Быть Джоном Ленноном

…Он нарушал границы везде и всюду, и не всегда со злобой, — уж точно не в начале шестидесятых, когда его дерзким и колким нападкам сопутствовали неизменная улыбка и шутливый тон. Но даже когда он, возможно, никому не стремился нагрубить сознательно, его реплики, брошенные с язвительной усмешкой, нередко заставляли собеседников смущенно умолкнуть. Ему было присуще какое-то высокомерие — именно оно, похоже, безумно бесило старших и вызывало у них массу подозрений, зато со сверстниками Леннон явно был на одной волне.

Но почему он был таким? Откуда взялись эта дерзость и высокомерие? Когда и как возникла необходимость непрестанно менять свой облик? Что сделало Джона Леннона тем, кем он был?

Ray Connolly

BEING JOHN LENNON: A RESTLESS LIFE

Впервые опубликовано в Великобритании в 2018 году издательством Weidenfeld & Nicolson

Перевод с английского Владимира Измайлова

Коннолли Р.

Быть Джоном Ленноном / Р. Коннолли ; [пер. с англ. В. Измайлова]. — М. : КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2021. ; ил.

ISBN 978-5-389-19836-4

18+

Рок-звезда, школьный клоун, ниспровергатель устоев, шутник, борец за мир и эксцентричный миллионер… — все это Джон Леннон, создатель группы Beatles, один из самых великих и самых мифологизированных музыкантов ХХ века. Писатель и журналист Рэй Коннолли создал подробную хронику этой беспокойной жизни — от одинокого детства в послевоенном Ливерпуле до убийства сумасшедшим фанатом, — показав Леннона сложным, противоречивым, далеко не всегда «хорошим» и приятным человеком, но всегда живым, искренним и страстным. Коннолли был близко знаком с Ленноном, не раз брал интервью у него и других битлов. В этой книге он опирается на свой богатый архив документов, а также на личные беседы с Джоном, с его первой и второй женами — Синтией Леннон и Йоко Оно — и со многими другими участниками событий. Он пытается по-настоящему понять своего героя, постоянно перепридумывавшего себя и свою биографию, докопаться до причин его поступков, в том числе странных и неожиданных. В этом объемном труде море увлекательных подробностей из жизни Леннона, истории группы Beatles и всей эпохи 1960-х, но без хрестоматийного глянца, честных и непредвзятых.

© Ray Connolly, 2018

© Bettmann Collection/Getty Images, фотография на обложке

© ScopeFeatures/VOSTOCK Photo, фотография на задней сторонке обложки

© VOSTOCK Photo, фотографии на вкладке

© Измайлов В., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2021
КоЛибри®

Посвящается Плам

От автора

Вечером 8 декабря 1980 года, в понедельник, мне в Лондон позвонила Йоко Оно. «А что это вы не в Нью-Йорке? — спросила она. — К нам на выходных из BBC наведались. Думали, и вы на огонек зайдете». Я как-то растерялся. Да и что мне было ей отвечать? И нескольких недель не прошло с тех пор, как я сам предлагал им с Джоном дать совместное интервью… ладно, сознаюсь, мне хватило бы и Джона, — так она же сама и отказалась: мол, время не то. В чем там было дело — кто знал? Йоко с головой ушла в нумерологию — числа у нее там, что ли, не сошлись? А может, была и другая причина. Но, видимо, сейчас, когда в магазинах появился «Double Fantasy» — первый альбом Джона Леннона за пять лет, — время явно было самое то, и Йоко настоятельно требовала, чтобы я немедленно вылетал в Нью-Йорк. «И чем скорее, тем лучше!» — торопила она.

Я позвонил своему редактору в газете Sunday Times, в которую в те дни иногда писал, — они забронировали для меня билет на завтрашний утренний авиарейс в Нью-Йорк. В ту ночь из моего проигрывателя звучал «Double Fantasy», я снова и снова перечитывал тексты песен, и моя душа пела от предвкушения. Я знал Джона с 1967 года, со времен своих первых репортажей о Beatles, в те дни снимавших на западе Англии фильм «Magical Mystery Tour». Позже меня допустили в близкий круг, я своими глазами видел, как Джон работает в лондонских студиях на Эбби-роуд; я бывал вместе с ним в лондонском офисе Apple; мы не раз беседовали у него дома — в Беркшире, в Титтенхёрст-парке; я был рядом с ним в Канаде, в Нью-Йорке…

В Канаде, в 1969 году, незадолго до Рождества, он подарил мне, возможно, самую невероятную сенсацию в моей карьере журналиста, когда сказал, что ушел из Beatles, — но только добавил: «Сейчас не пиши. Я скажу, когда будет можно». И я не написал.

Спустя четыре месяца, когда все газеты мира наперебой кричали: «ПОЛ МАККАРТНИ ПОКИДАЕТ BEATLES!» — я позвонил ему, и он дико бесился.

— Я же сказал тебе! Тогда, в Канаде! Почему ты молчал? Почему ничего не написал? — накинулся он на меня.

— Но… ты же сам просил, — опешил я.

— Коннолли, ну ты же журналист! — прокричал он в трубку.

