Последний из могикан

Перевод с английского Полины Мелковой

Перевод авторских примечаний и предисловия к изданию 1831 года
Сергея Антонова

Примечания Сергея Антонова

Руководитель проекта Александр Лютиков

Иллюстрации Зденека Буриана

Оформление обложки Сергея Шикина

Купер Дж. Ф.

Последний из могикан, или Повесть о 1757 годе : роман / Джеймс Фенимор Купер ; пер. с англ. П. Мелковой. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2019. : ил.

ISBN 978-5-389-16921-0

12+

С момента первой публикации в 1820–1840-х годах и по сей день пенталогия Джеймса Фенимора Купера о Натаниэле Бампо (известном также под прозвищами Зверобой, Соколиный Глаз, Следопыт, Длинный Карабин и Кожаный Чулок) неизменно пользуется успехом во всем мире как один из эталонов увлекательной приключенческой прозы, сюжеты и персонажи которой однажды и навсегда пленяют читательское воображение. Ловкий охотник и смелый воин, самоотверженный защитник слабых и угнетенных, Кожаный Чулок давно и прочно вошел в пантеон самых популярных героев мировой литературы.

В книге представлен наиболее знаменитый роман этой прославленной серии — «Последний из могикан» (1826), повествующий о зрелой поре жизни Натаниэля и его участии в событиях Франко-индейской войны. Повстречав на лесной тропе юных Кору и Алису, дочерей британского полковника Манро, которые под охраной майора Дункана Хейуорда направляются к отцу в форт Уильям-Генри, Соколиный Глаз со своим другом Чингачгуком и его сыном Ункасом вызываются сопроводить путников к месту назначения. Эта случайная встреча кладет начало череде волнующих и трагических происшествий, в которых индивидуальные судьбы и исторические события тесно переплетаются друг с другом…

В настоящем томе восстановлены предисловие и примечания автора к изданию 1831 года, отсутствовавшие в прежних отечественных публикациях романа. Также впервые в России воспроизводятся иллюстрации к «Последнему из могикан», созданные знаменитым чешским художником Зденеком Бурианом (1905–1981).

© С. А. Антонов, перевод, примечания, 2019

© П. В. Мелкова (наследники), перевод, 2019

© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательская Группа
„Азбука-Аттикус“», 2019
Издательство АЗБУКА®

Не презирай меня за черноту:

Ливреей темной я обязан солнцу!

Шекспир1

Предисловие к первому изданию

Читатель, который раскроет эту книгу в надежде найти в ней вымышленную романтическую картину событий, никогда не имевших места в действительности, по всей вероятности, разочарованно отложит ее в сторону. Сочинение наше представляет собой то, что обещает надпись на его титульном листе, а именно — повесть о 1757 годе2. Но поскольку описаны в нем происшествия, о которых, может быть, осведомлены не все, и в особенности маловероятно, чтобы о них известно было тем наделенным богатым воображением представительницам прекрасного пола, многие из коих, приняв книгу за роман, соизволят прочесть ее, собственные интересы побуждают автора объяснить кое-какие малоизвестные исторические отсылки. Необходимость этого подсказана ему горьким опытом, нередко убеждавшим его, что стоит любому предмету, сколь ни мало он знакóм публике, предстать на строгий ее суд, как каждый читатель в отдельности и все они вместе проникаются убеждением, — хотя, должен добавить, непроизвольным, — будто знают об этом предмете больше, нежели человек, знакомящий их с ним; в то же время — как это ни противоречит изложенному выше бесспорному факту — автор пошел бы на весьма небезопасный эксперимент, если бы положился на чью-либо фантазию, кроме собственной. Поэтому ни одна подробность, которую можно объяснить, не должна оставаться загадкой. Подобный опыт доставил бы своеобразное удовольствие лишь тем редким читателям, которые находят странное наслаждение в том, чтобы тратить больше времени на домысливание книг, чем денег на их покупку. Дав это предварительное объяснение причин, побудивших автора употребить столь большое число непонятных слов в самом начале повествования, он и приступает к своей задаче. Разумеется, речь здесь не пойдет, да и не может идти, о том, что уже известно людям, мало-мальски знакомым с индейскими древностями.

Величайшая трудность, встающая перед каждым, кто занимается историей краснокожих, заключается в вопиющей путанице имен и названий. Однако, если вспомнить, что эту путаницу поочередно и по праву победителей насаждали голландцы, англичане и французы, а туземцы, говорящие не только на родных языках, но и на множестве производных от них диалектов, еще усугубляли ее, подобная трудность становится предметом скорее сожалений, нежели удивления. Нам же остается лишь надеяться, что, встретив на страницах книги какие-либо неясности, читатель оправдает их вышеизложенными причинами.

