Собачьи истории

James Herriot
JAMES HERRIOT’S DOG STORIES
Copyright © The James Herriot Partnership, 1981
All rights reserved

Перевод с английского Ирины Гуровой

Серийное оформление Вадима Пожидаева

Оформление обложки Ильи Кучмы

Хэрриот Дж.
Собачьи истории / Джеймс Хэрриот ; пер. с англ. И. Гуровой. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2022. — (Азбука-бестселлер).

ISBN 978-5-389-20990-9

16+

Трогательные и смешные истории о животных английского писателя и самого известного в мире ветеринара Джеймса Хэрриота переведены на десятки языков. Его добродушный юмор и блестящий дар рассказчика вот уже несколько десятилетий покоряют все новых читателей. Некогда Джеймс Хэрриот, с дипломом ветеринара и мечтами исцелять животных, отправился в английскую глубинку. Однако грезы о белоснежном халате и стерильных операционных рухнули в одночасье: работать приходилось в резиновых сапогах, шлепая по грязи и навозу. Но вместе с этим в жизнь Хэрриота вошла и первозданная красота Йоркшира, его величественных холмов и вересковых пустошей. И главная мечта Хэрриота все же осуществилась.

Наряду с могучими сельскими животными — лошадьми и коровами, — среди его пациентов оказались, разумеется, и собаки. Самым преданным друзьям и верным спутникам человека посвящается эта книга.

© И. Г. Гурова (наследник), перевод, 1994
© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательская Группа
„Азбука-Аттикус“», 2022
Издательство АЗБУКА®

Вступление

Я пролистываю страницы этой книги, и у меня возникает ощущение, что круг замкнулся. Мальчишкой я обожал собак и мечтал стать собачьим доктором, а потом всю жизнь лечил коров, лошадей, овец и свиней, но вот теперь, на склоне лет, издаю книгу собачьих историй, и, по-моему, она требует не вступления, а скорее объяснений.

В сущности, все очень просто. Мое детство в Глазго было тесно связано с собаками — и моими, и чужими. Мы жили на западной окраине города, и из моего окна открывался вид на Клайд и Нейлстон-Пад — от холмов Килпатрик и Кэмпси на севере до холмов за Бархедом на юге. Эти зеленые холмы притягивали меня, и, как ни далеко до них было, я отправлялся в пешие прогулки среди них, мимо последних, в беспорядке разбросанных домов до вершин, откуда я мог любоваться морскими заливами и горами Аргайла. Теперь, когда я вспоминаю эти расстояния, они кажутся мне огромными — часто я проходил за день тридцать миль! И со мной всегда был Дон, ирландский сеттер, поджарый красавец с блестящей шерстью. Он разделял мою страсть к сельской природе.

Часто на прогулку со мной отправлялись мои приятели, и нам в эти долгие солнечные дни особенно нравилось смотреть, как резвятся и играют друг с другом наши собаки. И даже в те ранние годы я старался разобраться в их характерах и поведении. Для меня собака никогда не была чем-то само собой разумеющимся. Почему они так преданы людям? Почему они обожают наше общество и, когда мы возвращаемся домой, встречают нас с бурным восторгом? Почему для них высшее удовольствие — быть с нами дома или в любом другом месте? Ведь они, в конце концов, всего лишь животные и, казалось бы, в первую очередь должны искать пищу и безопасность, а они одаряют нас любовью и преданностью, которым нет предела. И еще одно: при таком разнообразии в росте, форме тела и окрасе их всех объединяют несколько важнейших свойств. Почему? Почему?

Я взял мой любимый справочник — Детскую энциклопедию Артура Ми — и ничуть не удивился, узнав, что собаки — любимые друзья человека уже тысячи и тысячи лет. Египтяне лелеяли их, и, вероятно, они были неотъемлемой и существенной частью семейного быта в пещерах каменного века. Еще я запомнил, что происходят они, по-видимому, от волков или от шакалов. Все это было очень интересно, но не вполне объясняло, в чем же заключается их магия, и я продолжал ей удивляться. За всем этим таилось смутное желание всегда быть с собаками, всю жизнь посвятить им, но я не представлял себе, как подобная мечта может осуществиться.

Только когда я увидел статью в журнале для подростков «Меканоу мэгэзин», мечта начала обретать практическую основу.

ВЕТЕРИНАРИЯ КАК ПРОФЕССИЯ! Я стану ветеринарным врачом и буду все время с собаками — осматривать их, лечить, спасать от смерти. У меня голова пошла кругом.

Я все еще пытался освоиться с этой ошеломляющей идеей, когда в нашу школу побеседовать с нами приехал старый доктор Уайтхаус, глава Ветеринарного колледжа в Глазго. Как, наверное, обидно сотням и сотням молодых людей, тщетно пытающихся поступить в ветеринарные колледжи, узнать, что в мое время эти учебные заведения всячески заманивали потенциальных студентов и студенток. Причина была простой. В тридцатых годах страна задыхалась в тисках небывалой экономической депрессии, многие люди не могли позволить себе заводить в доме собак или кошек, и — что, пожалуй, важнее всего — рабочие лошади, основа основ и слава ветеринарной профессии, стремительно исчезали с полей и улиц. Ветеринары никому были не нужны.