Да, он был зол. Он видел в Beatles свое творение — с тех далеких времен, когда они только возникли, когда их и звали-то совершенно иначе, The Quarry Men, — а значит, ему их и рушить. Ему — и никому другому. Впрочем… их и правда разрушил именно он.

Временами Джона просто нельзя было ни в чем убедить. Да, вот таким он и был — изменчивым, как ливерпульская погода.

«И каким он будет завтра, в Нью-Йорке, когда мы увидимся?» — думал я той ночью в 1980 году, укладывая в сумку кассетник Sony. Последнее письмо от него пришло четыре года назад. Больше мы не общались. Я писал романы и телепьесы, он укрылся от внимания широкой публики — потом он скажет, что решил заниматься хозяйством и воспитывать Шона, своего второго сына. Я уже прочел его недавние интервью в Newsweek и Playboy — те, где он рассказывал, как рад хлопотать по дому, — но я просто не мог представить, как он возится с малышом или печет хлеб, о чем наперебой сообщали журналы. Нет, может, он пару раз и извалял руки в муке, — но чем еще он занимался последние пять лет? Я надеялся, что скоро узнаю.

Перед тем как лечь спать, около полуночи по лондонскому времени, я позвонил Леннонам на Манхэттен, в «Дакоту», — хотел сказать Джону, когда точно прибуду в Нью-Йорк. Трубку взял ассистент, ответил, что они оба отправились в студию — замиксовать одну из песен Йоко, — а ему велели передать вот что: Джон с нетерпением меня ждет, а потому, как приеду, милости просим сразу в апартаменты.

Я проснулся в 4:30 утра: разрывался телефон на прикроватной тумбочке. Зараза, кому там не спится в такую темень? А может, уже едет мое такси, и пора собираться в аэропорт? Но нет. То был журналист из Daily Mail.

— Простите, что разбудил вас, — сказал он. — Но из нашего филиала в Нью-Йорке пришло сообщение, что в Джона Леннона стреляли.

Что? На пару секунд я словно отключился. Ему пришлось повторить.

— Он ранен? — спросил я, собравшись с мыслями. — Тяжело?

Этого человек из Daily Mail не знал.

Эра круглосуточных новостей еще не наступила, так что я встал, спустился вниз и настроил радио на кухне на BBC World Service.

Я боялся услышать эти слова. Но я их услышал. В пять утра они стали лейтмотивом новостей. Джон Леннон был мертв. Убит у собственного дома в Нью-Йорке, на углу Сентрал-парк-Вест и 72-й улицы, когда он вместе со своей женой Йоко Оно возвращался домой из студии звукозаписи.

Ему было сорок.

За десять лет до этого Джон сказал: вот жизнь, крутишься как белка, сбавить бы темп, а то как бы в ящик не сыграть, когда стукнет сорок… Помню, при мысли, что придет день и нам будет сорок, мы оба улыбнулись — это же так много! — и он спросил меня:

— Ты еще мой некролог не написал?

— Да нет, — ответил я удивленно.

— Вот бы прочитать, когда напишешь, — усмехнулся он.

Тем утром, 9 декабря 1980 года, я отменил билет на рейс в Нью-Йорк. Мне предстояло иное. Некролог.

Предисловие

Джон Леннон не умещался ни в какие рамки. Он менял образы как перчатки и не мог надолго застыть ни в одном. Он был лабиринтом противоречий. Он рвался петь, но настолько не любил свой голос, что не раз намеренно исказит его на записи; он, ревнитель классического рок-н-ролла, со временем причислил себя к авангардным художникам; прирожденный лидер, порой он будет так покорно идти на поводу.

К концу дней он стал богемным миллионером, но по-прежнему любил романтично представлять себя героем рабочего класса, — хотя его растили в просторном доме, в уюте и комфорте, в славном зеленом ливерпульском пригороде, и от пролетария в нем не было ровным счетом ничего. Он выступал на сцене и писал — никакой другой работы ему не пришлось выполнять ни разу в жизни.

Но именно в отношении к Beatles он в полной мере проявил свои противоречия — и, возможно, свою дальновидность. Он создал группу, помог ей стать самым популярным музыкальным и культурным явлением ХХ века, а потом с небрежной и беспечной радостью превратился в иконоборца и уничтожил свою икону, разбив сотни миллионов сердец.

Фанаты десятилетиями будут спорить о том, что заставило Beatles расстаться, но, если смотреть в ретроспективе, лучшего с ними и случиться не могло. Джон уничтожил их на вершине славы — или, может, за шаг до вершины, — и тем, пусть и сам того не понимая, сохранил их, заморозил во времени, еще до того, как люди охладели бы к их музыке, — а это неизбежно случилось бы, останься они вместе.