Когда на огромном пространстве от Пенобскота3 до Потомака4 и от Атлантического океана до Миссисипи появились европейцы, они застали эту огромную область во власти народности, происходящей от единого корня. Кое-где границы ее бескрайних владений несколько расширялись за счет соседних племен или, напротив, сужались под их напором, но в общих чертах занимаемая ею территория была именно такова. Родовое имя этой народности было уапаначки, сами же представители ее любили называть себя ленни-ленапе5, что означает «люди несмешанной крови». Перечисление даже половины общин и племен, на которые делилась эта народность, — непосильная задача для автора. У каждого племени было свое имя, свои вожди, свои охотничьи угодья и — нередко — свой особый диалект. Подобно старинным феодальным княжествам, эти племена воевали между собой и пользовались большинством прочих привилегий суверенного государства. Тем не менее они признавали общность происхождения, языка и тех нравственных основ, которые с такой удивительной стойкостью поддерживались традицией и обычаем. Одна из ветвей этой многочисленной народности жила на живописных берегах реки под названием Ленапуихиттак6, где с общего согласия находился Длинный дом, или большой костер совета7, всех этих родственных племен.

Областью, которая обнимает сейчас юго-западную часть Новой Англии8, равно как лежащую к востоку от Гудзона территорию штата Нью-Йорк, и землями, простирающимися еще дальше к югу, владело в те времена могучее племя, называвшее себя махиканни или — что привычнее нам — могикане. Это последнее название принято у нас теперь повсюду.

Могикане тоже не представляли собой единого целого. Они оспаривали у своих соседей, владевших Длинным домом, право считаться самой древней ветвью народности, а уж их притязания на звание «старшего сына» их общего «праотца» никто не ставил под сомнение. Естественно, что именно эта древнейшая часть исконного населения страны первой лишилась своих земель в результате прихода белых. Немногие уцелевшие еще представители ее затерялись среди других племен, не сохранив никаких памятников былого могущества и славы, кроме печальных воспоминаний.

Племя, охранявшее священные угодья, где помещался «дом совета», испокон веков называло себя лестным прозвищем «ленапе», но, когда англичане переименовали реку в Делавэр, этим же словом стали обозначать себя и обитатели ее берегов. Равно пользуясь обоими терминами, они в разговорах между собой очень тонко передавали двумя этими словами различные смысловые оттенки. Последние — весьма характерная особенность языка делаваров, которая привносит задушевность в общение их друг с другом и придает энергический пафос их красноречию.

Вдоль северной границы владений ленапе на много сотен миль протянулись земли другой народности, родственной им по происхождению, языку и внутриплеменной структуре. Соседи называли ее менгуэ. Эти северные дикари довольно долго были менее могущественны и едины, чем ленапе. Стремясь изменить это невыгодное для них положение, пять наиболее сильных и воинственных племен менгуэ, живших ближе всего к «дому совета» своих соперников, объединились в целях взаимозащиты; в сущности, они основали наиболее древнюю федеральную республику в истории Северной Америки. Этими племенами были мохоки, сенеки, онейды, кайюги и онондаги. Позднее в это сообщество была возвращена и признана его полноправным членом со всеми соответствующими политическими привилегиями еще одна оторвавшаяся и «ушедшая ближе к солнцу» ветвь народности менгуэ. Поскольку с включением этого племени (тускарора) число членов федерации возросло, англичане переименовали Союз пяти племен в Союз шести племен9. В ходе нашего повествования читатель увидит, что мы иногда употребляем слово «племя» применительно к роду, а иногда — к народности в самом широком смысле. Соседи-индейцы часто называли менгуэ макуасами, а порою, презрительно, мингами. Французы окрестили их ирокезами, прозвищем, которое, видимо, представляет собой искаженную форму какого-то французского слова.

Истории доподлинно известно, какими постыдными уловками голландцы, с одной стороны, и менгуэ, с другой, сумели убедить ленапе разоружиться, доверить защиту своих интересов менгуэ и тем самым, по образному выражению туземцев, «превратиться в женщин». Такой шаг голландцев, при всем его кажущемся великодушии, оказался верным политическим ходом. С этого момента началось падение крупнейшего и наиболее цивилизованного из индейских племен, проживавших в нынешних пределах Соединенных Штатов. Обкрадываемые белыми, истребляемые и угнетаемые дикарями, делавары еще какое-то время держались вокруг своего костра совета, но в конце концов распались на отдельные роды и ушли искать прибежища в пустынях Запада. Подобно гаснущей лампе, слава их вспыхнула наиболее ярко в тот момент, когда они уже вымирали.