Доктор Уайтхаус, однако, не желал признать, будто ветеринария находится при последнем издыхании. Он сказал нам, что, избрав эту профессию, богатыми мы не станем, но зато наша жизнь будет полна удивительного разнообразия и принесет особое удовлетворение.

И я попался. Мне стало совершенно ясно, как я хочу распорядиться своей жизнью, но препятствия на пути к цели выглядели огромными: ветеринария требовала знания точных наук, а в них я был очень и очень слаб. В школе мне особенно хорошо давались родной и иностранные языки, и я уже отделился от группы учеников, избравших такие предметы, как физика и химия. Мне почти исполнилось четырнадцать, и через каких-нибудь полтора года я буду сдавать выпускные экзамены. Менять что-либо было уже поздно.

Как поступить? Я отправился в Ветеринарный колледж поговорить с доктором Уайтхаусом. Это был удивительный человек — сильный, доброжелательный, с мягким чувством юмора. Он терпеливо выслушал сбивчивый рассказ о моих проблемах.

— Я люблю собак, — сказал я ему. — И хочу работать с ними. Хочу стать ветеринаром. Но в школе я занимаюсь родным языком, французским и латынью. Ни одной научной дисциплины. Смогу ли я поступить в колледж?

— Ну конечно! — Доктор Уайтхаус улыбнулся. — Тебе нужно сдать четыре экзамена, чтобы получить право на зачисление в наш колледж. А какие именно предметы — значения не имеет. Физикой, химией и биологией ты сможешь заняться на первом курсе.

Опять-таки современным студентам это покажется невероятным, но мне словно бросили спасательный круг.

— Я почти уверен, что сдам!

— Вот и хорошо, — сказал он. — Значит, тебе не о чем беспокоиться.

Я замялся.

— Вот с математикой мне придется помучиться. Ну никак она у меня не идет! А ветеринару математика очень нужна?

Улыбка доктора Уайтхауса стала заметно шире.

— Только чтобы подсчитывать дневную выручку, — ответил он.

Вот так. Теперь мне было ясно и чего я хочу, и как этого добиться. Последние два года я занимался очень упорно и сейчас посмеиваюсь, вспоминая, сколько часов я потратил, постигая эти, словно бы бесполезные, предметы. Особенно латынь. Латынь мне нравилась, и я с наслаждением просиживал вечера над Вергилием, Овидием и Цицероном. Под конец, мне кажется, я мог бы лихо побеседовать с каким-нибудь древним римлянином, но ехидный внутренний голос спрашивал: а зачем все это студенту ветеринарного колледжа? «Но это поможет тебе разбираться в медицинской терминологии!» — ободряли меня доброжелательные люди.

Да, правда, но занятия биологией были бы мне куда полезней!

Как я и надеялся, четыре экзамена я сдал — три с отличием, а математику кое-как. И то удивительно — такой я был тупица во всем, что касалось математики. Но тогда говорили: сдай латынь с отличием и тебе как-нибудь натянут проходной балл. Возможно, так со мной и было. Меня это мало смущало. Главное — я поставил ногу на первую ступеньку лестницы. Меня зачислили в Ветеринарный колледж Глазго. И я буду, буду лечить собак!

Я точно знал, каким собачьим доктором стану. Все лето перед началом занятий в колледже я предавался грезам и четко видел, как стою в белоснежном халате и хирургической маске посреди сверкающей чистотой и никелем операционной. Меня окружают хирургические сестры, а на столе лежит собака, которой я возвращаю жизнь, блистательно орудуя скальпелем. Или в том же белом халате я в сияющей чистотой приемной одну за другой исцеляю собак — больших и маленьких, виляющих хвостом или уныло его поджимающих, но всех без исключения милейших симпатяг, которым только я могу вернуть жизнь и здоровье. Райское будущее!

Однако в первые же дни осеннего триместра я обнаружил, что власти предержащие отнюдь не намерены поддерживать меня в моих чаяниях. У них были иные планы — сделать из меня лошадиного доктора!

Программа обучения будущих ветеринаров оставалась прежней вопреки кардинальным переменам вокруг, и все, чем мы занимались, было так или иначе связано с лошадьми. Иерархический порядок вырабатывался веками — лошадь, корова, овца, свинья, собака. Словно навязчивая строчка модной песенки, она звучала вновь и вновь во всех учебниках, которые мы штудировали, и проникала нам в мозг и кровь. Огромный том Анатомии домашних животных Сиссона содержал исчерпывающее описание костей, мышц, пищеварительной системы и т. д. лошади, впятеро меньше места занимал раздел, посвященный корове, еще меньше — овце, совсем мало — свинье, а бедной собаке его и вовсе почти не досталось.

То же самое и в важнейших вопросах ухода за животными. Перелистывая пожелтевшие страницы моего учебника почти полувековой давности, я вновь убеждаюсь, что он почти весь посвящен подковыванию лошадей, устройству конюшни, чистке, подрезанию копыт, сбруе, седлам, но главное — подковыванию. Мы были обязаны уметь подковать лошадь, точно знать, как снять старую подкову и как прибить новую. Мы проводили часы в едком дыме кузниц. И мы должны были уметь запрячь лошадь без единой ошибки — хомут, его крючья, сбруя: чересседельник и седёлка, узда и вожжи, и, конечно, подпруга.

