Скитания. Роман. Рассказы

Рекомендуем книги по теме

Скитания

Часть I

1

Огромный авиалайнер, как закупоренное чудовище над облаками, прорывался к Нью-Йорку. Андрей Кругов оглядел салон: на миг его поразило какое-то как бы затаённое напряжение в кабине пилота. Но мысли были далеко. «Вот и конец, — подумал он. — Впереди новый мир. Иная жизнь. Только сам я в ней пока ещё прежний. Московский. И Лена. Но та жизнь отрезана».

Он поглядел на жену: «Мы ведь вроде ещё не старики; чего там, тридцать семь лет — ерунда… И на Марсе можно начать жить сначала, а тут как-никак земля, люди, Соединённые Штаты, серьёзная страна, всё привычное…»

В этот самый момент возле самого его уха раздался оглушительный хохот и кто-то резво, по-поросячьи, хлопнул его по спине.

— How are you? — неистово крикнул, глядя на него, огромный, толстый, седой человечек в чёрном костюме. Он представился пастором из Аризоны. Его круглые голубые глаза стеклянно смотрели на Андрея. Но рука его автоматически опять хлопнула Андрея по спине.

«Да что он, в самом деле! — возмутилась про себя Лена. — Прицепился… Ну и взгляд! Так только корова смотрит на математические формулы».

— How are you? — вновь рявкнул священник и, не дожидаясь ответа, побежал дальше по салону, похлопывая пассажиров по спинам.

Многие отвечали ему, быстро и не глядя на него:

— Thank’s. I am fine.

Пастор почему-то всё время весело указывал на свои огромные наручные часы, тыча пальцем в циферблат, точно хвастаясь.

— Это он так выражает свою расположенность и гостеприимство, — на странном русском языке объяснила Андрею рядом сидящая дама. — Он догадался, что вы русские.

— А ты чего сидишь? — шепнула Лена Андрею. — Хлопнул бы тоже его по жирной спине… Ну да ладно, бог с ним…

…Самолёт внезапно пошёл на посадку, словно мифическая птица, опускающаяся на Луну. Удары, толчки, гул, грохот… А потом ещё взрыв аплодисментов. Нью-Йорк, ХХ век, 70-е годы! Приземление прошло на ура.

Андрея и Лену должны были отвезти в гостиницу — вкупе ещё с несколькими советскими эмигрантскими семьями, решившими переменить жизнь. Крошечный автобус трясся по бесконечному шоссе, унося во тьму и неизвестность. До самого Нью-Йорка было ещё видимо-невидимо.

«Вот мы и в Новом Свете, на другом полушарии, — подумал Андрей. — Ну и ладно, ничего особенного. Дома как дома. Маленькие, правда. Где же небоскрёбы?»

— Ну и как твои ощущения? — тихо спросил он у Лены.

— Я будто на Луне. Но это интересно, — ответила ему жена.

— Почему на Луне? Что здесь необычного? Дома, машины, люди…

— Тьма необычная. И воздух. Неужели ты не чувствуешь?

Минут через двадцать автобус остановился на улице в центре Манхэттена у тридцатиэтажной гостиницы мрачноватого вида. Впрочем, парадное светилось каким-то бешеным огнём. Надо было выгружаться. Было десять часов вечера по американскому времени.

Они вышли, пошатываясь. Вдруг из ржавых канализационных решёток в нескольких местах клубами повалил пар, как будто под землёй был не холод, а адская жара. В ту же минуту где-то совершенно в стороне (хотя в голове Лены всё это слилось в какой-то невообразимый хаос) раздался истошный, надрывающийся, но по-машинному, вой, словно вопила сама сталь, — то была полицейская машина. Грохот, лязг, вой, пар, крики на чужом языке…

— Ну и ну, — Лена заглянула в глаза Андрею.

— Это вам не тихая Вена, — поправила Лену эмигрантка из Киева. — Здесь динамика. Жизнь.