Об этой любопытной народности и о ее позднейшей истории можно было бы рассказать много больше, но мы полагаем, что это несущественно для замысла нашего произведения. С кончиной благочестивого, достойного и многоопытного Хекеуэлдера10 источник сведений о делаварах иссяк, и эта потеря, как мы опасаемся, никем уже не будет восполнена. Он долго и упорно трудился на благо злополучного племени, стараясь не только очистить его нравы, но в равной степени восстановить его доброе имя.

С этим кратким предисловием к предмету изложения автор вверяет свою книгу читателю. Однако, движимый если уж не чувством справедливости, то, во всяком случае, честностью, он рекомендует всем молодым леди, чьи представления обычно ограничены четырьмя стенами комфортабельной гостиной, холостым джентльменам определенного возраста, склонным принимать слухи на веру, а также духовным лицам отказаться от намерения прочесть этот томик, коль скоро последний попадется им под руку. Он дает этот совет подобным молодым леди потому, что, прочтя его книгу, они объявят ее неприличной; холостякам — потому, что она может нарушить их сон; почтенному духовенству же — потому, что оно способно найти себе более полезное занятие.

[1826]

Предисловие к изданию 1831 года11

Место действия этой повести и бóльшая часть сведений, необходимых для понимания реалий, на которых она основана, вполне очевидным образом представлены в самом тексте и сопровождающих его примечаниях. Тем не менее индейские традиции в значительной мере остаются столь непроясненными, а в употреблении индейских названий наблюдается такая путаница, что, думается, читателю будут полезны некоторые пояснения на сей счет.

Мало кто из людей обладает характером более многоплановым — или, если так можно выразиться, представляющим собой сочетание несочетаемых свойств, — нежели воин, который является коренным жителем Северной Америки. На войне он смел, хвастлив, хитер, безжалостен, бескорыстен и самоотвержен; в мирное время — справедлив, великодушен, гостеприимен, мстителен, суеверен, скромен и непритязателен в быту. Правда, не все названные качества обнаруживаются в этом характере в равной мере, однако они настолько главенствуют над другими, что их можно считать специфическими чертами натуры индейского воина.

Широко распространено убеждение, что аборигены Американского континента имеют азиатские корни. Существует множество аргументов как физического, так и духовного толка, подтверждающих эту точку зрения, и сравнительно небольшое число фактов, которые как будто свидетельствуют против нее.

По мнению автора, цвет кожи индейца является его отличительной особенностью; и хотя его скулы определенно указывают на азиатское происхождение, этого никак не скажешь о разрезе глаз. Возможно, первое обстоятельство в значительной степени обусловлено влиянием сходных климатических условий — однако второе, говорящее о сущностных различиях между двумя расами, плохо согласуется с таким объяснением. Индейская образность, будь то в поэзии или в устной речи, — это образность восточная, только очищенная и, быть может, облагороженная — и ограниченная кругом реальных жизненных впечатлений краснокожего. Он заимствует свои метафоры у облаков, времен года, птиц, животных и растений. В этом он, вероятно, подобен представителям любого другого деятельного и наделенного воображением народа, вынужденного вводить собственную фантазию в берега житейского опыта; но североамериканский индеец облачает свои мысли в одежды, разительно отличающиеся от африканских и имеющие восточную природу. Его языку присущи смысловая емкость и афористичность, характерные для китайского языка. Он способен донести содержание целой фразы в одном слове и даже слоге; более того, он умеет передать различные оттенки значения, всего лишь немного изменив модуляцию голоса.

Филологи утверждают, что у многочисленных племен, что населяли некогда обширную территорию нынешних Соединенных Штатов, строго говоря, имеют хождение лишь два-три языка, а общеизвестные трудности взаимопонимания между племенами — это следствие словесных искажений и диалектов. Помнится, автору однажды довелось присутствовать при встрече вождей двух индейских племен с Великих Равнин к западу от Миссисипи, на которую был приглашен переводчик, говоривший на обоих языках. Воины, судя по их виду, состояли в весьма дружеских отношениях, и внешне их общение выглядело как продолжительная беседа; однако, если верить переводчику, ни один из них не понимал ни слова из того, что говорил собеседник. Они принадлежали к враждовавшим племенам, объединившимся под влиянием американского правительства; и примечательно, что общие заботы навели обоих на одну и ту же тему. Они призвали друг друга к взаимному содействию в случае, если превратности войны забросят члена одного из этих племен в стан врага. Каково бы ни было на самом деле происхождение индейских языков, ныне лексические различия между ними, несомненно, столь велики, что каждый из них обладает по отношению к другому большинством неудобств, свойственных чужеземному языку; с этим связаны и бóльшая часть затруднений, возникающих при изучении истории индейцев, и огромная неразбериха в том, что касается их обычаев и традиций.

