Те, кто уходит и те, кто остается

16+

Elena Ferrante

STORIA DI CHI FUGGE E DI CHI RESTA

Published in the Russian language by arrangement with Clementina Liuzzi Literary Agency and Edizioni e/o

Перевод с итальянского Ольги Ткаченко

Ферранте Э.

Те, кто уходит и те, кто остается / Элена Ферранте ; [пер. с ит. О. Ткаченко]. — М.: Синдбад, 2017.

ISBN 978-5-906837-63-9

Действие третьей части неаполитанского квартета, уже названного «лучшей литературной эпопеей современности», происходит в конце 1960-х и в 1970-е годы. История дружбы Лену Греко и Лилы Черулло продолжается на бурном историческом фоне: студенческие протесты, уличные столкновения, растущее профсоюзное движение... Лила после расставания с мужем переехала с маленьким сыном в район новостроек и работает на колбасном заводе. Лену уехала из Неаполя, окончила элитный колледж, опубликовала книгу, готовится выйти замуж и стать членом влиятельного семейства. Жизнь разводит их все дальше, они становятся друг для друга лишь голосами на другом конце провода. Выдержат ли их отношения испытание переменами?

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»

Все события, диалоги и персонажи, представленные в данном романе, являются плодом авторской фантазии. Любое совпадение с реально живущими или жившими людьми, фактами их жизни или местами проживания является совершенной случайностью. Упоминание культурно-исторических реалий служит лишь для создания необходимой атмосферы.

Действующие лица и краткое содержание первой и второй книг

Семья сапожника Черулло

Фернандо Черулло, сапожник, отец Лилы. Считает, что для дочери вполне достаточно начального образования

Нунция Черулло, его жена. Любящая мать, Нунция слишком слаба характером, чтобы противостоять мужу и поддерживать дочь

Рафаэлла Черулло (Лина, Лила), родилась в августе 1944 года. Всю жизнь прожила в Неаполе, но в 66 лет бесследно исчезла. Блестяще успевающая ученица, в десять лет написала рассказ «Голубая фея». После начальной школы по настоянию отца бросила учебу и освоила сапожное мастерство. Рано вышла замуж за Стефано Карраччи, успешно управляла колбасной лавкой в новом квартале, затем — обувным магазином на пьяцца Мартири. Во время летнего отдыха на Искье влюбилась в Нино Сарраторе, ради которого ушла от Стефано. Вскоре рассталась с Нино, от которого у нее остался сын, Дженнаро, он же Рино, и вернулась к мужу. Узнав, что Ада Каппуччо ждет от Стефано ребенка, окончательно порвала с ним, вместе с Энцо Сканно перебралась в Сан-Джованни-а-Тедуччо и устроилась работать на колбасный завод, принадлежащий отцу Бруно Соккаво

Рино Черулло, старший брат Лилы, сапожник. Благодаря финансовым вложениям Стефано Карраччи вместе с отцом, Фернандо, открывает обувную фабрику «Черулло». Женат на сестре Стефано, Пинучче Карраччи; у них растет сын Фердинандо, он же Дино. Лила называет своего первенца в честь брата

Другие дети

Семья швейцара Греко

Элена Греко (Ленучча, Лену), родилась в августе 1944 года. Рассказ ведется от ее лица. Элена начинает писать эту историю, когда узнает об исчезновении подруги детства Лины Черулло, которую называет Лилой. После начальной школы Элена успешно продолжает образование в лицее, где вступает в конфликт с преподавателем богословия, оспаривая роль Святого Духа, но благодаря отличной успеваемости и поддержке профессора Галиани этот демарш проходит для нее без последствий. По предложению Нино Сарраторе, в которого она с детства тайно влюблена, и с помощью Лилы Элена пишет об этом эпизоде заметку. Нино обещает напечатать ее в журнале, с которым сотрудничает, но редакция, по его словам, ее не принимает. По окончании лицея Элена поступает в престижную Высшую нормальную школу Пизы, где знакомится с будущим женихом, Пьетро Айротой, и пишет повесть о жизни своего квартала и своем первом сексуальном опыте на Искье

Отец, швейцар в муниципалитете

Мать, домохозяйка. Ходит прихрамывая, что бесконечно раздражает Элену

Пеппе, Джанни, Элиза — младшие дети

Семья Карраччи (дона Акилле):

Дон Акилле Карраччи, сказочный людоед, спекулянт, ростовщик. Погибает насильственной смертью

Мария Карраччи, его жена, мать Стефано, Пинуччи и Альфонсо. Работает в семейной колбасной лавке

Стефано Карраччи, сын покойного дона Акилле, муж Лилы. После смерти отца взял его дела в свои руки и быстро стал успешным коммерсантом. Управляет двумя колбасными лавками, приносящими хороший доход, и вместе с братьями Солара является совладельцем обувного магазина на пьяцца Мартири. Быстро теряет интерес к жене, раздраженный ее непокорным характером, и вступает в связь с Адой Каппуччо. Ада беременеет и, дождавшись переезда Лилы в Сан-Джованни-а-Тедуччо, перебирается жить к Стефано