Все это явилось для меня сюрпризом. Но даже еще более неожиданным было отношение к занятиям и усидчивости. В хиллхедской школе я привык к строгости и требовательности. Учителя относились к своим обязанностям серьезно и ставили перед учениками трудные задачи. Они заставляли нас овладевать знаниями, и нерадивость тут же каралась несколькими ударами кожаного ремешка. Теперь же я очутился в мире, где, казалось, никому не было дела, учусь я чему-нибудь или нет.

В наши дни ветеринарный факультет Университета Глазго по праву считается одним из лучших в мире — новейшее оборудование, блестящий преподавательский состав. Ветеринарный колледж полвека назад был совсем другим.

Он помещался в длинном обветшалом здании, которое, как мне говорили, в дни конки было конюшней. Судя по его виду, такая версия более чем вероятна. Для большей солидности его выкрасили в тошнотворно-желтый цвет, но это делу не помогло.

В конце двадцатых годов правительство ввиду сокращения потребности в ветеринарах решило закрыть колледж в Глазго и лишило его дотации. Однако попечительский совет сложился в попытке сохранить колледж, и, когда я поступил в него, они все еще умудрялись держаться на плаву, экономя на чем только можно.

Преподаватели наши, за редким исключением, были старые, удалившиеся от дел практики. Некоторые достигли весьма преклонного возраста, оглохли, полуослепли и мало интересовались тем, что делали. Преподаватель ботаники и зоологии попросту читал нам вслух учебник. Порой он пролистывал страницу, но ничего не замечал, пока мы не начинали вопить. Тогда он смотрел на нас поверх очков, снисходительно улыбался и без малейшего смущения возвращался к пропущенной странице. Мы его очень любили и после лекции, едва он заключал ее неизменной шуточкой, обязательно устраивали ему овацию.

— Ну-с, джентльмены, — говорил он, забывая, что среди нас есть и девушка, — мои золотые часы показывают, что наше время истекло, — и благосклонно принимал наши рукоплескания.

Студенты тогда тоже были иными. Много сыновей фермеров с севера и даже с Гебридских островов. Мне очень нравились эти шотландские юноши: вежливые, добросовестные, одетые в мохнатый твид и говорившие между собой по-гэльски. Остальные были городскими ребятами вроде меня со всех концов Британии.

Особенное же потрясение я испытал, когда оказалось, что некоторые учатся в колледже уже очень долго и без малейшего успеха.

Один, по фамилии Макалун, пробыл там одиннадцать лет и добрался только до второго курса. Он тогда был рекордсменом, а еще несколько человек перевалили за десять лет. Объяснения искать не приходилось. Колледж отчаянно нуждался в средствах. Стипендий студентам не платили, за проваленные экзамены не исключали, и до тех пор, пока родители таких ветеранов продолжали платить за них, они оставались ценными членами этого мирка. Однако особенно большим уважением пользовался студент с одиннадцатилетним стажем, и когда он в конце концов ушел из колледжа, чтобы поступить в полицию, все были очень огорчены. Старый доктор Уайтхаус, читавший тогда анатомию, заметно расстроился.

— Мистер Макалун, — сказал он, кладя на стол лошадиный череп и махнув указкой в сторону пустого места, — сидел на этом табурете одиннадцать лет. Без него нам будет очень непривычно!

Вечные студенты образовывали тесный счастливый кружок и значительную часть дня играли в покер на крышке рояля в комнате отдыха. Кстати, среди них не было ни одного с шотландского севера или гор. Эти последние посещали все лекции, снимали комнатушки в трущобах Глазго, питались овсянкой и селедкой, а в конце года получали медали.

Поскольку наше образование сосредоточивалось главным образом на лошадях, нас приобщали к тонкостям обращения с ними, в частности к принципам верховой езды. Раз в неделю наш класс отправлялся в Мотеруэлл, где мы скакали по лугу на всевозможных клячах, устремлялись в кавалерийскую атаку по узким переулкам между сталелитейными заводами и мешали уличному движению. Мало кто из нас до колледжа хоть раз сидел в седле, но никакой предварительной подготовки не полагалось, а потому мы постоянно грохались на землю и, если ударялись о нее непокрытой головой, нередко получали сотрясение мозга. Сам я на несколько дней лишился памяти, и мои родители опасались, как бы я не забыл все, чему успел научиться.

В анатомической лаборатории вскрывали мы, конечно, почти только лошадей, и тот же принцип главенствовал в изучении «Материи медика» — дисциплины поистине необъятной и сложной, охватывающей действие и применение всех лекарственных препаратов, употребляемых для лечения животных. Теперь предмет этот называется фармакологией и рассматривает главным образом антибиотики, сульфаты и стероиды. Но в моих учебниках тридцатых годов о них не было ни слова. Ведь их еще не открыли. Вместо них, осторожно листая страницы и извлекая на свет цветы, засушенные моей дочуркой тридцать лет назад, я вижу почти бесконечный список медикаментов, полностью вышедших из употребления. «Щелочи», «Металлы», «Неметаллические элементы», «Кислоты», «Углерод и его производные», «Растительное царство», и под каждым заголовком — устрашающее перечисление лекарств с их латинскими названиями и описанием воздействия на лошадь, затем на рогатый скот, потом на овцу, свинью и в заключение — на собаку.