Быстро перетащили вещи в холл, к дверям лифта. Здесь эмигрантов ждали обычные формальности (проверка документов и прочее). Андрей успел выбежать за угол и ахнул: перед ним стоял стоэтажный Эмпайр-стейт-билдинг, он узнал его по фотографиям. «Странно, почему он не такой высокий, по впечатлению от фотографии он гораздо выше», — застыв, разочарованно сказал про себя Андрей. Разочарование в могуществе человека мелькнуло в душе Андрея. Но пора было возвращаться в гостиницу.

Лифт. Медленный подъём. Круглое лицо негритянки.

Комнату им выделили большую, попросторней, чем в Вене. Но грязноватую и неуютную. В углу — обшарпанный телевизор. Рядом — две кровати. Уголок ванны. Пустяки, жить можно. Лена и Андрей, смертельно уставшие от перелёта и двухчасовой тряски в автобусе, решили сразу лечь и выспаться. Лена прижалась к Андрею. Они уснули почти мгновенно.

— Почему здесь так много тараканов? — вдруг сказала Лена среди ночи.

Андрей пробормотал сквозь сон:

— Что? Тараканы? Какие тараканы? Спи.

Несколько раз за окном во тьме повторялся тот же полицейский вой, но их сознание было уже там, где не было никаких звуков.

2

Наутро было весело и шумно. В кафе, внизу бедной эмигрантской гостиницы, царил хаос — толкотня, горячие сосиски, кофе, куча эмигрантов. Английская речь, которую не разобрать. Было много «цветных». В общем, атмосфера в целом была довольно приятная.

Перед этим, пару часов назад, к ним в гостиницу заглянул некто Джим, сотрудник Толстовского фонда — довольно потёртый, худой человек. Он свободно говорил по-русски и, узнав, что Андрей и Лена Круговы остановились в номере 1002, позвонил им туда по внутреннему телефону.

— Я, — предупредил он, — должен отвезти вас в Толстовский фонд; я буду сопровождать вас, поскольку вы совсем не знаете города. Ваша семья единственная получила направление в Толстовский фонд.

…Андрей поехал один, без Лены. Ехали в длинном синем автобусе довольно хищной конструкции. Пришлось стоять: рабочий день, утро. Джим спросил:

— Кто вы?

Андрей ответил, что он вообще поэт и писатель-неконформист и что его стихи, эссе и небольшие рассказы распространялись в Москве путём самиздата. Джим ничего не ответил и долго молчал. Андрей объяснил ещё раз: всё, что он писал, — вне политики, это… ну как сказать… почти сюрреализм и официально это невозможно было опубликовать, да он даже и не пытался. Считал это делом безнадёжным.

Джим задумался, а потом вдруг сказал:

— Поверьте, я очень хочу вам помочь… Но вы должны знать, что тут, в Нью-Йорке, если вы будете умирать, вам не подадут даже стакан воды. Удачи!

И он куда-то растворился, доведя, однако, Андрея до дверей Толстовского фонда…

В Толстовском фонде Андрея встретили сдержанными улыбками.

— Мы получили письмо из австрийского ПЕН-клуба. Они подтверждают, что вы писатель, — сказали ему.

— Да, они даже перевели кое-что, — упомянул Андрей. — Для австрийского журнала.

— Но мы не слышали о вас по «Свободе». И в наших газетах тоже, — сказал один из клерков фонда.

— Меня читали в Москве, — возразил Андрей.

— Хе-хе. Итак, первые шаги на свободе, молодой человек, — прохрипел из угла старикан совершенно непонятного вида. — Америка! Поздравляю. Вы смелый человек.

Сдержанно ему вручили небольшую сумму денег — на жизнь, и нужно было за это расписаться.

— Привыкайте, пожалуйста, — произнёс клерк. — А через неделю приходите и поговорим серьёзно. Сколько вам лет?

— Тридцать семь.

Через полчаса, отуманенный клерком и фондом, Андрей очутился в своей гостинице, в кафе. Лена уже ждала его там.