Пинучча, дочь дона Акилле. Работает сначала в семейной колбасной лавке, затем — в обувном магазине. Замужем за Рино, братом Лилы, с которым воспитывает сына Фердинандо, он же Дино

Альфонсо, сын дона Акилле. Дружил с Эленой, в лицее сидел с ней за одной партой. Помолвлен с Маризой Сарраторе. После окончания лицея становится управляющим обувным магазином на пьяцца Мартири

Семья столяра Пелузо

Альфредо Пелузо, столяр. Коммунист. По обвинению в убийстве дона Акилле приговорен к тюремному заключению, где умирает

Джузеппина Пелузо, его жена. Работает на табачной фабрике, горячо предана мужу и детям. После смерти мужа кончает с собой

Паскуале Пелузо, старший сын Альфредо и Джузеппины. Каменщик, коммунист. Первым заметил красоту Лилы и признался ей в любви. Ненавидит братьев Солара. Помолвлен с Адой Каппуччо

Кармела Пелузо, она же Кармен, сестра Паскуале. Работала продавщицей в галантерее, затем благодаря Лиле получила место в новой колбасной лавке Стефано. Долгое время встречалась с Энцо Сканно, но после службы в армии тот ее без объяснений бросает. После расставания с Энцо обручается с рабочим с автозаправки

Другие дети

Семья сумасшедшей вдовы Каппуччо

Мелина, родственница Нунции Черулло, вдова. Работает уборщицей. Была любовницей Донато Сарраторе, отца Нино, из-за чего семейству Сарраторе пришлось покинуть свой квартал. После этого Мелина окончательно лишилась рассудка

Муж Мелины, при жизни грузчик на овощном рынке, умер при невыясненных обстоятельствах

Ада Каппуччо, дочь Мелины. С малых лет помогала матери мыть подъезды. Благодаря Лиле устроилась продавщицей в колбасную лавку. Встречалась с Паскуале Пелузо, но потом вступила в связь со Стефано Карраччи, забеременела и переехала к нему. У них родилась дочь Мария

Антонио Каппуччо, ее брат, механик. Встречался с Эленой и ревновал ее к Нино Сарраторе. С ужасом ждал призыва в армию, но, узнав о попытке Элены откупить его при помощи братьев Солара, оскорбился и расстался с ней. Во время службы заработал тяжелое нервное расстройство и демобилизовался раньше срока. По возвращении домой из-за крайней нищеты был вынужден подрядиться работать на Микеле Солару, который вскоре зачем-то отправляет его в Германию

Другие дети

Семья железнодорожника-поэта Сарраторе

Донато Сарраторе, контролер, поэт, журналист. Известный бабник, любовник Мелины. Когда Элена проводит каникулы на острове Искья и живет в одном доме с семейством Сарраторе, ей приходится в спешке возвращаться домой, спасаясь от преследований Донато. На следующее лето, узнав, что Лила встречается с Нино, и пытаясь заглушить боль ревности, Элена добровольно отдается ему на пляже. Позднее, спасаясь от навязчивых воспоминаний о пережитом унижении, Элена описывает этот эпизод в своей первой повести

Лидия Сарраторе, жена Донато

Нино Сарраторе, старший из детей Донато и Лидии. Ненавидит и презирает отца. Круглый отличник. Влюбился в Лилу и тайно встречался с ней. Во время их недолгих отношений Лила забеременела

Мариза Сарраторе, сестра Нино. Встречается с Альфонсо Карраччи

Пино, Клелия и Чиро — младшие дети

Семья торговца фруктами Сканно

Никола Сканно, торговец фруктами. Умер от воспаления легких

Ассунта Сканно, его жена. Умерла от рака

Энцо Сканно, их сын, тоже торговец фруктами. Лила с детства относилась к нему с симпатией. Встречался с Кармен Пелузо, но по возвращении из армии бросил ее без видимых причин. Экстерном отучился на курсах и получил диплом техника. После того как Лила окончательно порвала со Стефано, взял на себя заботу о ней и ее сыне Дженнаро, поселившись с ними в Сан-Джованни-а-Тедуччо

Другие дети

Семья владельца бара-кондитерской «Солара»

Сильвио Солара, владелец бара-кондитерской. Придерживается монархистско-фашистских взглядов, связан с мафией и черным рынком. Пытался помешать открытию обувной фабрики «Черулло»

Мануэла Солара, его жена, ростовщица: жители квартала боятся попасть в ее «красную книгу»