Подобно представителям других народов, обладающих более высокими притязаниями, американский индеец рассказывает о своем племени и своей расе совсем не то, что сообщают сторонние источники. Он весьма склонен преувеличивать собственные достоинства и принижать достоинства своих соперников и врагов — черта, которую можно проследить и в рассказе Моисея о Сотворении мира.

Белые люди с их манерой коверкать названия немало способствовали тому, что традиции аборигенов сделались еще менее ясными. В частности, термин, использованный в заглавии этой книги, претерпел ряд изменений — «махиканни», «могекане», «могикане»; последний вариант стал наиболее употребительным в речи белых. Причину этой неупорядоченности нетрудно понять, если вспомнить, что голландцы (первыми обосновавшиеся в колонии Нью-Йорк), англичане и французы — все давали собственные названия племенам, населявшим край, который является местом действия этой повести, и что у индейцев также были в ходу различные имена не только для их врагов, но зачастую и для самих себя.

На нижеследующих страницах названия «ленни-ленапе», «ленапе», «делавары», «уапаначки» и «могикане» обозначают одну и ту же народность или совокупность племен, имеющих общее происхождение. Менгуэ, макуасы, минги и ирокезы, хотя и не идентичны друг другу, часто отождествляются действующими лицами повести как члены одного политического союза и противники делаваров. «Минги» — именование подчеркнуто бранное, тогда как «менгуэ» и «макуасы» — более нейтральные.

Могикане владели территорией, которая раньше других в этой части континента была занята европейцами. Соответственно, они первыми из индейских племен лишились своих исконных земель; и неизбежная, по-видимому, участь этого народа, который, подобно листве его родных лесов, облетающей с приходом заморозков, исчезает вследствие продвижения — или, так сказать, под натиском — цивилизации, представлена в повести как уже свершившийся факт. В этой картине достаточно исторической правды, чтобы оправдать избранную автором трактовку темы.

Завершая это предисловие, нелишне будет сказать несколько слов о немаловажном персонаже поведанной ниже истории, который является также заметным действующим лицом в двух других повестях, вышедших из-под того же пера. Изобразить героя разведчиком в пору военного соперничества Англии и Франции за обладание Американским континентом12, охотником в тот деятельный период, что наступил непосредственно за мирным договором 1783 года13, и одиноким траппером с Великих Равнин14, после того как политика республики открыла безграничные возможности для предприимчивости множества полудикарей, колебавшихся между жизнью в человеческом обществе и на лоне природы, — значит создать беспримерное поэтическое свидетельство тех чудесных перемен, которыми отмечено развитие американской нации и о которых с равным успехом могут судить сотни наших современников. В этом отношении повесть не может быть расценена как вымысел.

Об упомянутом персонаже автор может сказать лишь то, что это человек врожденного душевного благородства, лишенный соблазнов цивилизованной жизни, хотя и не полностью позабывший ее предрассудки и ее уроки, испытавший на себе влияние варварских обычаев (которое, впрочем, сделало его не хуже, а, пожалуй, еще лучше), человек, в натуре которого проявляются как недостатки, так и достоинства его происхождения и положения. Вероятно, было бы правдоподобнее изобразить героя не столь высоконравственным, но это сделало бы его и менее привлекательным. Задача беллетриста же состоит в том, чтобы приближаться, насколько возможно, к поэзии. После этого заявления вряд ли стоит пояснять, что реальный человеческий характер имеет мало общего с этим фантастическим персонажем — как на уровне идеи, так и на уровне ее воплощения. Думается, что правде жизни и без того было сделано достаточно уступок — в точной передаче особенностей языка и драматических конфликтов, непременных для этих мест.