— Ну как?! — выдохнула она.

Андрей рассказал, а потом добавил, что какая-то приятная дама спросила его, православные ли они, и что он ответил, что естественно.

— Сейчас главное — искать друзей, — торопливо пробормотала Лена. — Они многое разъяснят. Ведь Ростовцев здесь уже три месяца. И Генрих Кегеян — с месяцок. Вот странно — увидеть здесь людей, которые оттуда, из той твоей жизни, да ещё друзей, которых столько лет знаем.

Андрей заметил:

— Надо ещё пройтись по адресам, которые дали в венском ПЕН-клубе…

Лена словно не слышала.

— Смотришь из окна и не поймёшь, где ты. На Марсе, что ли… — махнула она рукой.

После полудня они вышли из кафе.

Первое, что они увидели, очутившись на улице, была огромная седая женщина, которая среди прямолинейной толпы медленно шла, устремив неподвижный взгляд в помойный бак вышиной почти с неё. Справа, на другой стороне, онеподвижились две закутанные в какие-то полуодеяла фигуры.

Взгляд нищей почти парализовал Лену; глаза у неё были голубые и кожа белая, но взгляд — тяжёлый, настолько тяжёлый, словно весь помойный бак был заполнен золотом, а она медленно шла к нему, чтобы вобрать это золото в себя, съесть его. Такое впечатление сложилось у Лены. Но женщина подошла и с тем же тяжёлым взглядом стала рыться в каком-то гнилом тряпье, объедках и пустых консервных банках. Во взгляде её появилось двуединство.

— Ну вот, надо ей подать, — шепнул Андрей.

Но Лена так оцепенела, что ей и в голову не пришло подать Христа ради, ибо старая женщина эта сама подавляла её своим чудовищным взглядом, и сказать ей слово было так же странно, как обратиться к персонажу произведений Брейгеля или Босха.

— Не обращай внимания, — заметил Андрей. — Она, может быть, не нищая, она просто ищет… Пойдём на Пятую авеню, видишь там храм?

— Это не храм, а банк, — ответила Лена. — Посмотри: видишь, написано. Он просто похож на храм.

И они двинулись в сторону банка. Мимо быстро проходили люди, как-то искусственно энергичные. Из-под ног у Лены возник дым: чёрно-серый, клубящийся, он охватил её снизу. Воя полицейских машин уже не было слышно.

Наконец они прошли мимо тех закутанных фигур, определить которые было вне всякой возможности.

— Да это сумасшедшие, — прошипел Андрей Лене. — Уже настоящие сумасшедшие. Не как та старуха. Я вижу по глазам — это уже клиника…

— Да, да, я помню, кто-то в Вене говорил, что сумасшедших, если это не богачи, не держат в Америке в больницах, потому что лечить дорого. Вот они и ходят сами по себе…

Одна закутанная фигура пошевелилась, но, казалось, её движение оторвано от всякого существования. И, наряду с безумием, в глазах у неё Лена увидела безнадёжность, но настолько мертвенную, что непонятно было, почему этот человек ещё живёт, хотя бы формально. В глазах другого была ненависть, ни к кому не обращённая, но вместе с тем огромная.

— Скорей, скорей. Мимо, — испугалась Лена и схватила Андрея за руку. — Туда.

Через десять минут они оказались на узкой улице, но витрины её ослепляли звёздами драгоценных камней, алмазов, бриллиантов, золота, светились, как луны, и всё это растянулось бесконечной дорогой в змеиный уходящий ряд, конца которого не было видно. Лена взглянула на табличку.

— Говорят, — сказала она, — это самая богатая улица в мире. Или одна из самых богатых. Здесь столько богатства, что можно, наверное, купить солнце.

— Короли всех времён нищие по сравнению с этим, — добавил Андрей.

И они свернули на другую дорогу. Там возвышалась церковь, католический храм.

— А вот, наконец, и церковь, — сказала Лена. — Но выглядит странно посреди небоскрёбов. Такая нелепая, её и не видать.