Когда они распались, я был потрясен наравне со всеми — но, возможно, именно мне и не стоило бы. Ведь Джон уже изобретал себе новые образы, меняя маски одну за другой. Книжный мальчик, которому для счастья достаточно было сидеть в своей спаленке, малевать комиксы и перечитывать «Алису в Стране чудес», за порогом дома, в компании школьных друзей, обратится в вора, хулигана и дьяволенка. Язвительный студент художественного колледжа, сходивший с ума от рок-н-ролла, затем — паяц и самый остроумный из битлов, изменится до неузнаваемости в конце шестидесятых, приняв облик гуру от психоделики; а следом за тем, в 1971-м, на смену гуру явится иной Джон Леннон — ярый ревнитель феминизма, задумавший устроить свой пацифистский крестовый поход. Но и в семидесятых перемены не завершатся: его «потерянный уик-энд» — полтора года редких, но метких пьяных дебошей, в которых он, рождая шлейф печальной славы, будет совершенно слетать с катушек, окончатся практически в одну ночь, и он, новоиспеченный отец второго сына, превратится в затворника и скроется в своих нью-йоркских апартаментах.

Джон Леннон был всеми этими людьми — и еще многими другими. Но прежде всего он был прекрасным музыкантом, чутким поэтом и проницательным мастером чеканных формулировок, которые легко превращались в лозунги и афоризмы. Он слышал голоса своего времени задолго до того, как те зазвучали в полную силу, и был среди тех, кому удалось уловить в песнях дух эпохи.

Он был склонен к преувеличениям и эксцентричным выходкам, мог проявить жестокость и солгать, мог посмеяться над собой, временами впадал в неразумную ярость и часто поступал нетерпеливо и опрометчиво. Если он видел, что может учинить какую-нибудь шалость, то никогда не упускал этой возможности, — но он умел веселиться и всегда был творцом. Родись он на пару десятилетий позже, и мог бы легко заработать себе на жизнь, выступая как стендап-комик. «Я отчасти хотел бы стать комедиантом, — сказал он однажды. — Да не хватает смелости взять и рискнуть».

Он не всегда был белым и пушистым, он мог действовать сгоряча, и жить с ним было непросто, с чем соглашались и его первая жена Синтия, и его вторая жена Йоко Оно, и его любовница Мэй Пэнг. Но он обладал прекрасными манерами, и сколь бы ни был он ревнив, в столь же великой мере он был благороден, а еще — он никогда не лез за словом в карман. И казалось, в нем просто нет ничего постоянного, разве только во всем, что он делал, всегда таилось некое беспокойство, желание заняться чем-то иным, а возможно, и стать совершенно другим, только бы не оставаться собою прежним.

До Beatles прославленные артисты — за редчайшими исключениями, — были неизменно почтительны со своими импресарио, дипломатичны в разговорах с репортерами и подчеркнуто вежливы в теле- и радиоинтервью. Многие из них немало пеклись о том, чтобы никто не усомнился в чистоте их политических взглядов. Но только не Леннон. Он рубил сплеча и говорил все, что думал, — даже когда не обладал всей полнотой информации и когда промолчать было проще и, вероятно, мудрей. Он нарушал границы везде и всюду, и не всегда со злобой, — уж точно не в начале шестидесятых, когда его дерзким и колким нападкам сопутствовали неизменная улыбка и шутливый тон. Но даже когда он, возможно, никому не стремился нагрубить сознательно, его реплики, брошенные с язвительной усмешкой, нередко заставляли собеседников смущенно умолкнуть. Ему было присуще какое-то высокомерие — именно оно, похоже, безумно бесило старших и вызывало у них массу подозрений, зато со сверстниками Леннон явно был на одной волне.

Но почему он был таким? Откуда взялись эта дерзость и высокомерие? Когда и как возникла необходимость непрестанно менять свой облик? Что сделало Джона Леннона тем, кем он был? Да, скорее всего, именно родительский разрыв придал облик ранним годам его детства. Но равно так же в его душе, как и в душах каждого из нас, сплетались самые разные нити, и их узор в немалой степени определялся местом и временем его появления на свет. Время выпало на годы Второй мировой войны, а местом стал Ливерпуль — нефешенебельный порт на северо-западе Англии.

1

«И вскоре я забыл отца. Как если бы он умер»

Скажи кто Джону, что его зачали одним январским вечером 1940 года на кухонном полу1 в доме ленточной застройки неподалеку от Пенни-лейн спустя пару часов после того, как корабль с его будущим отцом пришвартовался в порту Ливерпуля, — сдается мне, ему бы эта история пришлась по нраву. Да, именно таким было начало жизни Джона, если верить мемуарам его отца — Фредди Леннона. Впрочем, Фредди был мастер приукрасить, а то и врал на голубом глазу. Джон, конечно, был ребенком военных лет, но прямо вот так, с точностью до минуты… Откуда он мог это знать? За те недели, пока корабль останется в доке, он будет гостить у супруги еще не раз, о чем, кстати, не обмолвится и словечком. Но если честно, столь занятная история рождения вполне подходила человеку, которому предстояло стать одним из величайших кумиров XX столетия, — и Фредди (временами Альфред и, по словам Джона, «подлый Альф», но чаще все-таки просто Фредди) пустил хорошую байку. Сын его в свое время тоже расскажет немало таких. Да и не столь важно, правдива сказка или нет: она всего лишь призвана показать нам, какими тогда были дни упомянутой пары.

В 1929 году, когда Фредди Леннон познакомился с Джулией Стэнли, ему было шестнадцать и он всего несколько недель как окончил ливерпульскую благотворительную школу-интернат для детей бедняков. Его пристроили туда в семь лет после смерти отца как неполного сироту — мать не могла обеспечить ребенка. Теперь он нашел работу и вернулся домой.