Край, где разворачивается действие этой повести, в сущности, изменился со времен описанных в ней исторических событий не больше, чем любой другой равный ему по величине регион Соединенных Штатов. Там, где Соколиный Глаз останавливался утолить жажду, появились фешенебельные водные курорты, а леса, по которым разведчику и его друзьям приходилось блуждать в отсутствие каких-либо троп, прорéзали насквозь широкие дороги. Возле водопадов Гленна возникло крупное поселение; и хотя былое местонахождение форта Уильям-Генри и даже крепости позднейшей поры теперь можно установить разве что по руинам, на берегах Хорикэна также раскинулась деревня. Но, за этими редкими исключениями, человеческая предприимчивость и энергия, совершенно преобразившие иные земли, оставили здесь крайне незначительный след. Глухие дебри, в которых происходят финальные события повести, и по сей день остаются практически нетронутыми, однако краснокожие полностью покинули эту часть штата. Из всех племен, что упомянуты на страницах книги, уцелело лишь небольшое число полуцивилизованных представителей племени онейда, пребывающих ныне в нью-йоркских резервациях; прочие же исчезли — кто из областей, где жили их предки, а кто и вовсе с лица земли.

[Дополнение 1850 года]

Есть одно обстоятельство, о котором нам хотелось бы сказать, прежде чем закончить это предисловие. Соколиный Глаз называет Lac du Saint Sacrement15 озером Хорикэн. Мы считаем, что этот топоним обязан своим происхождением нам и что пришло наконец время честно заявить об этом. Четверть века назад, в пору создания книги, французское название озера показалось автору чересчур сложным, американское — чересчур заурядным, а индейское — чересчур труднопроизносимым; ни одно из них, таким образом, не годилось в должной мере для использования в литературном произведении. Изучая одну старую карту, автор обнаружил, что вблизи этого прекрасного водоема жило некогда индейское племя, которое французы именовали хорикэнами; и, дабы все, что говорит Натти Бампо, не воспринималось как непререкаемая истина, мы позволили себе вложить в его уста слово «Хорикэн» в качестве замены названию «озеро Джордж». Эта выдумка как будто встретила благосклонный прием, и по зрелом размышлении нам кажется, что она вполне может прижиться и со временем вытеснить прежнее название прелестнейшего из наших озер, уводящее к ранней поре царствования Ганноверской династии. Как бы то ни было, этим признанием мы очищаем свою совесть и предоставляем изобретенное нами слово, сколь бы удачным оно ни было, его собственной судьбе.

Глава I

Мой слух открыт, моя душа готова.

Ты сообщишь лишь о земных потерях?

Державу потерял я?

Шекспир16

Отличительная особенность колониальных войн в Северной Америке заключалась в том, что, прежде чем сойтись в кровавом бою, обеим сторонам приходилось претерпевать невзгоды и опасности скитаний по дикому краю. Владения враждовавших меж собой Франции и Англии были отделены друг от друга широкой полосой почти непроходимых лесов. Отважный колонист и вымуштрованный европеец, сражавшиеся бок о бок, тратили порой долгие месяцы на борьбу с речными порогами и крутыми горными тропами, лишь после этого обретая возможность проявить свою храбрость в столкновении, более привычном для солдата. Но, соревнуясь в терпении и самоотверженности с туземными воинами, они научились преодолевать любые трудности, и не было, казалось, таких непроглядных чащ, таких укромных уголков леса, куда не вторгались бы люди, готовые положить жизнь, мстя за личные обиды или во имя эгоистической политики далеких европейских монархов.

Быть может, на всем бесконечном пограничном рубеже не было места, которое свидетельствовало бы о жестоком, варварском и беспощадном характере тогдашних войн нагляднее, чем область между истоками Гудзона и соседними озерами.

Местность там от природы чрезвычайно удобна для передвижения войск, а это — преимущество, которым не следовало пренебрегать. Озеро Шамплейн, широкой полосой протянувшееся от границ Канады вглубь соседнего штата Нью-Йорк, представляло собой естественный путь сообщения, следуя по которому французы покрывали почти половину расстояния, отделявшего их от неприятеля. У южной оконечности Шамплейна с ним сливается другое озеро, чьи воды столь прозрачны, что миссионеры-иезуиты облюбовали его для символического свершения над туземцами обряда крещения и соответственно нарекли озером Святых Даров. Англичане, люди менее набожные, решили, что окажут незамутненным волнам этого озера достаточную честь, присвоив ему имя правившего тогда Великобританией короля, второго из Ганноверской династии17. Но и англичане, и французы оказались едины в одном: они лишили простодушных владетелей этих лесистых мест права и впредь называть озеро его исконным туземным именем Хорикэн18.