…Однако нельзя было забывать о запланированном на сегодня деле: заехать по адресу, который им дали в Вене (номер телефона был неизвестен), — может быть, там смогут чем-то помочь. А потом уже погулять где-нибудь, скажем, на Бродвее. К вечеру же их ждали в своей гостинице старые друзья по Москве: художник и эссеист чёрного юмора Генрих Кегеян с женой Любочкой и поэт-неконформист Игорь Ростовцев.

Довольно уверенно они нырнули в подземную пасть сабвея. Но тут же ошеломились: в нос ударила невероятная вонь, словно им в лицо дохнуло гниющее, смрадное чудовище. А затем вонь как будто притихла, приелась, тем более что оглушил грохот, беготня, вид старых, потрёпанных вагончиков, исписанных бог знает чем, и опять какой-то непонятный вой. Людей было множество, разных: белых, чёрных, цветных, и все они куда-то неслись.

Влезли в вагон. Туда же вошли двое полицейских; они были так вооружены, что Лена испугалась. «Что такое, война, что ли, началась?» — пронеслось у неё в голове. Парни были увешаны радиоприборами, пистолетами, автоматами, дубинками и ножами. У Лены закружилась голова, она даже не видела никогда вместе столько оружия. Глаза полицейских были сосредоточены, как перед атакой. Лена посмотрела на лица людей — вроде бы спокойные, привычные, никто не удивляется. Но сама никак не могла преодолеть страх и тревогу. В мозгу стоял этот истошный вой сирен на улице. «Определённо, ощущение, будто началась война», — подумала она.

Вышли через три остановки; вроде бы всё спокойно, вдруг резкий свист, и потом движение, бег в какой-то далёкой стороне платформы. С облегчением выбрались на солнце. Сердце Лены билось, но в то же время не без наслаждения: остались живы.

Увы, адресата не оказалось дома: квартира была как мёртвая. Пришлось вернуться ни с чем, и скоро они оказались на Бродвее. Торговые рекламы прыгали, лезли друг на друга, вопили: «Покупайте, покупайте! Ешьте, ешьте! Пейте, пейте!» Среди толпы разгуливали какие-то странные, необыкновенно толстые, но болезненно, личности, которые еле передвигались, и глаз их почти не было видно. Лена захотела заглянуть одному такому в глаза, даже чуть нагнулась, чтоб посмотреть снизу, но ничего не увидела, кроме блеска пустоты. Два-три раза какие-то худые, субтильные молодчики цеплялись к ним, что-то прося на невообразимом английском языке. К повторяющемуся вою сирен Лена никак не могла привыкнуть.

Решили заглянуть в простую пиццерию, просто выпить соку. Цены были непомерно высокие для них. Но всё-таки уселись за маленьким столиком. То ли от невыносимой жары, то ли от грохота, то ли бог знает от чего, люди здесь были не в меру возбуждены и жадно ели и пили. Потные зелёные бумажки-доллары так и мелькали в воздухе.

— Money is honey! — прокричал им пожилой мужчина за соседним столиком и подмигнул.

«А они ведь очень простые, эти американцы, — подумал Андрей. — Но надо искать тех, к кому я приехал — интеллектуалов, профессоров, писателей… Первый этап — американский ПЕН-клуб. Хорошо, что у меня рекомендательное письмо из Вены. Завтра же — туда».

— Андрюша, — начала Лена. — Ну как, что ты скажешь? Мы не погибнем?

— Ну что ты. Какая ерунда. Мы же приехали сюда не на погибель.

— Как ты уверен… Но всё-таки как-то страшно из-за неизвестности.

— Надо быстро во всём разобраться, — ответил Андрей.

3

— Ну что, Ленка, признайся, не раз вспоминала «Город жёлтого дьявола» Максима Горького? А?! — смеялась Любочка Кегеян, когда все они сидели за столом в номере Кегеянов, в гостинице. Гостиница мало отличалась от той, в которую поместили Андрея и Лену.