Джулия тоже только окончила школу. Ей было пятнадцать.

Ростом Фредди был невелик: в детстве он переболел рахитом, не дотягивал даже до метра шестидесяти, и в своем «котелке», который купил не без умысла — щеголять, как все тогдашние подростки, по просторам роскошного викторианского Сефтон-парка, — он выглядел нелепо и смешно. Во всяком случае, так ему сказала Джулия, когда Фредди попытался ее подцепить. Но ему все было как с гуся вода. И милой девушке он приглянулся, а еще сильнее ее позабавило то, что он легко и беззаботно — «ай, провались оно все!» — швырнул свою шляпу прямо в озеро. В тот день начался их роман длиною в девять лет, сплетенный из разлук и воссоединений.

В Ливерпуле, где враждовали кланы католиков и протестантов, а иерархия общества не больно-то отличалась от средневековой, Фредди, по мнению семьи Стэнли, не только «неправильно» веровал — еще бы, номинальный католик, как и вся его родня, — но и на социальной лестнице стоял на несколько ступеней ниже Джулии. Его отец, Джек Леннон, родился в Дублине и одно время преуспевал в Америке, распевая песни с труппой The Kentucky Minstrels — белыми, чернившими лица «под негров» (тогда это было модно, вспомните хотя бы Эла Джолсона). Но в те дни, когда родился Фредди — а вообще детей у него было шестеро, — Джек уже вернулся в Ливерпуль и устроился на склад скромным клерком. По слухам, мать Фредди не умела читать — хотя что там, 1912 год, обычное дело.

Старшая из пяти дочерей семьи Стэнли, Мэри, в глазах своего племянника Джона навсегда останется «тетушкой Мими». Кстати, если уж говорить о возрасте, то темно-рыжая Джулия была почти самой младшей — второй с конца, — но выросла очень своенравной и так обожала кино, что на время даже нанялась билетершей. Остальные ее родственники мнили себя «аристократами пролетариата». Даром, что ли, их отец, положивший столько лет на судоходство — как и Джек Леннон, да и другие мужчины во многих ливерпульских семьях, — после карьеры моряка стал страховщиком? А более того, Мими, старшая дочь, решительно стремилась в средний класс и, равно как и ее отец, была всегда настроена против Фредди Леннона. «Знали мы, что проку от него никому не будет, — скажет она позже. — И уж подавно Джулии».

Впрочем, все девять лет, пока три сестры — Элизабет, Энн и Харриет — выходили замуж и покидали свой маленький домик — Уэйвертри, Ньюкасл-роуд, 9, ленточная застройка, фасад с эркером, — Джулия выдерживала и косые взгляды родителей и Мими, и всю критику, которая обрушивалась на нее при каждом упоминании о Фредди. Что-то она, наверное, видела в этом «он-тебе-не-парне», обожавшем губную гармошку и кабацкий ор. Впрочем, вместе им доводилось побыть не столь уж часто. И со дня их встречи не прошло и года, как он ушел с работы и отправился в море юнгой на одном из лайнеров компании Cunard, в те дни отплывавших из Ливерпуля.

У Фредди, как и в будущем у его сына, проявилась немалая склонность к литературному творчеству — он начал писать Джулии длинные письма и рассказывать обо всех местах, которые посетил. Но она никогда не писала ничего в ответ — и даже, по его словам, не пришла в доки встретить корабль, когда он вернулся домой. По словам Фредди (а больше у нас ничего нет), он влюбился намного сильней, чем она. И в 1938 году, когда он был в Ливерпуле, пережидая рейсы, и Джулия, шутки ради, предложила пожениться, он все устроил на следующий же день. Тайно от семей двое встретились у регистрационного бюро на Маунт-Плезант 3 декабря 1938 года и, пригласив в свидетели пару друзей, стали мужем и женой. Медовый месяц они отпраздновали в кинотеатре «Форум», посмотрев фильм с Микки Руни о сиротском приюте, а вечером разошлись по домам — сообщать родным радостную весть. На следующий день Фредди ушел в море на три месяца, и, как он впоследствии расскажет, первой брачной ночи у них тогда так и не случилось.

Следующий год Джулия провела в доме родителей, куда Фредди наведывался во время редких возвращений в Ливерпуль. Там ее и застал октябрь 1940 года: Фредди снова в море, Британия в войне, самолеты люфтваффе, что ни ночь, бомбят город, а у нее — роды. Ребенок явился на свет 9 октября, в ливерпульском роддоме, в часы затишья. Его назвали Джон Уинстон Леннон. «Уинстон» — в честь Черчилля, премьер-министра военных лет. Джулия так пошутила, а сам Джон никогда не полюбит свое второе имя и в конечном итоге его отвергнет.

Ох и в нестабильном же мире он решил появиться… Ничто так не рушит семью, как война, — и нормальной семьей Фредди, Джулия и их маленький сын так никогда и не стали. Записи в судовом журнале гласят, что с августа 1940 года по январь 1944-го Фредди Леннон провел в Ливерпуле всего три месяца.