Врачам, лечащим людей, требовалось заучить только одну дозировку, а ветеринару — пять. И в том же иерархическом порядке, запечатленном в моем древнем учебнике. Все та же гнетущая литания: лошадь, корова, овца, свинья, собака.

Но в общей атмосфере колледжа ничего гнетущего не было. Только беззаботная непринужденность. Казалось, никого не интересует, посещаем мы лекции или нет. Это практически предоставлялось на наше усмотрение. И многие предпочитали дуться в карты на рояле, а если все-таки шли на лекцию, то продолжали игру там. По временам звяканье монет в заднем ряду заглушало монотонное бормотание преподавателя.

Боюсь, мы сильно допекали бедных стариков — кричали, хохотали, швырялись разными предметами, подстраивали друг другу всякие пакости. Старичок, читавший нам гистологию, был глух как пень, но, видимо, нисколько об этом не жалел, безмятежно бормоча лекцию посреди содома и гоморры.

Мне все это казалось изумительным, особенно после моих суровых школьных дней, и очень скоро я радостно усвоил новые привычки. Старожилы у рояля охотно принимали в свой круг новичков, я быстро присоединился к ним и не замедлил открыть, что покер — увлекательнейшее времяпрепровождение. Беда была лишь в том, что я постоянно проигрывал. И хуже того — влез в долги. Завороженный игрой, я, когда спустил деньги, выдававшиеся мне на обед и проезд, начал играть на слово и вскоре обнаружил, что задолжал всем по нескольку шиллингов, а платить нечем.

Замученный угрызениями совести, я взвесил свое положение. В шестнадцать лет я еще хорошо помнил назидательные повести моего детства — «Эрик, или Мало-помалу», «Приключения золотых часов». В них рассказывалось о страшной судьбе мальчика, который падал все ниже и ниже, играя в карты на деньги и предаваясь другим порокам. И все это относилось непосредственно ко мне: не я ли плачу черной неблагодарностью моим труженикам-родителям, попусту растрачивая юность у рояля?! Я отказался от карт и ввел для себя режим строжайшей экономии. Часть дороги до колледжа проходил пешком, сберегая плату за проезд на автобусе и трамвае, а обедал неудобоваримым куском теста, который в нашем буфете именовался яблочным пирогом и успешно отбивал у меня аппетит до самого вечера. В конце концов я сумел расплатиться с моими кредиторами, которые, когда я раздавал причитающиеся с меня шиллинги, словно бы удивлялись и почему-то посмеивались. Их чувства наиболее афористично выразил, пожалуй, дюжий уроженец Глазго, опуская в карман причитавшиеся ему монеты.

— Карточные долги платишь! — сказал он сквозь смех. — Ну, ты плохо кончишь!

В карточной игре я больше никогда участия не принимал, но остался усердным зрителем. Эти добродушные бездельники, ветераны тысячи проваленных экзаменов, внушали мне теплую привязанность, и я вспоминаю их с нежностью, потому что теперь таких уже не найти. И мне становилось грустно, что с каждым годом в колледже ряды их редеют. Несколько стали коммивояжерами, торгующими последней технической новинкой — пылесосами, и я часто спрашивал себя, как устроилась их жизнь.

Как я уже говорил, преподавание в старом колледже часто походило на анекдот, да и вся учебная программа была, по сути, средневековой, однако имелись и свои светлые стороны. Мы проходили большую практику. Собственной клиники у колледжа не было, а потому мы наблюдали работу ветеринара в обычных условиях. Попросту говоря, весь последний год у нас была только одна утренняя лекция, а все остальное время мы проводили с кем-нибудь из местных ветеринаров. И вот в этом реальном мире было очень мало лошадей и очень много собак.

Мне повезло. Я был практикантом у Доналда Кэмпбелла в Ратерглене — прекрасного человека и выдающегося ветеринара; однако при моем интересе к собакам главной моей удачей явилась возможность поработать в приемной великого Уайперса в самом сердце города. Билл Уайперс (теперь сэр Уайперс), впоследствии декан нового ветеринарного факультета Университета Глазго, на много лет опережал свое время. Он начал лечить только мелких животных и поднял свою практику на уровень в то время неслыханный. Человек блестящих способностей, большого личного обаяния, наделенный неуемной энергией, он вызывал у своих студентов буквально поклонение. Ну а я был совершенно очарован. Весь день только собаки и кошки! А когда я увидел великолепную операционную, первоклассные хирургические методики, рентгеновский аппарат и лабораторию, где производились анализы крови, бактериологические и разные другие, у меня осталась только одна мысль: когда-нибудь и у меня будет то же!

Такое накопление практического опыта имело огромное значение, но в те старые дни было еще одно преимущество перед нынешними: закон тогда не запрещал студентам ветеринарных колледжей работать самостоятельно. Некоторые из нас помогали местным ветеринарам по субботам и воскресеньям, и в возрасте девятнадцати лет я даже замещал ветеринара в течение двух недель. Он уехал отдыхать, а свою практику поручил мне, желторотому студенту. Длились эти две недели целую вечность, но принесли мне большую пользу.

