Крушение столпов

Посвящается Ролану Доржелесу

Напоминание
об усопших великих родов

ГРАФ ЖАН ДЕ ЛА МОННЕРИ

Выдающийся поэт, член Французской академии1, кавалер Большого креста ордена Почетного легиона, умер в Париже в декабре 1920-го, в возрасте семидесяти четырех лет, в своем особняке на улице Любек. При его последних мгновениях присутствовали: два его брата, старший — Урбен, землевладелец, и младший — Робер, бригадный генерал; племянница со стороны жены Изабелла д’Юин — высокородных кровей, но лишенная состояния и какой-либо привлекательности, дожившая в девичестве до четвертого десятка; профессор Эмиль Лартуа, знаменитый врач, член Медицинской академии и кандидат в члены Французской академии; Симон Лашом, молодой выпускник университета, честолюбивый и бедный, сын беррийских крестьян, преподаватель четвертого класса в лицее Людовика Великого. Незадолго перед тем Лашом закончил диссертацию, посвященную творчеству Жана де Ла Моннери, и в тот день принес свежую корректуру умирающему поэту, перед­ глазами которого страница за страницей, вспыхивая и угасая, прошла вся его жизнь.

Правительство устроило Жану де Ла Моннери национальные похороны.

ОЛИВЬЕ МЕНЬЕРЕ

Слывший, хотя сам он и отрицал это, побочным сыном герцога Шартрского и скромно хранивший на протяжении тридцати лет платоническую верность графине, супруге Жана де Ла Моннери. Ради нее, помогая избежать скандала, этот тихий, добрый холостяк шестидесяти восьми лет от роду согласился через год после смерти поэта жениться на Изабелле, беременной от Симона Лашома. В Швейцарии у Изабеллы произошел выкидыш. Прожив полгода в браке, Оливье Меньере внезапно испытал подъем мужской актив­ности, однако через несколько недель, изнурен­ный женой, которая была на тридцать пять лет его моложе, однажды ночью скончался на ней в приступе кровавой рвоты.

БАРОН ФРАНСУА ШУДЛЕР

Сын барона Ноэля, внук барона Зигфрида, законный на­следник могущественной династии банкиров еврейского происхождения, получивших дворянство в Австрии от Фер­динанда II, а во Франции — от Наполеона III. Самоубийство тридцатитрехлетнего молодого человека, вызывавше­го у многих зависть, красивого и богатого, великолеп­ного спортсмена, блестяще прошедшего военную службу, внушавшего симпатию с первого взгляда и проявлявшего редкий предпринимательский дар, повергло Париж в изумление. На самом же деле Франсуа, наделенный повышенным чувством ответственности, покончил с собой, в какой-то миг потеряв от отчаяния голову; он стал жертвой биржевой ма­хинации, затеянной против него собственным отцом, грозным исполином бароном Ноэлем. Последний почувствовал ревность к растущему влиянию молодого человека и решил­ лишить его престижа, который тот начинал приоб­ретать.

Франсуа Шудлер оставил молодую жену, Жаклин, единственную дочь Жана де Ла Моннери; после длительной нервной болезни, вызванной происшедшей драмой, и обращения в новую веру стараниями доминиканца, отца Будре, она нашла прибежище в религии. Кроме того, у Франсуа осталось двое детей, Жан-Ноэль и Мари-Анж, в возрасте, к моменту его кончины, соответственно шести и семи с половиной лет.

Симон Лашом, став вскоре сотрудником «Эко дю матен», газеты, владельцем которой был Ноэль Шудлер, должен был поторопиться, чтобы занять возле магната место, на котором тот не захотел видеть своего сына.

МАЛЫШ ФЕРНАН

Умер в младенчестве, недалеко от Мальмезона, едва дожив до двух месяцев; один из близнецов, с помощью которых двадцатилетняя актриса Сильвена Дюаль, выдавая себя за их мать, выкачала из шестидесятилетнего Люсьена Моблана два миллиона.