Нет, его могли бы отпустить и на подольше… если бы только он не подался в самоволку в Соединенных Штатах; если бы в Нью-Йорке, на острове Эллис, не попал под арест за дезертирство; и если бы, отправившись по освобождении обратно через Атлантику, не просидел три месяца в алжирской тюрьме за кражу бутылки виски. Видимо, Фредди сумел как-то объясниться, когда наконец вернулся домой, но его величайшим преступлением, скорее всего, была его несусветная глупость. Ну и алкоголь подсобил, конечно: по пьяни чего только не натворишь.

Джулия знать не знала, где носит мужа. О том, что он пропал, ей сообщили в местном представительстве торгового флота, удержав часть его жалованья, которую она прежде получала на себя и ребенка. Она вполне могла решить, что он погиб: торговый флот, где служил Фредди, потерял во время войны больше четверти моряков. Эта профессия стала опасной.

Их браку мешала не только война. И Фредди, и Джулия любили компании, не имели особых амбиций и хотели просто наслаждаться жизнью и развлекаться. Фредди любил напиваться и горланить в пабах. Джулия, пока муж был в отлучке, бегала на танцы. «Она ни к чему в жизни не относилась серьезно», — будет вздыхать Мими, которая относилась серьезно ко всему на свете. И когда Фредди наконец вернулся домой, а Джулия все еще не нагулялась, вряд ли стоило удивляться тому, что их отношения рассыпались на глазах.

Джон, живший с Джулией у ее родителей, был слишком маленьким и ничего этого не понимал. Он знал только одно: он в безопасности, с мамой, бабушкой и дедушкой, и они его любят. Он навсегда запомнил свой первый дом на Ньюкасл-роуд, из красного кирпича, с гостиной, где никто никогда не собирался — так повелось в те дни — и где всегда были задернуты шторы.

Тетушка Мими тоже вышла замуж, но детей у нее не было. Со своим мужем, Джорджем Смитом, она жила всего в двух километрах от Джона и Джулии, в Вултоне в южной части Ливерпуля, и постоянно навещала их. С самых ранних дней Мими заботилась о ребенке сама, ибо отчаялась наставить младшую сестру на путь истинный. Впрочем, развлекала Джона именно Джулия — и была она, по его воспоминаниям, «комедиантка и певица… нет, не профи, конечно — так, наряжалась да мелькала по кабакам…».

Миновало четыре года. Вокруг Джона полыхала война, но он, защищенный от нее взрослыми, вряд ли об этом знал. Сирены воздушной тревоги, продукты по карточкам, нехватка еды, пылающий город, черные обгорелые скелеты разбомбленных домов, ямы воронок, босоногие оборванцы, играющие среди руин, — такого мира он не ведал. И ему никогда не расскажут, что в 1943 году его отец, словно проникшись духом военного времени — «живи сегодня, завтра может никогда не наступить!» — вдруг ни с того ни с сего написал Джулии: «Пока я далеко… гуляй, бери от жизни все!»

Джулия и так брала от жизни все, как и многие другие девушки и жены, чьи парни и мужья ушли воевать за рубеж. Вот только вышла незадача: когда муж через полтора года вернулся домой, она была беременна.

Сперва Джулия сказала, что ее изнасиловал солдат по имени Тэффи Уильямс, и Фредди, взяв с собой младшего брата Чарли — тот тоже вернулся домой в увольнение, — отправился поквитаться с насильником на военный полигон в Чешир. Оба потом вспоминали: они даже близко не подозревали, чем все обернется.

Уильямс поведал им совершенно другую историю2, о чем тактично упомянет Чарли, когда напишет мне сорок лет спустя. Солдат сказал, что никакого изнасилования и в помине не было, что он влюблен и готов жениться на Джулии, если Фредди с ней разведется. Только Джулия не хотела Тэффи. Она уже и Фредди не хотела. В марте следующего года у нее родилась девочка, и ту удочерили норвежский моряк и его жена.

Брак Леннонов, по сути, кончился на полтора года раньше. А потом Джона будет несколько месяцев швырять, как маркитантскую лодку, от Джулии к Мими и Джорджу, а временами — к Сидни, старшему брату Фредди, и его жене.

В 1946 году Джулия встретила того, с кем ей предстояло провести всю оставшуюся жизнь. Его звали Джон Дайкинс, для всех просто Бобби, и в те дни он был коммивояжером — ходил по домам и продавал всякую всячину. Как только Фредди вновь ушел в море, Джулия и пятилетний Джон перебрались из Ливерпуля в пригород Гэйтакр и поселились с Дайкинсом в его крошечной однушке. Для респектабельной Мими то была последняя капля. Она насмерть разругалась с Дайкинсом и сказала, что и представить не в силах, как малыш может спать не только в одной комнате с этой «сладкой парочкой», но и на одной с ними кровати, — а потом подала жалобу в организацию, которая ныне зовется департаментом детского благополучия Ливерпульского городского совета.

Со второй попытки она добилась своего: представитель совета провел беседу с Джулией и Дайкинсом, а маленького Джона передали на попечение Мими и ее мужа.