Итак, все пятеро московских друзей были снова вместе в Нью-Йорке. Из окон комнаты — с двадцать пятого этажа — были видны громады небоскрёбов и маленькие фигурки людей на улице.

Любочка была небольшого росту, беленькая, с волосами цвета пшеницы, полненькая, но очень энергичная. Английским она владела в совершенстве. Генрих Кегеян, красивый, черноволосый, с грустновато-добрым лицом, лет за тридцать (Любочка была чуть помоложе), был известен в Москве не как художник, а как эссеист и мастер чёрного юмора. Лена была в чём-то неуловимом — помимо различий — похожа на Любочку. Казалось бы, всё было разное: и волосы у неё были чуть-чуть потемнее, ближе к каштановым, и рост повыше, и сама она была не так чтоб уж полная (а, как говорится, средняя). Подругами они были с давних пор, ещё до своих вторых замужеств (за Генрихом и Андреем). Андрей же имел довольно обычный вид русского интеллигента.

А Игорь Ростовцев — поэт-неконформист с резко авангардным уклоном, которого, как говорили, благословил перед смертью сам Пастернак, — был самый старший из них. Ему было уже за сорок, он был одинок, сед (где-то в Ленинграде у него был взрослый сын от неудачного брака) и с общим выражением лица не в меру возвышенным. Все они принадлежали к так называемым неконформистским кругам писателей, поэтов и художников, которые начинали в конце пятидесятых или в начале шестидесятых. Не публиковались, не выставлялись официально. Некоторые из них боролись — или не боролись — за свободу творчества, но в политике участия не принимали и были так же далеки от политического диссидентства, как Иероним Босх от китайского либерализма. Небольшое число людей такого плана уже даже были относительно известны на Западе, но большинство, как и наши герои, ещё нет — выехали в основном в Израиль, Нью-Йорк или Париж в потоке «третьей эмиграции», образуя свой островок «диссидентов от искусства». Это означало, что эти люди — по причине характера или формы их творчества — не могли в то время быть признаны в официальном искусстве (таких было много в Москве и в Ленинграде в 60-х годах, но только некоторая часть их решилась на отъезд, что позволялось тогда для них). Среди них были очень разные люди, но некоторые были объединены узами ещё прежней московской и ленинградской дружбы. Политические же диссиденты — независимо от того, были они людьми творчества или нет, — образовывали совсем другую группу.

Остальные же — подавляющая масса третьих эмигрантов — были обычными гражданами, выехавшими, как официально говорилось, «для воссоединения семей». Большинство их выехало в Израиль, но многие попали и в Америку, в которой к тому времени ещё продолжали существовать пласты старых потоков эмигрантов — от так называемых первых, уехавших в начале XX века или после революций, до вторых, попавших сюда после Второй мировой войны. Некоторые из этих людей жили и в Европе, во Франции например.

— Нет, здесь жить можно, — продолжала Любочка, отхлебнув винца. — Меня, например, уже берут на работу, всего три месяца поискала и уже нашла. Отличное рекламное агентство. Не зря кончала, как и ты, Игорь, иняз.

Игорь Ростовцев посмотрел на неё снисходительно, даже не понимая, на что она намекает.

— Наверное, как всегда в интеллигентской эмиграции, — бесцеремонно объяснилась Люба, — жёнам придётся тянуть мужей. А они должны найти творческий выход. А потом всё станет на места. Возможности здесь, слава богу, есть.

— Меня некому тянуть, — усмехнулся Ростовцев. — Я один, как смерть, и однажды уже бродил по Гарлему. Правда, днём.

— И как? — расширила глаза Лена.

— Да только заглянул на минутку. Правда, один парень тут же подошёл и сказал: «Пиджак у тебя хороший». Я и говорю ему: «Нравится? Хочешь, подарю?» Он подумал и говорит: «В другой раз». Только и всего. А ещё болтают: «Гарлем, грабители, убийцы». Не зарезали, видите.