БАРОН ЗИГФРИД ШУДЛЕР

В конце 1923 года, в возрасте девяноста шести лет, рухнул от апоплексического удара в зале для игр своих пра­внуков Жан-Ноэля и Мари-Анж. Основатель французской ветви, второй барон Шудлер, чьим долгожительством гордилась семья, видывал еще Талейрана, беседовавшего за ужином у князя Меттерниха с французским и австрийским­ императорами. Он на полтора года пережил внука, покончившего с собой, а в самое утро его смерти сбрил себе бакенбарды.

ГЕНЕРАЛ ГРАФ РОБЕР ДЕ ЛА МОННЕРИ

Холостяк, с трудом перенесший свою отставку; вскоре у него началось воспаление предстательной железы; он протянул еще чуть более двух лет и в начале 1924 года скончался от приступа уремии. Ему было шестьдесят семь лет.

ЛЮСЬЕН МОБЛАН

В семье прозванный Люлю, неудачный плод запоздалого брака маркизы де Ла Моннери-матери и банкира Бернара Моблана; соответственно, единоутробный брат Урбена, Жана, Жерара и Робера де Ла Моннери, во все времена­ считавшийся позором рода. Первый муж баронессы, супру­ги Ноэля Шудлера, но брак их был почти незамедлительно расторгнут Римской курией. Большой оригинал, игрок, дебошир, импотент, отказывавшийся, однако, признаться в этом, Люлю Моблан ненавидел Шудлеров и сыграл важную роль в биржевой афере, послужившей причиной самоубийства Франсуа. В последние годы жизни Моблан в свою очередь испытал гнет ненависти Ноэля, который сумел с помощью семейного совета лишить врага права на свободное распоряжение имуществом и заставил признать­ себя его опекуном.

В конце концов всеми покинутый, преследуемый Но­элем Шудлером, узнавший правду о рождении близнецов, Люлю Моблан потерял рассудок, был подобран в буйном состоянии на шоссе и угас, связанный смирительной рубашкой, в обычном сумасшедшем доме весной 1924 года. Ему был всего шестьдесят один год, и он оставил после себя значительное состояние.

За его гробом шла лишь госпожа Полан, давняя секретарша и доверенное лицо сначала Ла Моннери, а затем Шудлеров; она неизменно присутствовала при всех кончинах и похоронах в обоих семействах.

---

Глава I

Охота слепца

1

На старике был длинный светло-желтый кафтан с черными, обшитыми золотом обшлагами и короткие черные велюровые штаны. Его все еще красивые руки, худые, в коричневых пятнах, с темными, коротко остриженными ногтями, лежали на коленях покойно, как на подушке. На бе­зымянном пальце левой руки виднелась широкая сердоликовая печатка.

Тлеющие в камине угли отбрасывали красноватые блики на камень, украшающий перстень, на отделку куртки, на раструбы высоких кожаных сапог, сморщенных на щиколотке.

Голова у старика, глубоко сидевшего в вольтеровском кресле, чуть клонилась вбок; на его почти лысой голове сзади еще сохранился венчик жестких седых волос, отвис­лый подбородок складками опускался на двойной бант пикейного галстука, заколотого булавкой с оленьим зубом.

Часы в комнате пробили шесть, затем раздалось еще два удара, послабее, отзвонивших половину.

«Значит, уже темно, — не выходя из полудремы, по­думал маркиз де Ла Моннери. — Взяли они его или нет?..»

Он услышал, как треснуло полено и посыпались угли. Но не шевельнулся, зная, что перед каждым камином есть медный экран.

«Кстати, где я? — подумал маркиз. — В малой гостиной. Тогда какой здесь должен быть камин? С грифонами или с музами?»

Он поднялся, осторожно вытянув вверх руку, чтобы не стукнуться о мощный каменный карниз в стиле ренессанс, опоясывавший колпак над камином. Пальцы старика чуть заметно, судорожно шевелились и, добравшись до скульптур, нащупали крылья, бороздки, изображающие перья на лапках, заканчивающихся острыми когтями. Да, это был камин с грифонами, украшенный в нескольких мес­тах большой буквой «М» — своего рода гербом Моглева, составленным из двух перекрещивающихся шпаг и увенчанным короной. Другой камин — с музами — находился в большой гостиной.

«Ну вот, — подумал маркиз, — я уже и не знаю, что у меня в доме».