Было удивительно приятно применять свои знания на практике: ведь в колледже мы тоже кое-чему научились. Например, по-настоящему постигли патологию. Об этом позаботился грозный профессор Эмзли. Он был не дряхлым практиком, а динамичным ученым в расцвете лет, обожал свой предмет и умел наводить благоговейный страх. Дюжего сложения, с густыми черными бровями и пронзительными глазами, он усмирял любого из нас одним взглядом. Разнузданные молодчики, бушевавшие на лекциях бедных старичков, в присутствии Эмзли становились пугливыми мышками. И он обучил нас патологии. Жгучими насмешками, жуткими вспышками гнева он вбил ее в наши головы.

Я дрожал перед ним, как и все остальные, но остался навеки ему благодарен, потому что патология лежит в основе любого лечения животных: и в те первые дни, когда я осматривал животных с пневмонией, почечными или сердечными явлениями и старался понять, что за ними кроется, она словно снимала повязку с моих глаз.

Когда я получил диплом и вышел из дверей колледжа в последний раз, меня охватило чувство огромной потери, ощущение, что навсегда ушло в прошлое что-то очень хорошее. В этом ветхом, старом здании я провел несколько счастливых лет, и хотя то, чему меня там учили, во многом устарело уже тогда и в моих знаниях было много пробелов, время, проведенное там, было таким беззаботным и радостным, что оно живет в моей памяти, овеянное золотой дымкой.

Когда много лет спустя я провожал моего сына Джимми в Йорк, где ему предстояло начать новую жизнь студента-ветеринара, я сказал ему в дверях вагона:

— Повеселись хорошенько!

Я знаю, он сполна последовал моему совету, но все-таки получить от этих лет больше радости, чем получил я, наверное, не дано никому.

С дипломом в кармане я вышел теперь в широкий мир, но скоро убедился, что мир этот очень холоден и суров. Все годы занятий я словно бы носил шоры и по-прежнему верил в свою мальчишескую мечту. Мысленно я все еще был облачен в белоснежный халат или, окруженный хирургическими сестрами, склонялся над ярко освещенным операционным столом. И я не видел никаких помех для моих честолюбивых устремлений. Для начала найду место помощника ветеринара, работающего с мелкими животными, наберусь опыта, накоплю денег и стану партнером, а то и вывешу дощечку с моей фамилией где-нибудь в Глазго. Будущее мне улыбалось — мир кишел собаками, ждущими только меня.

Но теперь я столкнулся с безжалостной реальностью. Экономическая депрессия тридцатых годов все еще тяготела над нашей профессией, как черный туман, и найти хоть какое-нибудь место представлялось почти невозможным. На каждую вакансию, о которой сообщалось в «Ветеринари рикорд», находилось восемьдесят желающих, а те немногие, кому повезло, получали нищенское жалованье. Квалифицированные ветеринары работали за тридцать шиллингов в неделю, кров и стол; в колонке «Ищу работу» нередко, нагоняя ужас, значилось: «Согласен работать только за содержание». Вновь и вновь там мелькала эта фраза — вопль тех, кто, подобно мне, был готов на все, лишь бы не сидеть на шее у родителей.

Мои коллеги устраивались продавцами в магазины или на верфи, и я уже совсем отчаялся, когда наконец получил приглашение приехать в городок среди йоркширских холмов для личного знакомства. Место осталось за мной, и я не мог поверить в свою удачу. Это было спасение! Но в мою радость вторгалась грустная мыслишка: практика была сельская и работать мне предстояло с лошадьми, коровами, овцами и свиньями. А как же моя мечта?

Но у меня не было времени на подобные размышления, и видение юного ветеринара в белоснежном халате в стерильной приемной скоро исчезло в небытие. Я работал в резиновых сапогах, голый по пояс, шлепал по грязи и навозу, справлялся с могучими животными. Мне отдавливали ноги, меня брыкали, лягали, швыряли наземь. Городской мальчишка, внезапно перенесенный в глухой сельский уголок со своими нравами и обычаями, я был неумелым пловцом, отчаянно барахтавшимся, чтобы не утонуть. Я все время сознавал, что я чужак и должен завоевать уважение фермеров, которые всю жизнь проводили на скотном дворе и нередко относились весьма кисло к тому, что они называли «книжностью». Дел у меня было сверх головы.

Однако в этой круговерти таилось свое очарование. Я все время работал под открытым небом, дышал чистейшим воздухом, а окружала меня природа, тем более покоряющая, что ничего подобного я не ожидал. Меня удивляло, что прежде я даже не слышал про Йоркшир. Величавые зеленые холмы, вздымающиеся высоко в небо над журчащими по гальке речушками, и серые деревушки, воздушные просторы пустошей и катящиеся по ним волны лилового вереска. Я ненароком очутился в волшебном краю, видимо никем еще не открытом, — ведь часто я бывал совсем один среди этих диких холмов. Они дарили волнующее ощущение безлюдья, близости к первозданной природе, и я понял, что судьба, сделав из меня сельского ветеринара вместо собачьего доктора, компенсировала это самым чудесным образом.

С каждым месяцем это чувство все больше переходило в глубокое убеждение: я создан для такой жизни и никогда не вернусь в большой город.