Наверное, Мими казалось, что хаос в детстве Джона подошел к концу. Но в этой пьесе оставалась еще одна несыгранная сцена.

Фредди, который теперь, как и многие другие, фарцевал на черном рынке нейлоновыми чулками, внезапно нарисовался в дверях — дайте, мол, сынишку, погуляем с ним денек. Мими согласилась — а Фредди тут же увез мальчика за 60 миль от Ливерпуля, на морской курорт Блэкпул. Там жил его друг Билли Холл со своими родителями, и все трое планировали эмигрировать в Новую Зеландию. «А может, и нам с Джоном туда рвануть? — думал Фредди. — Начнем все заново…»

В Ливерпуле Мими и Джулия рвали на себе волосы. Никто не знал, куда Фредди увез ребенка. Оба просто исчезли, и Фредди вполне намеренно не звонил ни жене, ни свояченице.

Джон оставался в Блэкпуле несколько недель, под опекой родителей Билли Холла, пока Фредди мотался в Саутгемптон, продолжая свои аферы на черном рынке. В конце концов Джулия все-таки узнала, где он скрывается, — учетная контора торгового флота вела запись всех доступных для работы моряков — и появилась на пороге дома Холлов, чтобы забрать Джона в Ливерпуль. С Фредди они говорили наедине. Дайкинс оставался на улице.

До сих пор спорят, сколь страшную травму причинил Джону Леннону тот разговор. Билли Холл расскажет Марку Льюисону, летописцу Beatles, что не было ни «повышенных тонов», ни сцен вроде «скажи, кого ты больше любишь!»3. Но все сводится к тому, что пятилетнему Джону предложили выбирать между родителями — и сперва он пошел к отцу, потом передумал и побежал к матери. Он был слишком мал, чтобы представить долгосрочные последствия своего решения, но, похоже, даже тогда понимал, что выбор будет окончательным — отдав предпочтение одному родителю, он навсегда потеряет другого.

Выбор был сделан. Фредди Леннон мог только смотреть, как Джон, держась за руку мамы, идущей рядом с Дайкинсом, удаляется от него по дороге. Шел 1946 год. Он не увидит сына еще семнадцать лет. В ту ночь Фредди отправился в паб в Блэкпуле и орал «Little Pal» Эла Джолсона. По крайней мере, так он будет вспоминать потом в мемуарах.

Джулия могла забрать Джона и отвезти его обратно в Ливерпуль, но жить ему предстояло не с ней. Вскоре он вернулся к тетушке Мими, и переезды и «перетягивание каната» закончились. Все разрешилось. У Мими и Джорджа были и возможности, и желание растить мальчика в безопасности. «Каждый ребенок имеет право на спокойный и счастливый дом»4, — не раз повторит Мими. А общение Джона с семейством Леннон с тех пор почти сойдет на нет.

Его отца Мими прозовет не иначе как «прохвост и пропойца» — но только не тогда, когда о родителях будет спрашивать племянник. «Она сказала, родители разлюбили друг друга, — вспомнит впоследствии Джон. — Но не говорила ничего плохого ни о матери, ни об отце. По крайней мере, мне в глаза. И вскоре я забыл отца. Как если бы он умер».

Спустя сорок лет, на исходе своих дней, когда Мими жила на юге Англии, в бунгало на побережье Дорсета — этот подарок ей сделал Джон, — она якобы сказала сиделке, что боится умереть, ибо когда-то «совершила очень дурной поступок»5. Если она и правда так говорила — то, может, вспоминала то время, когда разлучила Джона с матерью, настояв на том, чтобы ребенка отдали ей? Так полагала Синтия, первая жена Джона. «Джулия, ты не годишься в матери!» — однажды бросила Мими. И ведь у нее самой не было детей — так может, она обрела то, чего желала с той самой минуты, как мальчик появился на свет?

А что же сам Джон? Как сказалась на нем непрестанная чехарда опекунов в первые пять лет жизни? Не заставила ли неосознанно искать безопасности? Сколько раз он видел, как ссорятся Фредди и Джулия? А ведь Фредди и сам признал, что по крайней мере один раз они даже дрались! И видел ли мальчик, осознавал ли, что творили в постели Джулия и Дайкинс, когда они спали все вместе? Они-то явно будут творить все, что полагается…

Безусловно, близкие любили его. Но в те неспокойные времена его маленький мир был еще более хрупким, чем у большинства детей.

«Я просто хотела защитить его от всего этого, — сказала Мими в 1967 году Хантеру Дэвису, биографу Beatles. — Может, слишком беспокоилась. Не знаю. Но я желала ему одного только счастья. Вот и все».

---

2

«Внимания хотелось, вот я и злобствовал. Я жаждал верховодить»

Война оставила уродливые шрамы на всем, чего коснулась, но Великобритания выстояла, и из этой борьбы рождалась новая национальная идея. Две мировых войны, экономический упадок, повлекший массовую безработицу, — и это лишь за тридцать лет… Но наступил 1945 год. Бойцы возвращались домой — снова занять свое место в жизни. Люди все громче требовали справедливого будущего для себя и своих детей: этот порыв немедленно выразился в том, что на общих выборах торжествовали лейбористы. В Англии начались долгожданные социальные реформы, благодаря которым поколению Джона Леннона, возможно, повезет больше других. Родись он на пять лет раньше, и его жизнь была бы совсем другой.