Он снова нащупал подлокотник кресла и, вздохнув, опустился на сиденье.

Маркизу де Ла Моннери было восемьдесят четыре года. Несколько лет назад ему удалили катаракту с обоих глаз, но и это не спасло его от слепоты. Лишь в яркий солнечный день он еще мог с трудом разглядеть серый проем окна — словно простыню, висящую в черноте ночи; в иные вечера едва различимое свечение указывало ему, что зажгли лампы. Он жил словно в глубине огромной мертвой жемчужины.

Временами, когда между ним и лампой кто-нибудь проходил, он различал тень и думал: «Смотри-ка! Я все-таки что-то увидел». Но и эти последние проблески зрения ослабевали с каждой неделей. Маркиз знал, что вскоре­ слуги и родственники, которых он изредка встречал в коридорах замка, утратят даже те неясные, похожие на призраки, очертания, какие он еще различает, и Моглев станет для него лишь громадным склепом, населенным голосами.

Дверь отворилась — вошла Жаклин Шудлер в сопровождении высокого офицера спаги2.

— Это я, дядя Урбен, — громко сказала она, — я, Жаклин.­

Всякий раз, когда она входила в комнату и обнаруживала старика вот так глубоко сидящим в кресле, она боялась, что он умер.

Маркиз выпрямился.

— Ну что, взяли? — спросил он.

— Понятия не имею, дядюшка, — ответила Жаклин, бросая на мраморную консоль треуголку и хлыст. — Я отстала от собак в болотах Волчьей ямы, а тут стало темнеть... Я прямо сама не своя от злости! К счастью, я встретила капитана Де Вооса, который потерялся, как и я. Это меня все-таки немного утешило, и мы вернулись вместе. Я предложила ему заехать к нам и подкрепиться.

Маленькая, очень тоненькая, с хрупкими запястьями и щиколотками, худенькой шеей, высокими дугообразными бровями, Жаклин была во всем черном. Юбка для верховой езды, забрызганная глиной, присобиралась на бед­ре, чтобы не стеснять движения.

Молодая женщина села в кресло, стоявшее по другую сторону камина, попудрилась и быстро пригладила гребнем волосы. Костюм никак не соответствовал столь хрупкой внешности.

— Кто-кто? Де Воос?.. Какой капитан Де Воос? Не знаю такого, — пробурчал маркиз.

— Ну как же, дядюшка, это гость Жилона. Его представ­ляли вам сегодня утром, перед охотой. И он сейчас здесь, со мной, — поспешила уточнить Жаклин.

— А-а!.. Прекрасно, — отозвался маркиз.

— Я злоупотребляю вашим гостеприимством, месье, — сказал Де Воос.

Невольно он заговорил слишком громко, будто обращался к глухому, и услышал, как его собственный голос отразился от высоких кессонных потолков.

Маркиз приподнял веки, его белесые, лишенные хрус­таликов жуткие зрачки повернулись в том направлении, откуда донесся голос офицера.

— И как тебе этот капитан, Жаклин? — спросил он.

Молодая женщина, слегка улыбнувшись смущенно, поглядела на высокого спаги и не нашла ничего лучшего, чем принять иронически-веселый тон.

— Ну что же, дядюшка, он очень высокий, — отвечала она. — Метр восемьдесят...

— Восемьдесят четыре, — уточнил Де Воос, показывая тем самым, что с удовольствием принимает игру.

— Он — шатен... погодите-ка, темный шатен или светлый? — продолжала она, делая вид, будто придирчиво разглядывает его. — Нет, темный шатен. На нем восхитительный красный доломан. И... вообще, он красив! Вот так!

— Благодарю, — поклонившись, сказал Де Воос.

— Сколько лет? — опять задал вопрос старик.

— Тридцать семь, месье, — ответил Де Воос. И, обер­нувшись к Жаклин, добавил: — Теперь вы знаете обо мне все.

На несколько мгновений наступила тишина. Жаклин нагнулась поворошить угли, и над черным бархатным воротником, над белым галстуком приоткрылась полоска хрупкой шеи и стал заметен золотистый, легкий, почти детский пушок волос на затылке.

— Ты собираешься за него замуж? — внезапно произнес слепец.

