой дискуссии: насколько нас формирует среда; неужели люди изначально все одинаковые и лепи из них что хочешь; а можно ли растить хороших людей, воздействуя на условия их жизни, — вспомним, как поколение наших родителей верило в государство, в образовательную систему и в политику, а также с каким сладострастием они отвергали все старое и утверждали свою новую правду, завязанную не на то уникальное и неповторимое, что происходит в душе одного конкретного человека, но на его внешние связи, на коллективное и всеобщее; лучше всех, пожалуй, это сформулировал в 1967 году всегдашний летописец своего времени Даг Сульстад в тексте, включающем хрестоматийную фразу «мы не хотим приделывать чайнику крылья»: долой духовность, долой душевный трепет, даешь новый материализм, — а что эти лозунги и снос старых районов города ради строительства шоссе и парков связаны между собой, вот это левым радикалам в голову не приходило, сами они, конечно, были против сноса исторической застройки; наверно, оно и не могло прийти им в голову тогда, связь капитализма и уравниловки, государства всеобщего благоденствия и либерализма, марксистского материализма и общества потребления стала очевидной к нашему времени, потому что никто не насаждает равенство так успешно, как деньги, они стесывают все различия, и если твой характер и твою судьбу кто-то может сформировать, то идеальным формовщиком окажутся деньги, что и видно на примере очаровательного феномена — толпы людей, зацикленных на своей индивидуальности и неповторимости, демонстрируют ее, совершая идентичные покупки, а те, кто наставил их на этот путь, нахваливая равенство, подчеркивая значимость материальной стороны дела и требуя перемен, теперь клянут эти плоды своих усилий и считают их происками врагов, — впрочем, мои умозаключения, как всякое упрощение, не совсем справедливы; жизнь не уравнение, у нее нет теоретической части, одна практика, и, как ни велико искушение сформулировать взгляд целого поколения на общественное устройство исходя из его представлений о роли наследственности и среды, это лишь литературный искус, то есть радости от самого процесса размышления, коротко говоря, от умения притянуть мысль к максимально разномастным сферам человеческой деятельности, здесь больше, чем радости изречь истину. В книгах Сульстада небо низко, земля близко, он необычайно тонко улавливает колебания в общественных настроениях, от ощущения отчужденности в шестидесятые годы к восторженному увлечению политикой в начале семидесятых и, как раз когда задули эти новые ветры, к отстраненности от нее в конце того же десятилетия. Иметь такой встроенный флюгер для писателя не плюс и не минус, а материал, вектор, тем более что в случае Сульстада все важное сконцентрировано в другом, а именно в языке, сверкающем неостаромодной элегантностью, излучающем особое свечение, неподражаемом и исполненном духа. Такому языку нельзя научиться, нельзя купить за деньги, и в этом его ценность. Нет, мы не рождаемся одинаковыми, а потом житейские обстоятельства складывают наши жизни по-разному, наоборот — рождаемся мы разными, но житейские обстоятельства делают наши жизни более похожими.

Стоит мне подумать о своих троих детях, я отчетливо вспоминаю не только черты лица каждого ребенка, но и внушаемое им чувство. Оно постоянно, неизменно, оно и есть то, «каков» он для меня. И это «каков» уже было в каждом, когда я их впервые увидел. Они еще ничего не умели, а такую доступную им малость, как сосать грудь, рефлекторно поднимать руки, смотреть вокруг, гримасничать, делали одинаково, так что «каков» не имеет отношения к особенностям, к умениям, что человек может, что нет, — это свет, идущий изнутри.

Характеры, а они исподволь проявились в первые же недели и тоже дальше не менялись, у всех них настолько разные, что поневоле засомневаешься, играют ли условия, в которые мы ставим детей, то есть наше поведение и обращение с ними, такую уж решающую роль в воспитании. У Юнна характер мягкий, дружелюбный, он обожает своих сестер, самолеты, поезда и автобусы. Хейди открыта миру и вступает в контакт со всеми подряд, ее интересуют наряды и обувь, она соглашается носить только платья и уверена, что у нее хорошая фигура, например, как-то раз, стоя в раздевалке бассейна перед зеркалом, она сказала маме, Линде: «Смотри, какая у меня красивая попа!» Хейди не терпит, если ее ругают; стоит повысить голос, она отворачивается и пускает слезу. Ванья, напротив, никогда не остается в долгу, у нее бешеный темперамент, она волевая, впечатлительная и безошибочно чувствует людей. У нее отличная память, она знает наизусть большинство книг, которые мы ей читаем, и реплик из фильмов, которые мы смотрим. И чувство юмора у нее есть, дома она часто нас смешит, но вне дома мгновенно поддается общему настроению, и если вокруг оказывается много нового или непривычного, то замыкается в себе. Стеснительность стала проявляться у нее месяцев в семь: стоило незнакомому человеку подойти близко, она просто закрывала глаза, как будто спала. Изредка она и до сих пор так делает, например, если она сидит в коляске и мы неожиданно встречаем на улице родителя из детского сада, глаза у нее закрываются сами собой. В Стокгольме в детском саду — он был у нас прямо напротив дома — Ванья после периода робкого и осторожного сближения очень подружилась с мальчиком своего же возраста, звали его Александр, и они на пару так уходили вразнос на детской площадке, что воспитателям время от времени приходилось защищать его от Ваньи, он не выдерживал ее напора. Но обыкновенно он расцветал при виде ее и мрачнел, когда она уходила; с тех пор Ванья предпочитает играть с мальчиками, ей очевидно нужна физическая разрядка, буйство, потому что это просто позволяет быстро справляться с чувствами.

В Мальмё она пошла в другой сад, на Вестер-Хамнене, искусственном острове, где селятся люди с деньгами, и поскольку Хейди была совсем маленькая, то приучал Ванью к садику я. Каждое утро мы садились на велосипед и ехали через город, мимо старых верфей в сторону моря; Ванья — обхватив меня сзади руками, в маленьком шлеме, и я — на дамском велосипедике, упираясь грудью в коленки, но веселый и беззаботный, потому что город был для меня по-прежнему новым и на игру света на небе по утрам и вечерам я смотрел незамыленным взглядом, не как на данность. То, что Ванья просыпалась со словами: «Не хочу в садик», иногда и со слезами, я списывал на привыкание, конечно же, постепенно ей все понравится. В садике она наотрез отказывалась слезать с моих рук, чем бы три тамошние юные воспитательницы ее ни заманивали. Я считал, что лучше бы мне уйти и оставить ее саму разбираться, но ни они, ни Линда слышать не хотели о подобной жестокости, поэтому я сидел в углу на стуле с Ваньей на коленях, вокруг возились играющие дети, за окном сияло яркое солнце, с течением дней отсвечивая все более по-осеннему. Завтракали они на улице, воспитательницы раздавали им кусочки яблока и груши, но Ванья соглашалась сесть за стол только в десяти метрах ото всех, и, когда мы c ней так делали, я, хоть и улыбался извиняющейся улыбкой, вовсе не удивлялся, потому что это абсолютно моя манера общения с людьми, но как она узнала о ней в свои два с половиной года? Естественно, воспитательницы постепенно сумели отклеить ее от меня, так что я уже мог под ее душераздирающий плач уехать писать, а через месяц я оставлял и забирал ее без проблем. Но она по-прежнему иногда говорила, что не хочет идти, по-прежнему иногда плакала, и, когда нам позвонили из другого садика, по соседству, что у них есть свободное место, мы перешли к ним без колебаний. Назывался он «Рысь» и был родительским кооперативом. Это означает, что в те…