Извиваясь между бесчисленными островками, Святое озеро, окаймленное невысокими горами, простирается еще на добрый десяток лье к югу. Там, от плоскогорья, преграждающего водам дальнейший путь, начинался встарь многомильный волок, по которому путешественник выбирался к берегам Гудзона как раз в том месте, где кончаются столь частые в верховьях пороги или перекаты, как их называли тогда жители нашей страны, и река становится судоходной.

Нетрудно догадаться, что, осуществляя свои смелые воинственные замыслы и в своей неустанной предприимчивости добираясь даже до отдаленных и недоступных ущелий Аллеган19, французы, наблюдательность которых вошла в поговорку, не могли не заметить естественных преимуществ описанной нами выше местности. Она прежде всего и стала той кровавой ареной, где разыгрались главные сражения за владычество над североамериканскими колониями. В различных пунктах, господствующих над путями сообщения, воздвигались форты, которые переходили из рук в руки, разрушались и вновь отстраивались в зависимости от того, кому улыбалась фортуна. Пока мирные земледельцы уходили подальше от опасных горных проходов и укрывались за надежными стенами старинных поселений, целые армии, порой еще более многочисленные, нежели те силы, которыми располагали правители в метрополиях, находили себе могилу в здешних лесах, откуда возвращалась лишь горстка людей, сломленных тяготами похода или подавленных поражением.

Несмотря на то что мирные ремесла не прививались в этом зловещем крае, леса его кишели людьми, поляны и лощины то и дело оглашались военной музыкой, а эхо разносило по горам то смех, то боевой клич множества юных храбрецов, стекавшихся сюда, чтобы в расцвете сил погрузиться в бесконечную ночь забвения.

Именно здесь, на этой обагренной кровью земле, в третий год последней войны между Англией и Францией20 за обладание краем, удержать который, к счастью, не суждено было ни той ни другой, и произошли события, чей ход мы попытаемся описать.

Бездарность военачальников в заморских владениях и пагубная нерешительность министров в метрополии низвергли престиж Великобритании с тех гордых высот, на которые вознесли его таланты и отвага ее былых полководцев и государственных мужей. Она давно перестала внушать страх врагам, и слуги ее быстро утрачивали спасительное самоуважение, этот залог уверенности в своих силах. Колонисты, неповинные в промахах метрополии и слишком незначительные в ее глазах для того, чтобы помешать ей делать новые ошибки, оказались тем не менее сопричастны ее постыдному унижению. Совсем недавно они стали очевидцами того, как отборная армия, приплывшая из страны, которую они почитали своей матерью и в непобедимость которой свято верили, армия во главе с полководцем, избранным за свои незаурядные военные дарования из множества самых опытных военачальников, была позорно разгромлена горстью французов и индейцев и спасена от полного истребления лишь благодаря хладнокровию и мужеству юноши-виргинца21, чьи стойкость и высокий дух сделали его с тех пор знаменитым в самых отдаленных уголках христианского мира22. Это непредвиденное поражение оставило беззащитной значительную часть границы, и бедствия, действительно угрожавшие населению, усугубились множеством мнимых опасностей и страхов. В каждом порыве ветра, доносившемся из бескрайних лесов на Западе, встревоженным колонистам чудился боевой клич дикарей. Жестокость их беспощадных врагов неизмеримо усиливала испуг, вселяемый в мирных людей неизбежными ужасами войны. В их памяти были еще свежи бесчисленные случаи кровопролития во время предыдущих войн, и не было на территории провинции человека, остававшегося безучастным к страшным рассказам о полночных убийствах, где главными действующими лицами выступали туземные обитатели лесов. Когда легковерный и слишком возбужденный путешественник повествовал о рискованных приключениях в лесу, то даже в крупнейших городах, которым не угрожала никакая опасность, у робких людей кровь стыла от ужаса и матери бросали тревожные взгляды на своих мирно спавших детей. Короче говоря, всеобщая и все нараставшая паника сводила на нет любые доводы разума и превращала тех, кому следовало бы помнить о том, что они мужчины, в рабов самой низменной из человеческих слабостей. Даже в сердца наиболее твердых и стойких закралось сомнение в благополучном исходе войны, и число малодушных, уже предвидевших, что вскоре все английские владения в Америке достанутся французам или будут опустошены их безжалостными союзниками-индейцами, возрастало с каждым часом.