Жаклин резко выпрямилась.

— Дядюшка, я же вам сказала, — воскликнула она, рассмеявшись, — что еще сегодня утром, до охоты, я не была знакома с господином Де Воосом! — И добавила, почув­ствовав на себе пристальный взгляд капитана: — Имейте в виду, дядюшка непременно хочет выдать меня замуж. Это у него прямо мания. Но не волнуйтесь: вы никакой опас­ности не подвергаетесь.

Не зная, как себя вести, Де Воос просто развел руками, показывая, что во всем — воля Провидения.

— Но ведь она должна выйти замуж! Я знаю, что говорю! — вскричал маркиз, хлопнув по подлокотнику кресла.

— Оставьте, прошу вас, дядя Урбен! — потеряв терпение, обрезала его Жаклин. И, стремясь переменить тему, добавила: — Больше всего меня возмущает то, что Лавердюр настигнет оленя один.

— Сколько же мы сегодня отмахали? Я плохо знаю местность и не могу подсчитать, — заметил Де Воос. — Пятьдесят километров, пятьдесят пять?

— Ну что вы! Не больше сорока, — ответила Жаклин.

— Вы наверняка получите более точное представление о наших дорогах, месье, если окажете нам честь посетить Моглев еще раз, — сказал маркиз.

---

2

Жаклин и Де Воос заканчивали поданный им сытный полдник, когда вошел первый доезжачий.

Небольшого роста, коренастый, мускулистый, с легкой проседью, с задубевшей от капризов погоды кожей, на редкость правильными и горделивыми чертами лица, живыми черными блестящими глазами, первый доезжачий уже начинал бороться с возрастом. Не сняв облепленных грязью сапог, раструбы которых доходили ему до середины бедра и скрывались под фалдами желтого кафтана, с охотничьим хлыстом на шее, охотничьим рогом на поясе, ножом на боку и держа в руке шапку, он стоял, выпрямившись перед маркизом.

— Ну что, Лавердюр? — спросил тот.

— Да то, господин маркиз, что ничего тут не понятно, — ответил доезжачий. — До чего я зол, и сказать не могу. Черт бы его подрал!

— Но-но, не ругайтесь, Лавердюр!

— Прошу прощения, господин маркиз и госпожа баронесса, — продолжал доезжачий, — но господин маркиз меня поймет... Мы гнали оленя ну уж никак не меньше получаса. В последний раз, как я его видел, у него уже язык вываливался. И вдруг ни с того ни с сего этот олень исчез, точно дьявол его куда скрыл. Господин маркиз согласится, что тут без колдовства не обошлось!

И он, горестно сморщившись, потер красную полоску на лбу — след, оставшийся от шапки.

— Хотите глоток вина, Лавердюр? — спросила Жак­лин.

Ее вполне устраивало то, что и первый доезжачий потерял оленя.

— О! Госпожа баронесса слишком добра, — ответил доезжачий, по привычке взглянув на слепца.

— Да-да, конечно, выпейте, Лавердюр, — отозвался маркиз, словно почувствовав его взгляд. И, взяв со столика, стоявшего рядом, бронзовый колокольчик с деревянной ручкой — совсем как те, какими в колледжах возвещают конец перемены, — громко зазвонил.

Появился старик в ливрее из толстого сукна бутылочного цвета. Он шел шаркающей походкой, склонившись вперед, в чуть провисших между ногами брюках; из впалой груди доносилось хриплое дыхание, обычное у больных эмфиземой легких; трясущиеся отвислые щеки придавали ему сходство со старым быком.

— Господин маркиз звонил? — спросил он.

— Подайте мне охотничий ящик, — ответил слепой.

— Господин Лавердюр, не могли бы вы мне помочь? — обратился к доезжачему старик в зеленой ливрее.

— Ну конечно, господин Флоран, — ответил тот, ставя пустой бокал.

Двое слуг, властвовавшие десятки лет — один над домом, другой над псарней и конюшней, — всегда обращались друг к другу на «ты», но в присутствии хозяев держались несколько церемонно.