Марчелло и Микеле, сыновья Сильвио и Мануэлы. Ведут себя вызывающе, но, несмотря на это, пользуются определенным успехом у девушек. Лила их презирает. Марчелло был в нее влюблен, но она отвергла его ухаживания. Микеле умнее, сдержаннее и жестче старшего брата. Встречается с дочерью кондитера Джильолой, но жаждет заполучить Лилу, и с годами это стремление превращается в одержимость

Семья кондитера Спаньюоло

Синьор Спаньюоло, кондитер у Солары

Роза Спаньюоло, его жена

Джильола Спаньюоло, их дочь, девушка Микеле Солары

Другие дети

Семья профессора Айроты

Айрота, профессор, преподает античную литературу

Аделе, его жена. Работает в миланском издательстве, которому предлагает для публикации написанную Эленой повесть

Мариароза Айрота, их старшая дочь, преподает искусствоведение, живет в Милане

Пьетро Айрота, их младший сын. Знакомится с Эленой в университете. Они обручаются. Все вокруг уверены, что Пьетро ждет блестящая научная карьера

Учителя

Ферраро, учитель и библиотекарь. За усердие в чтении вручил Лиле и Элене по почетной грамоте

Оливьеро, учительница. Первая догадывается о выдающихся способностях Лилы и Элены. Когда десятилетняя Лила пишет рассказ «Голубая фея» и Элена показывает его учительнице, та от огорчения, что девочка по настоянию родителей не будет продолжать учебу, не находит для нее ни слова похвалы, перестает следить за ее успехами и отдает все внимание Элене. Тяжело заболевает и вскоре после того, как Элена оканчивает университет, умирает

Джераче, преподаватель лицея

Галиани, профессор, преподавательница лицея. Блестяще образованна и умна. Состоит в коммунистической партии. Быстро выделяет Элену из массы других учеников, приносит ей книги и защищает от придирок преподавателя богословия. Приглашает ее к себе домой на вечеринку и знакомит со своими детьми. Охлаждение в ее отношении к Элене наступает после того, как Нино ради Лилы бросает ее дочь, Надю

Прочие лица

Джино, сын аптекаря. Первый парень, с которым встречается Элена

Нелла Инкардо, родственница учительницы Оливьеро. Живет в Барано-д’Искья, на лето сдает часть дома семейству Сарраторе. Здесь Элена проводит свои первые каникулы на море

Армандо, сын профессора Галиани, студент медицинского факультета

Надя, дочь профессора Галиани, студентка, в прошлом помолвленная с Нино. Влюбившись в Лилу, Нино с Искьи пишет Наде письмо, в котором объявляет об их разрыве

Бруно Соккаво, друг Нино Сарраторе, сын богатого предпринимателя из Сан-Джованни-а-Тедуччо. Принимает Лилу на работу на семейный колбасный завод

Франко Мари, студент, встречался с Эленой в первые годы ее учебы в университете

МОЛОДОСТЬ

1

В последний раз я видела Лилу пять лет назад, зимой 2005-го. Ранним утром мы прогуливались вдоль шоссе и, как это случалось все чаще, испытывали взаимную неловкость. Помню, говорила я одна, а она напевала что-то себе под нос и здоровалась с прохожими, которые ей не отвечали. Если изредка она ко мне и обращалась, то с какими-то странными, невпопад и не к месту, восклицаниями. За минувшие годы произошло немало плохого, даже ужасного, и, чтобы снова сблизиться, нам следовало бы во многом признаться друг другу. Но у меня не было сил искать нужные слова, а у нее силы, может, и были, но не было желания — или она не видела в том никакой пользы.

Несмотря ни на что, я очень любила ее и каждый раз, приезжая в Неаполь, старалась с ней повидаться, хотя, по правде говоря, немного боялась этих встреч. Она сильно изменилась. Старость не пощадила нас обеих. Я вела ожесточенную борьбу с лишним весом, а она совсем усохла — кожа да кости. Свои короткие, совершенно седые волосы она стригла сама — не потому, что ей так нравилось, а потому, что было плевать, как она выглядит. Чертами лица она все больше походила на отца. Она нервно, чуть ли не визгливо, смеялась, говорила слишком громко и непрерывно размахивала руками, будто надвое рубила ими дома, улицу, прохожих и меня.

Мы проходили мимо начальной школы, когда нас обогнал незнакомый парень и на бегу крикнул Лиле, что на клумбе возле церкви нашли труп женщины. Мы поспешили в сторону парка, и Лила, работая локтями, втащила меня в толпу зевак, запрудивших всю улицу. Женщина, невероятно толстая, одетая в старомодный темно-зеленый непромокаемый плащ, лежала на боку. Лила узнала ее сразу, а я нет. Это была подруга нашего детства Джильола Спаньюоло, бывшая жена Микеле Солары.