Вот почему, когда весть о том, что Монкальм23 появился на Шамплейне с войском, «несметным, как листья в лесу»24, достигла форта, господствовавшего над южным концом волока между Гудзоном и озерами, она была встречена там скорее с робкой покорностью людей, приверженных мирным занятиям, нежели с мрачной радостью, которая приличествует воинам, узнавшим о близости врага. Известие это, вместе с настоятельной просьбой Манро25, коменданта форта на берегу Святого озера, немедленно прислать ему сильное подкрепление, было доставлено гонцом-индейцем под вечер летнего дня. Мы уже упоминали, что расстояние между двумя этими укреплениями не превышало пяти лье. Лесная тропа, первоначально соединявшая их, была затем расширена, чтобы по ней могли проходить повозки, так что расстояние, которое сын леса прошел бы за два часа, военный отряд с надлежащим обозом мог покрыть между восходом и заходом летнего солнца. Первой из этих лесных твердынь верные слуги британской короны дали имя форта Уильям-Генри, второй — форта Эдуард, назвав каждую в честь одного из принцев царствующего дома. Только что упомянутый ветеран-шотландец Манро командовал фортом Уильям-Генри, где стоял полк регулярных войск и небольшой отряд колонистов, гарнизон, бесспорно, слишком малочисленный, чтобы противостоять грозной силе, которую Монкальм вел к земляным валам форта26. Во втором укреплении, однако, находился командующий королевскими армиями в северных провинциях генерал Уэбб27 с гарнизоном в пять с лишним тысяч человек. Стянув туда еще несколько частей из тех, что состояли под его началом, он мог почти что удвоить численность своих сил, противостоявших предприимчивому французу, который рискнул отдалиться на такое большое расстояние от источника подкреплений с армией, лишь немного превышавшей армию неприятеля.

Однако, подавленные неудачами, английские командиры и солдаты предпочитали отсиживаться в укреплениях и дожидаться там грозного врага, вместо того чтобы последовать удачному примеру французов у форта Дюкен и остановить продвижение противника, нанеся ему удар на подходе.

После того как улеглось первое волнение, вызванное страшным известием, по всему английскому лагерю, который протянулся вдоль берега Гудзона в виде цепи отдельных укреплений, прикрытых траншеями и в свою очередь прикрывавших саму крепость, разнесся слух, что на рассвете отборный полуторатысячный отряд выступит в форт Уильям-Генри28, к северному концу волока. Этот первоначальный слух вскоре подтвердился: из ставки командующего в части, отобранные им для экспедиции, полетели приказы о немедленном выступлении. Все сомнения насчет намерений Уэбба рассеялись, и часа на два-три лагерь, оглашенный топотом бегущих ног, заполонили озабоченные лица. Новобранцы хватались за что попало, суетились и лишь замедляли сборы чрезмерным рвением, скрывавшим некоторую тревогу; опытные ветераны снаряжались в путь с серьезностью, исключавшей какую бы то ни было спешку, хотя их посуровевшие черты и озабоченный взгляд достаточно явственно свидетельствовали о том, что они не так уж сильно рвутся в еще незнакомые им чащи, где их ждут жестокие схватки. Наконец солнце, озарив лучами дальние холмы на западе, скрылось за ними; ночь окутала пустынную местность своим покровом, и шум сборов постепенно утих; в бревенчатых офицерских хижинах погас последний свет; на горы и журчащий поток легли сгустившиеся тени деревьев, и вскоре в лагере воцарилась та же глубокая тишина, что и в окружавших его бескрайних лесах.

В соответствии с отданным накануне приказом солдаты были вырваны из тяжелого сна грохотом барабанов, раскатистое эхо которых разнеслось в сыром утреннем воздухе по самым отдаленным просекам; занимался день, и косматые контуры высоких сосен все отчетливей вырисовывались на фоне ясного безоблачного неба, уже посветлевшего на востоке. В мгновение ока лагерь ожил: даже самый ленивый солдат вскочил на ноги, чтобы проводить выступавших товарищей и разделить с ними волнение прощальных минут. Уходивший отряд быстро занял несложный походный порядок. Хорошо обученные регулярные части королевских наемников с присущим им высокомерным видом проследовали на правый фланг; на левом же скромно разместились менее требовательные волонтеры-колонисты, приученные долгим опытом держаться в тени. Первыми выступили разведчики; сильный конвой окружил спереди и сзади обоз с амуницией и припасами, и не успели лучи восходящего солнца пронизать утренний сумрак, как отряд вытянулся в колонну и покинул лагерь с таким воинственным видом, который не мог не рассеять тревожные опасения многих новобранцев, еще только ожидавших боевого крещения. Солдаты, строго соблюдая строй, гордо маршировали под восхищенными взглядами товарищей, пока звуки волынок не замерли в отдалении и лес не поглотил наконец эту живую массу, медленно исчезавшую в его лоне.