Де Воос увидел, как они подошли к странному предмету красного дерева, напоминавшему старинные столы для триктрака, но раза в три больше, и поставили его перед слепцом. Маркиз откашлялся, прочищая горло. Встал, ­отыскал в кармане, запрятанном в фалдах, носовой платок, сплюнул, тщательно вытер рот и снова сел. В своем обтягивающем торс кафтане он напоминал тех маршалов из рода Моглев, от которых происходил и чьи портреты с голубой лентой наискось, испещренные трещинками, слабо поблескивали на стенах, — вылитый старый маршал времен Семилетней войны, забывший надеть парик и отпустивший усы.

Лавердюр произнес:

— Госпожа баронесса разрешает? — и придвинул большую керосиновую лампу, вставленную в фарфоровую вазу. В Моглеве не было электричества.

«В сущности, каждая эпоха образует свой тип людей, — подумал Де Воос. Он вдруг увидел, насколько идеально лицо Жаклин вписывается в эпоху Людовика XVI. — Это и есть связь поколений...» И глаза его невольно снова отыс­кали на хрупкой шее тонкую линию позвонков.

Он вдруг заметил, что все в этой комнате — и хозяева, и слуги — одеты в необычное по форме или цвету платье. Сам он, несмотря на красный доломан и золоченые шпоры, заставлявшие людей оборачиваться на улице, чувство­вал себя здесь единственным, кто был одет по современной моде. И хотя Де Воос не обладал чрезмерным воображением и не был подвержен мистике, ему показалось, что он попал в такое место, где время не властно, где люди не умирают, где гильотинированные сохраняют голову, и он бы не слишком удивился, если бы вдруг из-за деревянной панели вышел мушкетер в серой шляпе или фрейлина Екатерины Медичи.

«Но я-то что здесь делаю?» — подумал он.

Флоран снял крышку с таинственного столика. Внутри был большой, превосходно выполненный макет, в точности воспроизводивший местность вокруг замка Моглев.

В тот год, когда маркиз почувствовал, что безвозвратно погружается в темноту, он заказал себе эту дорогую и уникальную вещь. И хотя ее владельцу суждено было ослепнуть, мастер работал так старательно, что даже окрасил кобальтом русла ручьев, расцветил красным крыши в деревнях, выделил светлой зеленью рощицы среди изумрудных полей. Макет этот походил одновременно и на игрушку наследного принца, и на «походный ящик», которым пользуются для разработки учебных маневров в военных школах.

Маркиз вытянул руки — сердоликовая печатка блеснула в лучах лампы. Старые жилы напряглись. Короткие ногти принялись постукивать по макету. Наконец указательный палец правой руки остановился на небольшом кубике, ощетинившемся башенками.

— Вот замок, — промолвил маркиз.

Палец его медленно пересек парк, скользнул вдоль полоски — шоссе на Париж, — переполз через лес и замер на полянке.

— Так, теперь мы у Сгоревшего дуба, — продолжал он. — Дальше что, Лавердюр?

— Ну вот, согласно приказаниям господина маркиза, — начал доезжачий, — я принялся стучать по моей отметине ровно в одиннадцать часов. Олень тут же выскочил. И махнул через Новую просеку...

Указательный палец чуть переместился вправо.

— Через Новую просеку, — повторил слепец для себя.

— ...потом он побежал по аллее Дам — господин капитан как раз там и дал мне совет, и это мне очень помог­ло, — сказал Лавердюр, поворачиваясь к Де Воосу. — Сразу видно, что господин капитан привык с собаками охотиться, — добавил он, стремясь польстить. — Большущий олень с черными рогами, и отростков у него, по-моему, больше двенадцати. Я трублю сигнал...

— Какой капитан? — прервал его маркиз.

— Капитан Де Воос, который тут у нас в гостях, — вмешалась Жаклин.

— Так это все тот же? Хорошо, продолжайте, Лавердюр.

Лицо старика оживилось, кровь приливала к щекам, пробираясь между морщинами, мешками, рытвинами, коричневыми пятнами, синеватыми и кроваво-красными жилками; ноздри его подрагивали от ароматов, которые чувствовал только он, — запахов грибов, плесени, глины и лошадиного пота.