Я не видела ее несколько десятков лет. От ее прежней красоты не осталось и следа: лицо было одутловатым, ноги распухшими. Волосы, некогда каштановые, а теперь выкрашенные в огненно-красный цвет, такие же длинные, как в детстве, но теперь совсем редкие, рассыпались по рыхлой земле. Одна нога была в поношенной туфле на низком каблуке, вторая — в сером шерстяном носке с дырой на большом пальце. Туфля валялась в метре от тела, как будто, перед тем как упасть, Джильола пыталась ногой оттолкнуть от себя боль или страх. Я заплакала, и Лила смерила меня недовольным взглядом.

Мы сели на скамейку неподалеку и стали молча ждать, когда Джильолу унесут. Что с ней случилось, отчего она умерла — мы не имели об этом понятия. Потом мы пошли к Лиле, в старую тесную квартиру ее родителей, где теперь она жила с сыном Рино. Мы вспоминали умершую подругу, и Лила наговорила о ней всяких гадостей, осуждая ее за тщеславие и подлость. Но на сей раз уже мне не удавалось сосредоточиться на ее словах: перед глазами все еще стояло мертвое лицо, разметавшиеся по земле длинные волосы, белесые проплешины на затылке. Сколько наших ровесниц уже ушли из жизни, исчезли с лица земли, унесенные болезнями или горем; их души не выдержали, истерлись о несчастья, как о наждачную бумагу. А сколько умерли насильственной смертью! Мы долго сидели на кухне, не решаясь подняться и убрать со стола, но потом снова вышли на улицу.

Под лучами зимнего солнца наш старый квартал выглядел тихим и спокойным. В отличие от нас он совсем не изменился. Все те же старые серые дома, тот же двор, в котором мы когда-то играли, то же шоссе, уходящее в черную пасть туннеля, и то же насилие — все здесь осталось прежним. Зато пейзаж вокруг стало не узнать. Исчезли подернутые зеленоватой ряской пруды, исчезла консервная фабрика. На их месте символом лучезарного будущего, которое вот-вот наступит и в которое на самом деле никто никогда не верил, возвышались стеклянные небоскребы. За этими переменами я наблюдала издалека — изредка с любопытством, чаще с безразличием. В детстве мне казалось, что Неаполь за пределами нашего квартала полон чудес. Помню, как много десятков лет назад меня поразило строительство небоскреба на площади возле центрального вокзала, — он постепенно, этаж за этажом, рос у нас на глазах и по сравнению с нашей железнодорожной станцией казался мне громадой. Каждый раз, проходя по пьяцца Гарибальди, я восхищенно ахала и восклицала: «Нет, вы только посмотрите, вот это высота!» — обращаясь к Лиле, Кармен, Паскуале, Аде или Антонио, моим друзьям тех времен, когда мы вместе ходили к морю или прогуливались неподалеку от богатых кварталов. Наверное, там, на самом верху, откуда открывается вид на весь город, живут ангелы, говорила я себе. Как мне хотелось подняться туда, на вершину. Это был наш небоскреб, хоть и стоял он за пределами квартала. Потом стройку заморозили. Позднее, когда я уже училась в Пизе и возвращалась домой только на каникулы, мне наконец перестал мерещиться в нем символ общественного обновления; я поняла, что это всего лишь очередная убыточная стройка.

В те годы я начала осознавать, что остальной Неаполь не слишком отличается от нашего квартала: повсюду, расползаясь все шире, царила одна и та же бедность. Возвращаясь домой, я каждый раз с удивлением обнаруживала, что еще что-то пришло в упадок: город буквально крошился, будто слепленный из песочного теста, он не выдерживал смены времен года, жары, холода и особенно гроз. То наводнением затопило вокзал на пьяцца Гарибальди, то обрушилась Галерея напротив Археологического музея, то случился оползень и в большинстве районов отключили электричество. В памяти остались полные опасностей темные улицы, все более беспорядочное движение на дорогах, разбитые мостовые, огромные лужи. Канализационные трубы не справлялись с нагрузкой, и на улицы выплескивались потоки воды с нечистотами и мусором, кишащие всеми мыслимыми и немыслимыми паразитами, с холмов, застроенных хлипкими дешевыми многоэтажками, они стекали в море или уходили в почву, размывая нижнюю часть города. Люди умирали от антисанитарии, коррупции и произвола, но продолжали послушно голосовать за политиков, превративших их жизнь в кошмар. Сойдя с поезда, я ловила себя на мысли, что с опаской передвигаюсь по тем местам, где выросла, и стараюсь изъясняться исключительно на диалекте, как бы давая окружающим понять: «Я своя, не причиняйте мне зла!»