Жаль, конечно, что моя мечта не осуществится, — я так долго ее лелеял! Я постарался забыть о ней, но потом мало-помалу осознал, что и здесь вокруг меня собак предостаточно, — очаровательнейший их мирок среди деревушек, разбросанных по холмам. Люди и здесь любят своих четвероногих друзей не меньше, чем в городе. Конечно, пациентов для меня среди них будет меньше, но вполне достаточно для приятных передышек в работе с крупными животными. И, к моему удивлению, я обнаружил, что мои услуги в этой области нужны, что их ищут. Причина главным образом заключалась в том, что суровые сельские ветеринары той поры, специализировавшиеся на лошадях и коровах, считали ниже своего достоинства снисходить до собак и кошек. Помню, как один такой зубр, когда я начал рассказывать об интересной операции, спасшей собаку, презрительно посмотрев на меня, буркнул:

— Такая мелочь не для ветеринара!

Но для меня собаки мелочью не были. Наоборот. К тому же оказалось, что мой патрон (а потом мой партнер) был убежденным лошадником и все вызовы к лошадям забирал себе, оставляя собак и кошек на мое усмотрение. И в результате через год-два у меня образовалась собственная практика — работа с мелкими животными, и клиенты приезжали в наш городок издалека, ища помощи ветеринара, который не отказывался лечить их любимцев.

Эта часть моих обязанностей радовала, словно яркая нитка в суровой холстине будничной жизни. Работа с крупными животными нелегка и сейчас, но полвека назад она была гораздо тяжелее, когда в нашем распоряжении не было ни современных препаратов, ни металлических станков, ни транквилизаторов. Я был молод, полон сил и не без удовольствия справлялся со всякими трудностями, но тем не менее каким блаженством было оставить на время грязь, холод, могучих бунтующих животных и в уютной гостиной заняться осмотром и лечением милого, ласкового, а главное — такого маленького создания!

Нет, это не походило на мечту моего детства — ни белоснежного халата, ни хирургических сестер. Вместо этого в моей памяти всплывает желтый лабрадор со сломанной лапой, которого я анестезирую на полу деревенской почты, щенки, которых я принимаю в темном углу хлева, всевозможные операции на кухонных столах и гладильных досках в одиноких домишках среди пустошей. Поскольку девяносто девять процентов моего рабочего времени занимали поездки по вызовам на фермы, я не мог выделить определенные часы для приема, а потому пациентов ко мне приводили в расчете застать меня дома — то есть в обеденное время или рано утром. И моей жене часто приходилось оставлять свою стряпню, чтобы держать сопротивляющуюся собаку или кошку.

Да, реальность мало походила на мальчишеские грезы, однако у нее перед ними было одно несравненное преимущество: эта сторона моей практики никогда не достигала таких размеров, чтобы стать обезличенной. В городе через приемную проходит нескончаемый поток собак, и ветеринар физически не в состоянии воспринимать их индивидуально. Со мной же такого не бывало никогда. Пусть мои пациенты обитали далеко друг от друга, я знал кличку каждого, помнил все их заболевания и, проезжая по деревенской улице, всегда с радостью узнавал их, лишний раз убеждаясь, что они совсем здоровы.

С течением времени в нашей практике, как и вообще в сельской практике, наступили изменения. Теперь люди держат гораздо больше собак, кошек и других домашних любимцев, и пятьдесят процентов наших пациентов составляют мелкие животные. Мы обзавелись операционной, рентгеновским аппаратом и приемными, о которых я мечтал мальчишкой. Ну и разумеется, в моем распоряжении имеются все новейшие препараты. Для меня, как и для всех ветеринаров, особенно приятно чувствовать, насколько больше у нас теперь возможностей спасти больное животное.

Я знаю, что не ошибся в выборе профессии, потому что одно появление у нас в приемной собак и кошек приводит меня в хорошее настроение. Помимо чисто медицинских аспектов для любителя животных всегда удовольствие — просто наблюдать индивидуальные характеры четвероногих друзей человека. А всякий ветеринар уже любитель животных, иначе он не пошел бы в ветеринары. Бытует мнение, будто пациенты вызывают у нас чисто клинический интерес, но это не так. Наша профессия требует сердца.

О чем и свидетельствует наше отношение к собственным четвероногим друзьям: я нередко замечал в самых, казалось бы, крутых моих коллегах просто безграничную нежность. И я со своими собаками сентиментальнее, чем самая мягкосердечная старушка, и, надо сказать, эта черта облегчала мне разговоры с клиентами. Ведь многие люди стесняются показать ветеринару, как им дорога их собака, как они за нее тревожатся, как горюют, когда слишком короткий собачий век подходит к концу. Но со мной им не надо смущаться. Как поется в старой песне: «Мне ничего не говорите, я знаю сам».

Оглядываясь назад, я понимаю, насколько судьба меня щадила. Тот, кто приобретает собаку, не должен забывать, что живет она недолго и впереди ждет неизбежное горе, а мне профессионально довелось видеть множество маленьких трагедий, когда и без того короткую жизнь жестоко обрывает болезнь или несчастный случай. Но все мои собаки умирали в глубокой старости, и, хотя разлука, пожалуй, была тем тяжелее, меня все-таки утешает мысль, что мне удавалось помочь им прожить так долго.

Я часто вспоминаю их всех, их такие разные характеры, счастье, которое они мне доставляли.