Урбен де Ла Моннери переживал один из тех редких часов — между наступлением осени и концом апреля. В это время он еще ощущал прелесть жизни. А потом наступали пустые месяцы, которые «дураки называют лучшим време­нем года». Тогда он дремал в глубине своей мертвой жемчужины, с нетерпением ожидая приближения октябрьской­ охоты... Если только...

Руки его снова двинулись вперед по маршруту, описанному доезжачим. Слепец не упускал ничего. Он выжимал до конца последний зимний плод, который ему оставила жизнь.

Он желал знать, какая собака снова взяла след на лугу за Нефосским лесом, и на сколько минут олень обогнал стаю, и видел ли Лавердюр его в прыжке, и разошлись ли к этому времени от усталости копыта животного.

Маркиз и в самом деле преследовал убегающего или петляющего оленя. При помощи ладоней и фаланг он властвовал над тысячами гектаров земли. Беспрестанно подер­гиваясь, его пальцы опускались в долины и перемахивали через холмы, передавая ему ощущение бархатистой почвы на зеленой просеке, комьев земли, летящих из-под копыт скачущих галопом лошадей, водяных брызг во время пере­правы через ручей. Он прислушивался к лаю своих собак; чуть приподнявшись в стременах, он хватал рог, чтобы протрубить сигнал — поднять оленя или перебраться в другой лес, и звуки трепетали за ним на ветру, как золоченые вымпелы... Ему стало слишком жарко и захотелось достать­ носовой платок, чтобы промокнуть шею.

Старик Флоран придумал себе работу, чтобы остаться в комнате: подбросил дров в камин, собрал оставшиеся с полдника тарелки, стараясь двигаться как можно тише и сдерживать хриплое дыхание. Он слушал доезжачего поч­ти с такой же страстью.

Лавердюр рассказывал долго, так как охота была нелегкой.

— И вот, господин маркиз, — закончил он, приглаживая волосы на затылке, — тут-то я, видно, и допустил промашку, теперь я и сам понимаю. Вышел я, значит, снова на след оленя за Волчьей ямой, там, где я в последний раз заметил госпожу баронессу, а потом и все остальные гос­пода отстали от собак, прямо надо признать. «Этого оленя, — подумал я, — мучит жажда, тут уж не ошибешься». А вода в тех местах, господин маркиз знает, да и сейчас может в этом убедиться, есть только в пруду Фонрель или в ручье, который в него впадает. Вот я и подумал: собаки мои устали, день клонится к вечеру, да и Жолибуа моего, — (так звали второго доезжачего), — я уже полчаса как не слышу, — взбрело ему, видно, что-то в голову, так вот, надо срезать вправо и накрыть оленя у пруда. А он-то как раз туда и не пришел.

— Ну значит, он удрал от вас, Лавердюр, — подытожил слепец.

— Вот именно, господин маркиз!

— Вы закончили охоту, как старик — глубокий старик, Лавердюр: занимались расчетами, а про лошадь забыли.

— Да, да, точно так.

Лавердюр кусал губы и мотал головой с огорченным видом, едва сдерживая гнев. Он-то знал, что действительно стал бояться глубоких высоких зарослей кустарника, потому и принял такое решение. Никогда в былые годы он не думал об усталости — он едва ее чувствовал.

Де Воос, возвышаясь над всеми в своем красном доломане, наблюдал со все возрастающей симпатией за этим умным, воспитанным, почтительным без угодливости — что так редко бывает — человеком, чья профессия заставляла его по прихоти слепца преследовать оленей и который страдал теперь, чувствуя подступающую немощь.

Де Воос начинал понимать, почему Жаклин на обратном­ пути сказала ему: «Лавердюр — незаурядный человек».­

Руки старика застыли.

— Ну и конечно, господин маркиз может быть уверен, я обошел весь пруд, стучал всюду, поднялся вверх по ручью. А собаки привели меня вот сюда... господин маркиз позволит?..

Лавердюр деликатно взял своими жесткими красными пальцами указательный палец слепца и провел им до берега ручья.

— С какой стороны ветер? — осведомился старик.

— Точно с запада, господин маркиз.