Когда я закончила учебу и написала повесть, которая неожиданно для меня через несколько месяцев стала книгой, во мне окрепло убеждение, что породивший меня мир катится в пропасть. В Пизе и Милане мне было хорошо, временами я бывала там даже счастлива, зато каждый приезд в родной город оборачивался пыткой. Меня не покидал страх, что случится что-нибудь такое, из-за чего я навсегда застряну здесь и потеряю все, чего успела добиться. Я боялась, что больше не увижусь с Пьетро, за которого собиралась замуж, что больше никогда не попаду в чудный мир издательства и не встречусь с прекрасной Аделе — моей будущей свекровью, матерью, какой у меня никогда не было. Я и раньше всегда находила Неаполь слишком плотно населенным: от пьяцца Гарибальди до виа Форчелла, Дукеска, Лавинайо и Реттифило постоянно было не протолкнуться. В конце 1960-х улицы, как мне казалось, сделались еще многолюднее, а прохожие — еще грубее и агрессивнее. Однажды утром я решила пройтись до виа Меццоканноне, где когда-то работала продавщицей в книжном магазине. Мне хотелось взглянуть на место, где я вкалывала за гроши, а главное — посмотреть на университет, учиться в котором мне так и не довелось, и сравнить его с пизанской Высшей нормальной школой. Может, думала я, случайно столкнусь с Армандо и Надей — детьми профессора Галиани, — и у меня будет повод похвастаться своими достижениями. Но то, что я увидела в университете, наполнило меня чувством, близким к ужасу. Студенты, толпившиеся во дворе и сновавшие по коридорам, были уроженцами Неаполя, его окрестностей или других южных областей, одни — хорошо одетые, шумные и самоуверенные, другие — неотесанные и забитые. Тесные аудитории, возле деканата — длиннющая скандалящая очередь. Трое или четверо парней сцепились прямо у меня на глазах, ни с того ни с сего, будто им для драки не нужен был даже повод: просто посмотрели друг на друга — и посыпались взаимные оскорбления и затрещины; ненависть, доходящая до жажды крови, изливалась из них на диалекте, который даже я понимала не до конца. Я поспешила уйти, словно почувствовала угрозу — и это в месте, которое, по моим представлениям, должно было быть совершенно безопасным, потому что там обитало только добро.

Короче говоря, ситуация ухудшалась с каждым годом. Во время затяжных ливней почву в городе так размыло, что рухнул целый дом — повалился на бок, как человек, опершийся на прогнивший подлокотник кресла. Было много погибших и раненых. Казалось, город вынашивал в своих недрах злобу, которая никак не могла вырваться наружу и разъедала его изнутри или вспучивалась на поверхности ядовитыми фурункулами, отравляя детей, взрослых, стариков, жителей соседних городов, американцев с базы НАТО, туристов всех национальностей и самих неаполитанцев. Как можно было уцелеть здесь, посреди опасностей и беспорядков — на окраине или в центре, на холмах или у подножия Везувия? Сан-Джованни-а-Тедуччо и дорога туда произвели на меня страшное впечатление. Мне стало жутко от зрелища завода, где работала Лила, да и от самой Лилы, новой Лилы, которая жила в нищете с маленьким ребенком и делила кров с Энцо, хотя и не спала с ним. Она рассказала мне тогда, что Энцо интересуется компьютерами и изучает их, а она ему помогает. В памяти сохранился ее голос, силившийся перекричать и перечеркнуть собой Сан-Джованни, колбасы, заводскую вонь, условия, в которых она жила и работала. С наигранной небрежностью, словно между делом, она упоминала государственный кибернетический центр в Милане, говорила о том, что в Советском Союзе уже используют ЭВМ для исследований в общественных науках, и уверяла, что скоро то же самое будет и в Неаполе. «В Милане — пожалуй, — думала я, — а уж в Советском Союзе и подавно, но здесь никаких центров точно не будет. Это все твои сумасшедшие выдумки, ты вечно носилась с чем-нибудь таким, а теперь еще втягиваешь в это несчастного влюбленного Энцо. Тебе надо не фантазировать, а бежать отсюда. Навсегда, подальше от этой жизни, которой мы жили с детства. Осесть в каком-нибудь приличном месте, где и вправду возможна нормальная жизнь». Я верила в это, потому и сбежала. К сожалению, десятилетия спустя мне пришлось признать, что я ошибалась: бежать было некуда. Все это были звенья одной цепи, различавшиеся разве что размерами: наш квартал — наш город — Италия — Европа — наша планета. Теперь-то я понимаю, что болен был не наш квартал и не Неаполь, а весь земной шар, вся Вселенная, все вселенные, сколько ни есть их на свете. И сделать тут ничего нельзя, разве что только упрятать голову поглубже в песок.

Все это я высказала Лиле тем зимним вечером 2005 года. Моя речь звучала пафосно, но в то же время виновато. До меня наконец дошло то, что она поняла еще в детстве, не покидая Неаполя. Следовало ей в этом сознаться, но мне было стыдно: не хотелось выглядеть перед ней озлобленной ворчливой старухой — я знала, что она не выносит нытиков. Она кривовато усмехнулась, показав стесанные с годами зубы, и сказала:

— Ладно, хватит о пустяках. Что ты задумала? Собралась писать о нас? Обо мне?

— Нет.

— Не ври.