— Тогда за Америку! — вскричала Люба. — Раз не зарезали.

Выпили.

А Генрих Кегеян вспомнил другое: свои первые дни в Вене. И одно ощущение, которое всё время возвращалось ему в память — но, слава богу, только в память, а не во всё существо. На второй день после приезда он вышел один на улицу — купить сигареты — и вдруг почувствовал, что… попал в какой-то искусственный мир и всё, что он видит, — страшные в своей отделённости дома, люди, не говорящие по-русски, — нереально, как сон, превратившийся в явь. На мгновение он даже почувствовал, что его сознание не может воспринимать увиденное и он сходит с ума. Он тут же вернулся в свой номер и, только взглянув на жену, почувствовал, что возвращается в норму. Этот странный взрыв «сумасшествия» повторился потом ещё раз — и не больше. Но тайное чувство «чуждости» всего окружающего — осталось. С этим скрытым чувством можно было жить; с тем жить было невозможно, дорога была только на тот свет. Он усмехнулся: он знал, что пронесло и он остался жить.

— Что смеёшься, Генрих? — улыбнулся Андрей. — Поди уже чувствуешь себя нобелевским лауреатом?

Все захохотали.

— Смех смехом, а нам надо организоваться, — заявил Генрих. — Мы ведь ждали тебя, Андрей, и фактически ничего не делали.

— Как не делали? — удивился Ростовцев. — Я разослал свои стихи во все русские журналы, издания и газеты, а также еврейские и американские. И не получил ни одного ответа. А, хотя нет, вру. Один редактор написал, что не понял моих стихов.

— Если бы стихи послал Пастернак или Заболоцкий, был бы тот же ответ. Этот мир мёртв для поэзии, — отрезал Генрих. — Нам надо искать другие пути.

— А как же Павел? Как у него дела?

Павел Сметов был один из лучших неконформистских поэтов в Москве. Он приехал в Нью-Йорк два месяца назад, за два дня до своего дня рождения: ему исполнилось 28 лет.

— Знаешь, что сказал ему этот знаменитый славист? Как его… Завкафедрой в Колумбийском университете… Он сказал: «Молодой человек, зачем вы сюда приехали с такими прекрасными стихами? Немедленно возвращайтесь обратно».

И Генрих улыбнулся.

— Возвращайтесь? — взвинтилась Лена. — Этот славист, что, идиот? Куда возвращайтесь? На Луну? Неужели он не знал, что Павла и всех вас на пушечный выстрел не подпускали к московским издательствам? Как будто для кого-то секрет, что сюрреализм запрещён в СССР.

— Лена, побереги нервы. Что с него взять…

— М-да… И куда же Павел подался?

— Пишет для «Русского слова», — произнёс Генрих. — Снимает квартиру. Он не сможет сегодня прийти: встреча у него с важным американцем. Ну, заочно он, конечно, с нами… Андрей, наше общее заключение такое: лучший путь — создать свою собственную творческую организацию, написать манифест, биографии, перевести на английский и разослать по всем американским издательствам. Может быть, помогут. Поодиночке нам не пробиться. Мы же не сидели в тюрьме в Союзе. Конечно, каждый может пробивать свои вещи в американских и русских издательствах индивидуально, но без общих усилий нам не обойтись. А тебя здесь уже немного знают, Андрей. Павел говорил мне.

— Каждому надо отдельно подготовить манифест, предложения, идеи. И соберёмся уже вместе с Павлом. Создайте общую программу. Я или Генрих переведём, — вставила Люба.

— Андрей, есть соображения, как назвать нашу группу? — спросил Ростовцев Игорь.

— Конечно, есть. «Независимые». Группа независимых. Нужно показать, что мы имеем собственное лицо и ни от кого не зависим. Особенно политически.

— Достойное название, — кивнул Ростовцев. — Пастернак бы одобрил. Да и Лёня Губанов тоже.

Все помолчали.