Указательный палец переместился к востоку, поднялся по течению ручья к его устью и, добравшись до излучины, замер. На лице маркиза появилось выражение, какое бывает у колдуна, почувствовавшего вдруг, как дрогнула палка в его руке.

— Ваш олень здесь, Лавердюр, — заключил старик. — Он идет по воде, чтобы скрыть следы и чтобы ветер, который дует ему в спину, уносил его запах вперед, подальше от собак. И вы сами знаете, Лавердюр, если уж олень после­ пяти часов гона войдет в воду, на берег он больше не выйдет, поэтому он может быть только здесь — лежит в зарос­лях тростника.

— Нет, господин маркиз, это невозможно: ручей перегорожен запрудой, и оленю там никак не пройти. Или ему нужно выходить на берег. А на откосах мои собаки ничего не нашли — тут уж только о колдовстве и остается думать.

— Вы можете болтать что угодно, Лавердюр. А я вам говорю, ваш олень здесь, — повторил старик. — Я в этом уверен! Еще при жизни моего отца, когда я был совсем мальчишкой, — а в те времена олени гораздо чаще заходили в Волчью яму, — я видел много раз, как их настигали именно в этом месте.

Лавердюр задумался и глубоко вздохнул.

— Конечно, так оно и есть, — промолвил он. — Если гос­подин маркиз позволит, я сейчас перекушу, возьму несколь­ко собак, из тех, которые поменьше устали, да на грузовике туда и съезжу. А не то получится, будто мы что-то упус­тили — потому и не взяли его.

Слепец откинулся на спинку кресла. И махнул рукой, чтобы охотничий ящик унесли.

Он устал — лицо его внезапно осунулось, и у Жаклин сжалось сердце.

Когда доезжачий вместе с дворецким вышли, слепец, чьи черты немного разгладились, спросил:

— А где Жилон?

— Я думаю, месье, — ответил Де Воос, — что он направился прямо в Монпрели, куда, впрочем, и я собираюсь вернуться.

— Ах, какая досада, — бросил маркиз. — Я не люблю, чтобы слуги затевали что-либо одни, без хозяев. Если бы я хоть видел ясно...

— Но я же, естественно, поеду с Лавердюром, дядюшка, — воскликнула Жаклин.

— Оставь, оставь, не говори глупостей. Ты устала.

— Я уже отдохнула, дядюшка, уверяю вас, и вполне могу продолжить охоту.

Она говорила правду. Надежда взять оленя влила в нее новые силы, и Де Воос с удивлением посмотрел на нее.

— Если хотите, у меня есть машина, — продолжил он. — Мне и самому довольно любопытно, чем все это кончится.

Жаклин не стала колебаться или из вежливости отказываться.

— О, это очень любезно с вашей стороны, — сказала она.

А воображение уже несло ее к излучине ручья.

— Так неужели ты туда поедешь? — спросил маркиз.

— Конечно, дядюшка, я же вам сказала!

От счастья лицо слепца разгладилось.

— Ну вот! Все же не обрекают они меня на смерть в одиночестве, — прошептал он.

3

Сквозь решетки, заменявшие в старом грузовичке двери,­ можно было видеть несколько больших собак, растревоженных и удивленных этим ночным путешествием; большой бежевый «вуазен», который вел Де Воос, ехал следом, и его включенные на полмощности фары зажигали в глазах собак странные золотые блики — словно микенские божества вдруг задвигались в глубинах храма.

Жаклин наконец удалось расшифровать имя владельца машины на небольшой серебряной пластинке, вставленной в медальку с изображением святого Кристофа.

Мадемуазель Сильвена Дюаль,
драматическая актриса.
33. Неаполитанская улица.

Это имя не соотносилось у Жаклин с каким-либо определенным воспоминанием, однако оно было ей знакомо и вызывало скорее неприятное чувство.

Она испытывала к Де Воосу все возраставший интерес, смешанный с недоверием.

Решительно, он был очень хорош собой. Полоска света, исходившего от доски с приборами, лентой обрамляла его подбородок. Жаклин почти бессознательно рассматривала волевой, чеканный профиль, абрис массивной нижней челюсти, — превосходство, уверенность в себе сквозили в каждой черте его лица, в посадке головы, в складках век, даже в самой мышечно…