— Если б и захотела, это слишком сложно.

— Но ты об этом думала. Да и сейчас думаешь.

— Бывает.

— Брось эту затею, Лену. Оставь меня в покое. Всех нас оставь. Мы должны бесследно исчезнуть, ничего другого мы не заслуживаем: ни Джильола, ни я, никто.

— Неправда.

Она недовольно скривилась, впилась в меня взглядом и сквозь зубы процедила:

— Ну ладно, раз тебе невмоготу, пиши. О Джильоле можешь писать что хочешь. А обо мне не смей! Дай слово, что не будешь!

— Я ни о ком ничего писать не собираюсь. В том числе о тебе.

— Смотри, я проверю.

— Да ну?

— Запросто! Взломаю твой компьютер, найду файл, прочитаю и сотру.

— Да ладно тебе.

— Думаешь, не сумею?

— Сумеешь, сумеешь. Не сомневаюсь. Но и я умею защищаться.

— Только не от меня, — зловеще, как раньше, рассмеялась она.

2

Я никогда не забуду эти слова — последние, которые я слышала от нее. «Только не от меня». Вот уже несколько недель я самозабвенно пишу, не отвлекаясь на то, чтобы перечитать написанное. «Если Лила жива, — мечтательно думаю я, попивая кофе и глядя, как волны реки По разбиваются об опоры моста Принцессы Изабеллы, — она точно не сдержится. Эта старая психопатка влезет в мой компьютер, прочтет текст, разозлится, что я ее не послушала, начнет его исправлять и дописывать и больше не вспомнит о том, что хотела исчезнуть». Ополаскиваю чашку, возвращаюсь за стол и пишу дальше — про ту холодную миланскую весну, про тот день в книжном магазине больше чем сорокалетней давности, когда мужчина в очках с толстыми стеклами при всех распекал меня и мою книгу, а я, дрожа и смущаясь, пыталась хоть что-то пролепетать в свое оправдание. А потом внезапно поднялся заросший растрепанной черной бородой Нино Сарраторе, которого я не сразу узнала, и, не стесняясь в выражениях, поставил моего обидчика на место. Как долго я не видела его: года четыре, может, пять? Помню, я похолодела от волнения, но мне казалось, я вся горю.

Как только Нино договорил, мужчина сдержанным жестом попросил ответного слова. Ясно было, что он обиделся, но я была слишком взволнована, чтобы догадаться, что именно его оскорбило. Разумеется, я понимала, что выступление Нино — резкое, на грани грубости — увело спор из литературной области в политику. И все же в тот момент я не придала этому особого значения: я корила себя за то, что не смогла сдержать удар и выставила себя перед ученой публикой полной бестолочью. Вообще-то я умела за себя постоять! Когда-то в лицее, чтобы быть не хуже других, я подражала профессору Галиани, заимствовала ее интонацию и выражения. В Пизе, чтобы выстоять против враждебно настроенных сокурсников, этого багажа оказалось недостаточно. Франко, Пьетро и другие блестящие студенты изъяснялись цветисто, писали с нарочитой сложностью, а в споре щеголяли безупречно выстроенной аргументацией — ничем подобным Галиани никогда не занималась. Но и там я научилась вести себя, как все. У меня получалось, и я поверила, что наконец овладела словом до такой степени, чтобы в любых обстоятельствах не поддаваться эмоциям, сохранять самообладание и здравомыслие. При помощи изящных, взвешенных и пространных рассуждений я завораживала слушателей, отбивая у них всякое желание мне возражать. Но в тот вечер все пошло не так. Сначала Аделе и ее друзья с их хвалебными речами, потом этот мужчина в очках с толстыми стеклами… Я разнервничалась, снова почувствовала себя девчонкой-зубрилой с южным диалектом, выскочкой из нищего квартала, дочерью швейцара, непостижимым образом попавшей в культурное общество и возомнившей себя молодым дарованием. Вся моя вера в себя испарилась, а с ней и все мое красноречие. А тут еще Нино! С его появлением я окончательно потеряла контроль над собой и, пока слушала его прекрасное выступление в мою защиту, забыла и то, что умела. Выходцы из одной среды, мы оба много трудились, чтобы научиться складно говорить. Нино виртуозно владел литературным итальянским, с легкостью обращая его против своего оппонента, но, когда считал нужным, намеренно отказывался от изысканных оборотов и позволял себе игривую небрежность, на фоне которой профессорская речь мужчины в очках с толстыми стеклами казалась старомодной и оттого нелепой. Я увидела, что мужчина собирается ответить, и очень испугалась: если он и раньше ругал мою книгу, что же он скажет теперь, когда его разозлили?!