Ирландский сеттер, красавец, с которым я подростком бродил по шотландским холмам; белая дворняжка, чьи разнообразные предки не поддавались установлению, отличавшаяся редкой смышленостью и непредсказуемостью; мой любимый бигль, чьи большие добрые глаза все еще словно смотрят на меня с праздничных открыток. А потом настал черед Гектора и Дэна.

Книгу «И ветеринары летают» я посвятил «моим собакам Гектору и Дэну, моим верным спутникам». Да они и были такими. Их жизнь была моей. Каждое утро после завтрака они мчались на улицу и прыгали в машину, готовые приступить к дневным трудам. Гектор был джек-рассел-терьером, а Дэн — черным лабрадором, и вместе они являли интересный контраст бойкости и достоинства.

Гектор был старше на два года. Когда умер мой бигль, я последовал совету, который много раз давал своим клиентам: немедленно завести новую собаку. Сутки я безрезультатно наводил справки, а затем обнаружил в вечерней газете объявление о продаже щенков джек-рассела. По странному стечению обстоятельств я за несколько дней перед тем разговаривал с одним моим другом, и он посоветовал мне никогда не заводить джек-рассела. «Чертовы кусаки! — сказал он. — Оттяпают у тебя палец, и оглянуться не успеешь!» Мне и самому приходилось иметь в приемной дело с весьма самостоятельными представителями этой породы, и я пришел к выводу, что с дарроубийскими джек-расселами ухо надо держать востро.

Тем не менее я поехал на ферму по объявлению и попросил показать мне щенков. Пятеро семинедельных собачат окружали мать. Четверо поглядели на меня с полным равнодушием, но пятый подбежал, виляя обрубленным хвостишком, и бурно облизал мне руку.

— Я возьму этого, — сказал я.

Так началась наша пятнадцатилетняя дружба с Гектором.

Он оказался добрейшим существом, собакой, которая любила всех людей и всех других собак. И все влюблялись в него с первого взгляда, а он был открыт взглядам практически всех обитателей Дарроуби и окрестностей, потому что в те дни я ездил в машине с открытым верхом. Когда я приезжал на ферму, ребятишки неслись погладить ласкового песика, выглядывающего из автомобиля. А их родители поражались такому чуду, как дружелюбный джек-рассел-терьер. Вновь и вновь я слышал:

— Какой молодец! А нельзя его повязать с моей сукой?

С каждым годом слава Гектора как производителя росла, и он стал отцом множества веселых ласковых щенят. А эти щенята со временем тоже обзаводились потомством, неизменно наследовавшим натуру Гектора. Круг все ширился, и не будет преувеличением сказать, что Гектор единолично изменил характер джек-расселов во всем краю.

Даже теперь, много лет спустя после его смерти, у меня сердце радуется, когда в нашу приемную входят точные подобия Гектора. У него были необычно длинная заостренная морда, поджарое туловище и классические кривые лапы; и порой потомки его потомков с такой ясностью воскрешают в моей памяти наши с ним счастливые годы, что на минуту меня охватывает грусть.

Дэна ко мне привел случай. Когда мой сын Джимми получил диплом ветеринара, он к тому же получил много разных подарков от близких и друзей. Один мой коллега преподнес ему пять фунтов, и на эти деньги он купил щенка черного лабрадора, которого нарек Дэном. Свою карьеру Джимми начал помощником знаменитого Эдди Стрейтона, ветеринара, ведущего телепередачи, и Дэн днем и ночью сопровождал его на вызовы.

Когда Джимми начал работать с нами, он привез Дэна, и у нас в доме появились две собаки. Между ними сразу же возникла дружба: Гектор запрыгал вокруг, нежно покусывая лапы большого пса, а Дэн с удовольствием позволял ему это.

Дэн был удивительно красив: благородная голова, безмятежное выражение глаз и блестящая черная шерсть, какую редко увидишь. Джимми утверждал, что особым блеском она обязана огромному количеству молока, которое Дэн выпивал у Стрейтона: в клинике Эдди было много кошек и Дэн бесцеремонно вылакивал содержимое их мисочек. Мне страшно нравилось смотреть, как он бежит за брошенной палкой, на игру его мышц под блестящей шерстью. Для него же это было наивысшим удовольствием, и теперь я вспоминаю его именно таким.

Когда Джимми женился и переехал от нас, Дэна он оставил мне, зная, как я к нему привязался. Он пожалел и меня, и Гектора. А я утешался мыслью, что его новый дом всего в миле от нас, что он по-прежнему работает со мной и, значит, будет видеться с Дэном каждый день. Джимми купил себе суку ланкаширского хилера, а после вязки оставил одного щенка, так что в поездках его сопровождали Софи и Хлоя.

Для меня же настала эра, которую я мысленно называю временем Гектора и Дэна. Для деревенского ветеринара, жизнь которого в значительной мере проходит на шоссе и проселках, очень нужны такие спутники. Устраивались они в машине всегда одинаково. Дэн вытягивался на сиденье и клал голову мне на колено, а Гектор выглядывал в ветровое стекло, упираясь лапами в мою руку на рычаге переключения скоростей. Дэна совершенно не интересовало, что происходит снаружи, Гектор же старался ничего не упустить. Когда я переключал скорость, голова у него подпрыгивала, но лапы с моей руки не соскальзывали.