Одна из самых важных реформ проводилась в соответствии с Законом об образовании 1944 года. Закон предоставлял детям с надлежащей учебной подготовкой возможность продолжать учиться бесплатно вплоть до университета. В этой системе были недостатки: таланты проверялись в одиннадцать лет, когда так называемые грамматические школы6 снимали сливки, забирая себе лучших учеников, а две трети детей страны (в числе которых неизбежно оказывались вполне толковые ребята, которые просто развивались немного медленнее) получали клеймо отверженных и лишались шанса получить академическое образование, не успев еще дорасти до подросткового возраста. Но те, кому удавалось хорошо сдать экзамены и получить стипендию «11 плюс», как ее назвали позже, обретали возможности, которых и вообразить себе не могли ни их родители, ни даже их старшие братья и сестры. И ни одни родители во всей Англии — или, вернее сказать, «ни одни опекуны» — не будут знать, какие дары это будущее способно принести их ребенку, лучше, нежели Мэри Смит, она же Мими, проживавшая по адресу: Ливерпуль, Вултон, Менлав-авеню, дом 251 (также известный как Мендипс).

Мими обладала резким характером, проницательностью и острым умом, читала запоем и не терпела дураков. Своего будущего мужа, Джорджа Смита, она встретила в 1931 году. Владелец маленькой семейной фермы, он доставлял молоко в Вултонский госпиталь в южной части Ливерпуля, где Мими изучала сестринское дело и проходила практику. Она решит строить карьеру дальше и станет в отделении старшей сестрой, а в 1939 году, после очередных долгих ухаживаний, видимо принятых в семье Стэнли, они с Джорджем без особой романтики поженятся. Ей было уже за сорок, когда в их большой, солидный двухквартирный дом с четырьмя спальнями, стоящий через дорогу от полей Аллертонского муниципального гольф-клуба, переехал маленький Джон Леннон.

Хотя к концу войны правительство реквизировало земли, принадлежавшие семье Джорджа, и его молочный бизнес приказал долго жить, семейство Смит, в общем-то, не бедствовало. Да, многие представляют себе Ливерпуль как шумный и грубый рабочий город, но и в нем самом, и в окрестностях было немало управленцев, специалистов и состоятельных дельцов. А как еще прикажете руководить семью милями доков и всеми подсобными предприятиями судоходной отрасли?

Вултон до конца Первой мировой был маленькой деревней за чертой города: просторные тенистые парки, викторианские особняки, улочки с коттеджами XVIII и XIX столетий… В двадцатые и тридцатые годы XX века город расширился, построили Менлав-авеню — дорогу с двусторонним движением и трамвайными путями посередине, — и деревня превратилась в пригород. Но в 1946 году, когда там поселился Джон, в Вултоне все еще витал отчетливый дух сельской глубинки.

«Я был миленький, чистенький мальчик из пригорода, — признается Джон в 1967 году. — У нас был свой дом, у нас был свой сад…»7 — в комплекте с двумя лужайками, которые он, когда подрос, косил летом каждую неделю. На жалобы Мими не обращала никакого внимания. А Джон никогда не полюбит физической работы и заниматься ею будет весьма нечасто.

У них был и телефон, в сороковые — настоящий символ статуса, а рядом с домом хватило бы места под автомобиль — впрочем, его они так и не купили. В те годы, да и в пятидесятые, в Ливерпуле личной машиной могли похвастаться весьма и весьма немногие.

Мими работала секретарем, но, когда Джон переехал в Мендипс, тут же ушла с работы: ей хотелось быть дома днем, чтобы встречать племянника из школы. Так что их новое положение повлекло за собой некоторые финансовые потери, которые удалось утрясти, когда Джордж, потерявший молочную ферму, в свои сорок два года после долгих трудов устроился сторожем на фабрику, построенную на той самой земле, где когда-то, до войны, паслись его коровы. Наверное, это можно было трактовать как «падение статуса» — но Мими не позволила бы даже намека.

Чтобы сводить концы с концами, семья сдавала переднюю спальню постояльцам, всякий раз — молодым ветеринарам из Ливерпульского университета. Здесь снова проявились амбиции Мими и то, как она воспринимала себя и свою семью. Не нужны ей случайные квартиранты! Только люди с образованием — ведь это благотворно для Джона!

Мими была снобом. Она одевалась с иголочки, блюла строжайший этикет, требовала от всех безукоризненного поведения за столом и считала, что она сама и ее сестры — высший класс по сравнению с серой массой, что заполонила новые муниципальные микрорайоны, выраставшие на пути вторжения города в Вултон как грибы после дождя. «Ох, Мими, одно хамье кругом, только ты солнышко», — будет дразнить ее Джон, когда подрастет.

Джулия была мягкой и ласковой, а вот Мими, считавшая, будто спасла Джона, и видевшая в нем собственного сына, проявляла свою любовь в нескончаемом понукании мальчишки к учебе. Образованию предстояло стать ключом к его успеху, и Мими решила: Джон получит все, что может дать ему эта новая Британия. И еще — непременно избавится от этого гадкого акцента местной черни, этого пакостного «скауза»8, который, по ее глубочайшему убеждению, мог испортить ребенку всю жизнь!