Вопреки всем опасениям, мой обидчик забыл про повесть и заговорил совсем о другом. Он прицепился к некоторым выражениям, которые Нино употреблял как бы невзначай, но повторял их снова и снова: «высокомерие аристократов», «антиавторитарная литература». Я поняла, что нашего оппонента задела именно политическая сторона спора. Ему не нравились эти слова, и, воспроизводя их, он с глубокого баса неожиданно срывался на саркастический фальцет («значит, гордость за свои знания сегодня называется высокомерием аристократа, а литература с каких-то пор превратилась в антиавторитарную?»). Он попытался обыграть термин «авторитаризм»: «Нужно благодарить Бога, — сказал он, — за эту преграду, за стену, защищающую нас от дурно воспитанной молодежи, болтающей невесть что и повторяющей глупости, исходящие от врагов государства». Он долго говорил на эту тему, обращаясь исключительно к публике, а не к Нино и не ко мне. В конце речи он посмотрел сначала на пожилого критика, сидевшего рядом со мной, а потом на Аделе — возможно, его единственного в тот вечер подлинного адресата. «Я ничего не имею против молодежи, — заключил он, — я против взрослых ученых, которые в своих интересах готовы поддержать любую модную глупость». На этом он наконец умолк и начал пробираться к выходу, негромко, но четко выговаривая: «Извините», «Позвольте», «Благодарю».

Зрители вставали с мест, чтобы дать ему пройти, глядя на него недовольно, но в то же время почтительно. Только тогда мне стало ясно, что это был влиятельный человек, настолько влиятельный, что даже Аделе на его хмурое прощание вежливо ответила: «Спасибо, до свидания!» Каково же было всеобщее изумление, когда Нино с вызывающей издевкой в голосе окликнул его, назвав «профессором» и тем самым показав, что знает, с кем имеет дело: «Эй, профессор, куда же вы? Не убегайте!» Он резво кинулся ему наперерез на своих длинных ногах, встал лицом к лицу и произнес несколько слов, которые я со своего места плохо расслышала и не совсем поняла, но которые, должно быть, жгли, как стальной прут под палящим солнцем. Мужчина выслушал Нино с каменным лицом, после чего жестом попросил его уйти с дороги и направился к выходу.

3

Я поднялась с места, не понимая, что происходит: мне не верилось, что Нино действительно здесь, в Милане, в этом зале. А между тем он не торопясь, с улыбкой на лице, шел в мою сторону. Мы пожали друг другу руки: его была горячей-горячей, моя — ледяной; обменялись дежурными фразами о том, как рады видеть друг друга после стольких лет. Тут до меня стало доходить, что самая страшная часть вечера позади, и настроение у меня немного поднялось, хотя волнение не совсем улеглось. Я познакомила Нино с критиком, который великодушно похвалил мою книгу, представив его как старого друга, с которым училась в лицее в Неаполе. Несмотря на то что и ему досталось от Нино, тот был любезен, благожелательно отозвался о его выступлении против «профессора» и одобрительно закивал, услышав о Неаполе, — в общем, вел себя с ним как с образцовым студентом, стараясь его поддержать. Нино рассказал, что уже несколько лет живет в Милане, изучает экономическую географию и принадлежит (тут он улыбнулся) к низшей ступени академического сообщества — иначе говоря, занимает должность ассистента. Говорил он с улыбкой и не злился, как раньше, на весь мир — будто скинул с себя тяжелые доспехи, в школьные годы вызывавшие мое восхищение, и предпочел облачение поизящнее, в котором легче побеждать. Я не без радости отметила, что у него нет обручального кольца.

Тем временем ко мне подошла одна из подруг Аделе с просьбой подписать книгу: это был мой первый автограф, и меня охватило сильное возбуждение. Мне не хотелось упустить Нино, но в то же время я понимала, что и без того выставила себя в его глазах забитой дурочкой — не усугублять же ситуацию. Поэтому я оставила его с пожилым профессором Тарратано и увлеченно занялась своими читательницами. Я надеялась быстро освободиться, но не тут-то было: книжки были новехонькие и так приятно пахли типографской краской (не чета вонючим обтрепанным томикам, которые мы с Лилой брали в муниципальной библиотеке), что я боялась в спешке испортить их своей подписью. В итоге я подолгу раздумывала над посвящениями и выводила буковки идеальным почерком, каким не писала со времен школьных прописей, так медленно, что читательницы, выстроившиеся в очередь за автографом, начали проявлять нетерпение. Я старалась писать от всего сердца, а сердце колотилось в страхе, что Нино вот-вот уйдет.

Но он не уходил. К ним с Тарратано присоединилась Аделе, и Нино уважительно, но абсолютно свободно беседовал с ней. Я смотрела на этого молодого мужчину и видела все того же блестящего лицеиста, когда-то точно так же беседовавшего с профессором Галиани в коридоре. Куда труднее — и болезненнее — было сознавать, что передо мной студент, с которым мы гуляли на Искье, любовник моей замужней подруги, прятавшийся в туалете магазина на пьяцца Мартири, и отец Дженнаро — мальчика, которого он даже ни разу не видел. Конечно, история с Лилой тогда выбила его из колеи, но, как я ясно видела теперь, ненадолго. Как бы сильно он ее ни любил, какой бы глубокий след она ни оставила в его сердце, — все осталось в прошлом. Нино снова стал собой, и я была этому рада. И хотя первой у меня мелькнула мысль: «Надо рассказать Лиле, что я его видела и у него все хорошо», следом за ней явилась другая: «Нет, не буду ей ничего говорить!»