Мою жизнь украшала возможность иногда делать перерывы между визитами, а поскольку край этот словно создан для прогулок с собаками, перерывы эти обретали особое значение. Как я сочувствую владельцам собак, живущим в больших городах! Сколько трудностей и помех приходится им преодолевать! А я гулял по зеленым тропкам на вершинах холмов и среди вереска. Их было неисчислимое множество — таких мягких под ногами и лапами, свободных от людей, машин и шума, уединенных, дышащих покоем.

Всякий раз, когда я мог остановить машину и выйти в безмятежный мир, это было нежданной радостью. Несколько секунд — и я погружался в красоту Йоркшира, в море солнечного света и хрустального воздуха, а два моих спутника радостно бежали впереди. «Счастливые собаки, — думал я. — И какой счастливец я!»

Во время таких прогулок Дэну обязательно требовалось нести палку. Без палки в пасти он чувствовал себя неуютно, а так как гуляли мы обычно на вершинах безлесых холмов, где отыскать что-нибудь подходящее было нелегко, он безутешно рыскал вокруг. Иногда я отламывал для него крепкий стебель вереска, но такую замену он принимал без особой охоты. Ему требовалась не просто ветка, но обязательно палка, причем большая, и очень скоро я уже возил в багажнике порядочный их запас.

Как-то фермер, заглядывавший через мое плечо, пока я выуживал из багажника резиновые сапоги и шприц, с недоумением уставился на крепкие сучья, примостившиеся среди флаконов и бутылей.

— Какого черта вы с собой дрова возите? — спросил он.

Гектора палки сами по себе не слишком интересовали, однако он обожал вцепляться в палку Дэна и вырывать ее. Начиналось настоящее перетягивание каната, и меня очень забавляло различие в поведении собак. Гектор входил в настоящий раж — буквально повисал на палке со всем упорством терьера и яростно рычал, когда его мотало из стороны в сторону. Ничего другого для него в такие минуты не существовало, но для Дэна это была просто игра, приятное развлечение, и, крепко держа палку, он то и дело поглядывал на меня, словно спрашивал: «Ловко это я, а?»

Таскал он палку по многу миль, и первым симптомом наступающего одряхления стали случаи, когда он возвращался с прогулок без палки. Я понял тогда, что с ним что-то очень неладно. И еще: старея, он перестал требовать большие палки, предпочитая теперь все более легкие.

На суперобложке моей книги «Йоркшир Джеймса Хэрриота» есть фотография — Дэн смотрит на меня. Тогда он был уже стар и прошел год после смерти Гектора. Взгляд его устремлен на что-то у меня в руке. На маленькую ветку...

То же ощущение замкнувшегося круга возникает у меня, когда я смотрю на Боди, мою нынешнюю собаку. Это бордер-терьер, а я собирался завести бордер-терьера со времени своего приезда в Йоркшир, почти пятьдесят лет назад.

У Зигфрида был тогда партнер в Либерне — Фрэнк Бингем. Я ездил к нему несколько раз в неделю помогать с проверкой коров на туберкулез. И стоило мне войти в дом, как Тоби, маленький бордер-терьер Фрэнка, подбегал ко мне, валился на спину и поглядывал в ожидании, чтобы я почесал ему живот. Мне всегда нравились маленькие собаки, которые вот так ложатся на спину — по-моему, это вернейший признак ласкового характера, — и я просто влюбился в Тоби. Не говоря уже о том, что его мохнатая мордочка, увенчанная маленькими черными ушками, была удивительно симпатичной.

— Когда-нибудь я заведу себе бордера, — говорил я Фрэнку.

Говорил я это еще очень многим, и в первую очередь себе. И так из года в год. Но когда я терял какую-нибудь из своих собак, щенков этой породы нигде не оказывалось. Когда я потерял Гектора и через год Дэна, меня, вероятно, это оглушило, так как я не последовал своей же рекомендации и не взял сразу новую собаку. Может быть, у меня было ощущение, что этих двоих мне никто не заменит. Они, такие непохожие, составляли чудеснейшую пару и более чем удовлетворяли мою потребность в четвероногих друзьях. К тому же мне тогда было уже сильно за шестьдесят, я труднее переносил утрату и был совсем не уверен, что смогу привязаться к другой собаке, как был привязан к ним.

Несколько месяцев я словно пребывал в пустоте — единственное время на моей памяти, когда у меня не было собаки, — и мои прогулки утратили бы всякую прелесть, если бы моя дочь Рози, жившая рядом с нами, не обзавелась чудесным щенком желтого лабрадора. Она назвала маленькую сучку Полли, и, к большой моей радости, у меня появилась спутница для прогулок. Но в машине, когда я отправлялся по вызовам, одиночество было таким тоскливым!

Как-то в воскресенье во время обеда прибежала Рози и воскликнула еще с порога:

— В «Дарлингтон энд Стоктон таймс» объявление о щенках бордер-терьера. Миссис Мейсон в Бидейле.

Меня как громом поразило: я готов был тут же помчаться в Бидейл, но, к моему большому изумлению, жена сказала:

— Этим щенкам — (она заглянула в газету) — восемь недель, и, значит, они родились где-то под Рождество. А ты ведь говорил, что раз уж мы прождали столько времени, то лучше дождатьс…