Колонна удалилась и стала незрима, последний отставший солдат уже скрылся из виду, и порывы ветра не доносили больше даже самых громких всплесков музыки, но в лагере, у самой просторной и удобной из офицерских хижин, перед которой расхаживали часовые, охранявшие особу английского генерала, все еще были заметны признаки сборов в дорогу. Здесь стояло с полдюжины оседланных лошадей, две из которых, по всей видимости, предназначались для высокопоставленных леди, каких не часто встретишь в подобной глуши. Из седельных кобур третьей торчали пистолеты, свидетельствовавшие о том, что на ней должен ехать кто-то из офицеров. Остальные, судя по простоте сбруи и притороченным вьюкам, принадлежали солдатам конвоя, которые явно только ждали минуты, когда господа соблаговолят тронуться в путь. На почтительном расстоянии от этой группы кучками толпились праздные зеваки, привлеченные необычным зрелищем: одни восторгались резвостью и статями породистого офицерского коня; другие с тупым любопытством невежд глазели на приготовления к отъезду.

Среди зрителей присутствовал, однако, человек, резко выделявшийся на фоне остальных обликом и манерами: он не выглядел ни праздным, ни чрезмерно невежественным. Сложён был этот примечательный человек на редкость нелепо, хотя и не отличался никаким особым уродством. Туловище и конечности у незнакомца были как у остальных людей, только лишены обычных пропорций: стоя, он казался выше соседей; сидя, он как бы сокращался до размеров, присущих простому смертному. То же несоответствие сказывалось и в остальном. Голова у него была слишком велика, плечи чрезмерно узки; длинные руки болтались поразительно низко, но заканчивались маленькими и даже изящными кистями; бедра и голени отличались почти бесплотной худобой, зато колени казались бы чудовищно толстыми, если бы их не затмевали широченные ступни, служившие пьедесталом для этого несуразного создания, которое кощунственно попирало все понятия о соразмерностях человеческого тела. Неумело и безвкусно подобранный наряд делал внешность чудака особенно нелепой: из небесно-голубого камзола с короткими широкими полами и низким воротником на потеху насмешникам торчали длинная тонкая шея и еще более длинные худые ноги. Плотно облегающие панталоны из желтой нанки29 были стянуты у колен большими белыми бантами, изрядно засаленными от долгой носки. Костюм долговязого увальня довершали грязные бумажные чулки и башмаки, к одному из которых была прилажена шпора накладного серебра; словом, ни один изгиб и ни один изъян этой фигуры не маскировались одеждой, а, напротив, подчеркивались ею — то ли по наивности, то ли из тщеславия ее обладателя. Из-под клапана вместительного кармана на заношенном жилете из тисненого шелка, щедро отделанного потускневшим серебряным галуном, высовывался некий инструмент, который среди воинской амуниции легко мог сойти за какое-то неведомое и опасное оружие. Несмотря на скромные свои размеры, инструмент этот неизменно привлекал внимание находившихся в лагере европейцев, хотя кое-кто из колонистов брал его в руки без опаски, как вещь хорошо знакомую. Голову чудака увенчивала высокая треуголка вроде тех, что лет тридцать назад носили пасторы; она придавала достоинство его добродушному и несколько рассеянному лицу — без помощи этого искусственного сооружения оно едва ли могло бы сохранять важность, которая подобает особе, облеченной высоким и чрезвычайным доверием.

В то время как простой люд, проникнутый священным трепетом, держался подальше от штаб-квартиры Уэбба и приготовлявшихся к отъезду путешественников, только что описанный нами человек бесстрашно врезался в самую гущу коноводов, без всякого стеснения высказывая свои замечания о лошадях, хваля одних и браня других.

— Вот эта лошадка не наша, а из-за границы, может быть, даже с того самого островка за синим морем, верно, приятель? — заговорил он, поразив всех мягкостью и благозвучием голоса не меньше, чем необычными пропорциями своей фигуры. — Скажу не хвастаясь: я в таких вещах толк знаю, потому как побывал в обеих гаванях: и в той, что находится в устье Темс и называется так же, как столица нашей старой Англии30; и в той, которую именуют просто Нью-Хейвен31— Новая гавань. Я нагляделся там на четвероногих: их грузят на барки и бригантины, словно в ковчег, и отправляют на остров Ямайку для продажи и обмена, но отродясь не видывал коня, так напоминающего слово Писания: «Роет ногою землю и восхищает силою; идет навстречу оружию... При трубном звуке он издает голос: „Гу! Гу!“ — и издалека чует битву,…