«Я возлагала на него большие надежды, — будет вспоминать она. — И знала: если ты говоришь как хулиган, ничего дельного из тебя не выйдет». Возможно, для многих мальчишек в этом была некая правда — все же в Англии класс и происхождение значили немало. Но Джону его «скауз» ничем не повредил — и более того, когда Леннон прославится, он станет намеренно преувеличивать ливерпульский акцент и сиять от восторга, лишь бы только позлить Мими.

В общем, как только Джон появился в Мендипсе, жизнь завертелась вокруг него, и не важно, нравилось ему это или нет. Конечно, он ни минуты не чувствовал, будто был кому-то в тягость. Напротив, Мими приложила все усилия, чтобы их дом стал ему родным. Десятки лет спустя, став богатым и знаменитым, Джон умолял ее не продавать дом — ведь там хранились все его детские воспоминания.

Спальня Джона была на втором этаже, прямо над входной дверью и прихожей. Из нее открывался вид на Менлав-авеню. По центру дороги с двухсторонним движением колесили трамваи, и он вставал на колени у окошка, следил за ними и ждал, когда вернутся дядя Джордж или Мими. Иногда в гости приезжала мама, и он смотрел, как та выходит из вагона. В 1949 году, когда ему было восемь лет, на смену трамваям пришли автобусы, рельсы убрали и насадили вместо них кусты. Теперь, стоя на коленях у своего окна в мир, Леннон наблюдал за проезжавшими мимо машинами — довольно редкими в те дни…

Дядя Джордж, кроткий и тихий подкаблучник, относился к маленькому Леннону по-другому, не так, как Мими. «Джордж думал, это ему в развлечение Джона послали на землю», — не раз шутила тетушка. Впрочем, как-то, еще в войну, дядя взял его с собой развозить молоко, и это стало одним из самых любимых воспоминаний Леннона — как Джордж объезжал округу, а он сидел за лошадкой, посреди ящиков и больших металлических бидонов. А потом Джордж, не чуравшийся объятий, в отличие от чопорной Мими, сажал Джона на колени и разбирал с ним заголовки в Liverpool Echo, местной вечерней газете.

Некоторые из статей неизбежно посвящались футболу, и почти все ливерпульские мальчишки хоть небольшой интерес к игре да проявляли. Поступить иначе в этом городе, сходившем от футбола с ума, было довольно сложно. Но, хотя Джордж временами пинал с Джоном мячик на заднем дворе, спорт во всех его проявлениях прошел мимо Леннона. Джон больше тяготел к литературе — и, едва научившись выводить буквы, будет оставлять небольшие записки для дяди Джорджа — а не Мими — с просьбами подоткнуть ему одеяло или сводить его в кино, чего от Мими было в жизни не допроситься.

Ей больше были по душе познавательные семейные поездки на пять миль в центр Ливерпуля — на тряских и жестких деревянных скамьях довоенных двухэтажных трамваев, когда по проводам пробегали мерцающие искры и Вултон оставался позади, а они, минуя магазины на Пенни-лейн, ехали вниз по Смитдаун-роуд, навстречу открытому всем ветрам простору Пир-Хед.

Некогда Ливерпуль был вторым городом Британской империи, уступая только Лондону. В те времена на берегу реки Мерси возвели величавые викторианские здания для управления портом и отплывавшими кораблями. Да, в конце сороковых эти постройки, скорее всего, не очень впечатляли Джона — после того как они полвека провели под ударами дождя и ветра, в дыму и смоге, не говоря уж о следах недавней войны. Но ливерпульцы всегда гордились своим городом. Наверняка и Леннон с любопытством смотрел, как расходятся пенные волны за кормой парома, переправляющего народ через Мерси в Беркенхед и Нью-Брайтон. А может, иногда чуть дальше в порту им встречался огромный лайнер, ожидавший отплытия в Америку…

О, Америка! Ее образ, волнующий, пленительный, был в сердце каждого ливерпульца — в том краю английской земли, где начиналась морская дорога на запад. Ведь именно отсюда, с ливерпульской набережной, столь многие со всей Европы уезжали к новой жизни, за океан, — на кораблях с ливерпульской командой…

Рассказывал ли Джону отец, что именно отсюда в Америку когда-то уехал его дед — зарабатывать на жизнь своими песнями? И что он, Фредди, тоже много раз ходил в море? И что большие здания здесь, в Ливерпуле, сколь бы высокими они ни казались Джону, ничтожны в сравнении с теми, какие построили в Нью-Йорке американцы? Возможно. Ведь то же самое рассказывали детям все ливерпульские моряки.

Но Джону не нужно было ехать в Америку, чтобы увидеть американцев. Они были там, в Ливерпуле. Он с самого детства узнавал легкую хлопковую униформу военных, наводнявших центр города в дни увольнений: неподалеку, в Бёртонвуде, располагалась база ВВС США. В то время мальчишек очаровывал облик американских солдат. В Америке стоит жить — эта мысль проникала им в д…