Когда я закончила с посвящениями, зал опустел. Аделе с нежностью взяла меня за руку, похвалила за то, как я рассказывала о книге и как ответила на «отвратительный выпад» — именно так она выразилась — мужчины в очках с толстыми стеклами. Я прекрасно понимала, что это неправда, и стала отмахиваться, но она обратилась к Нино и Тарратано за подтверждением ее слов: разумеется, оба рассыпались передо мной в комплиментах. Нино, серьезно глядя на меня, еще и добавил: «Это вы ее в лицее не видели! Эта девушка уже тогда поражала умом, начитанностью, смелостью и красотой!» Я залилась краской, а он начал весело рассказывать о моей стычке с преподавателем богословия. Аделе засмеялась и сказала: «Мы всей семьей сразу заметили таланты Элены». Потом она объявила, что заказала для нас столик в заведении неподалеку. Я смущенно забормотала, что устала и не хочу есть, а поскольку мы с Нино давно не виделись, с радостью немного прогулялась бы с ним перед сном. Я знала, что с моей стороны это невежливо, ведь ужин устраивали специально в мою честь, ну и в благодарность Тарратано за поддержку моей книги, но не смогла сдержаться. Аделе посмотрела на меня, хитро улыбнулась и сказала, что мой друг тоже приглашен. «А еще, — заговорщически, будто пытаясь компенсировать причиненное неудобство, произнесла она, — у меня есть для тебя приятный сюрприз». Я с тревогой посмотрела на Нино: вдруг он откажется. Он сказал, что не хочет быть лишним, но потом взглянул на часы и согласился пойти с нами.

4

Мы вышли из книжного магазина. Аделе тактично увела Тарратано вперед, мы с Нино шагали следом. Вскоре я поняла, что не знаю, о чем с ним говорить, и боюсь ляпнуть что-нибудь не то. Сам он не молчал: еще раз похвалил мою книгу, с большой симпатией отозвался об Айрота, назвав их «самой культурной из влиятельных семей Италии», поздравил меня с предстоящим замужеством (Аделе ему рассказала) и удивил, сообщив, что читал книгу Пьетро о вакхических ритуалах. Но с особым уважением он говорил о главе семьи, профессоре Гвидо Айроте, по его мнению, «человеке исключительном». Меня немного расстроило, что он уже знает о моей скорой свадьбе, а все восторги по поводу моей повести служили ему лишь предисловием к гораздо более многословному восхвалению семьи Пьетро и его книги. Я перебила его, спросив, чем он занимается, но он ответил расплывчато, упомянув только, что скоро у него выходит небольшая книжка, скорее скучная, не написать которую он не мог. Я поинтересовалась, трудно ли ему пришлось в первое время в Милане. Он коротко подтвердил, что проблем было много, так как с юга он приехал без гроша в кармане.

— Так ты что, вернулась в Неаполь? — вдруг спросил он.

— Пока да.

— В наш квартал?

— Да.

— А я окончательно порвал с отцом. И ни с кем из родных давно не вижусь.

— Жаль.

— Так лучше. Плохо только, что ничего не слыхать о Лине.

На миг мне показалось, что я ошиблась, что Лила не исчезала из его жизни и что в книжный он пришел не ради меня, а ради того, чтобы узнать о ней. Но потом я сказала себе: «Если бы он действительно хотел узнать что-то о Лиле, нашел бы способ — за столько-то лет». Торопливо, желая подчеркнуть, что тема закрыта, я сказала:

— Она бросила мужа и теперь живет с другим.

— Кто у нее родился, мальчик или девочка?

— Мальчик.

Он недовольно скривился и сказал:

— Лина смелая, даже чересчур. Но она совершенно не умеет мириться с реальностью. Она не способна принимать других такими, какие они есть. Да и себя тоже. Любить ее слишком тяжело.

— В каком смысле?

— Она не знает, что такое преданность.

— А ты не преувеличиваешь?

— Нет, она действительно как-то неправильно устроена: и мозг, и все остальное. Даже в сексе.

Это «даже в сексе»поразило меня больше всего. Значит, Нино был не так уж счастлив с Лилой? В том числе и в постели, в чем он, вогнав меня в смущение, только что сам признался? Я взглянула на темные силуэты Аделе и ее друга. Смущение переросло в тревогу: я чувствовала, что это «даже в сексе» было только вступлением к еще более откровенному разговору. Как-то раз, много ле…