Елисейские Поля

Серийное оформление Вадима Пожидаева

Оформление обложки Вадима Пожидаева-мл.

Одоевцева И.
Елисейские Поля. Романы, рассказы / Ирина Одо­евцева. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2022. — (Русская литература. Большие книги).

ISBN 978-5-389-22248-9

16+

Ирина Одоевцева известна прежде всего как поэтесса и автор мемуаров «На берегах Невы» и «На берегах Сены». В 1922 году она покинула Россию и вернулась только в 1987 году. Ей, последней представительнице далекого Cеребряного века, довелось увидеть свои книги изданными в СССР. Возвращение оказалось триумфальным — словно в награду за все невзгоды эмигрантской жизни. В эмиграции Ирина Одоевцева продолжала писать стихи, но также обратилась к художественной прозе и получила известность как автор романов и рассказов. Проза Одоевцевой, ставшая значительным явлением за пределами России, долгое время оставалась незнакомой русским читателям. Каждый роман или рассказ интересен по-своему, и в каждом из них ощущается принадлежность писательницы к новой культурной реальности — русскому Парижу, тоскующему по безвозвратно ушедшим временам и с надеждой устремленному в будущее.

© И. В. Одоевцева (наследник), 2022
© Оформление.
ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2022
Издательство АЗБУКА®

Романы

Ангел смерти

Первая часть

1

Было так жарко, что окна на ночь остались открытыми. По саду носился июльский ветер, поднимал сухой песок, шумел в листьях деревьев, хлопал ставнями. Люке сквозь сон казалось, что это дождь стучит по крыше. Она на минуту открывала глаза. Занавески бились по ветру, как два черных крыла. Люка вздыхала и проваливалась в сон. Влажные волосы прилипли ко лбу. Ей было жарко, томно и душно. Она широко раскидывала руки и снова открывала глаза. Маленькая круглая розовая луна катилась сквозь тучи, как детский мячик. Темные крылья бились у окна. И где-то совсем близко, у самого сада, у самой постели, у самого сердца, торжественно и тревожно шумело море.

Море? Откуда? Ведь здесь никакого моря нет. Но волны шумели все нежней, все тревожней...

Как грустно. Как хорошо. Подушка мокра от слез. Никогда еще не было такой странной, такой печальной ночи. Люка протягивает руку, пьет воду. И снова луна, и шумные крылья, и море, и запутанные, душные сны...

...Серый, бледный рассвет. Из открытого окна тянет холодом. Небо почти белое. С листьев бесшумно падает роса. Кусты роз слабо белеют. От земли поднимается туман. В небе летят туманные ­облака.

Люка ежится, хочет натянуть выше простыню, но трудно шевельнуться. Она лежит тихо, не двигаясь. Как странно, как таинственно все вокруг. И сад, и комната. Голубое платье беспомощно свисает со стула. Чулки, как змеи, свернулись на коврике. У соседней стены на кровати спит Вера. Рот полуоткрыт, дыханья не слышно. Она кажется мертвой. Из-под красного одеяла высунулась маленькая нога, и нога тоже кажется мертвой.

Люка лежит не шевелясь. Никогда ей еще не было так грустно. В груди легкая, холодная дрожь и такая пустота, такая слабость...

Листья блестят от росы. Розы тихо колышутся. Калитка скрипит. За белым туманом не видно, кто вошел в сад, только песок шуршит под ногами. Люка вытягивает шею. Вот он уже под елями. Арсений?.. Да, это он. На нем серый костюм. Лицо его печально. Черные глаза смотрят рассеянно. Черные волосы гладко причесаны.

И за плечами огромные черные крылья... Он медленно идет по саду и, не останавливаясь, не оборачиваясь, поднимается на террасу, входит в дом...

«Арсений Николаевич», — хочет крикнуть Люка, но голоса нет.

Деревья слабо раскачиваются. С листьев бесшумно падает роса. Только сад, только небо, только тишина...

Холодный ветер влетает в комнату, шевелит занавески. Что это было?.. Что?..

Тихо, совсем тихо, и веки уже снова опускаются. Ничего, ничего не было. Только туман... Только сон...

Когда Люка наконец совсем просыпается, за окнами обыкновенное солнечное утро.

Надо вставать. Люка вскакивает, сбрасывает рубашку на коврик.

— Мама, — вдруг вскрикивает она, — мама.

Дверь открывается. Вбегает Екатерина Львовна:

— Люка, что случилось?..

— Мама, — кричит Люка, — я больна, я страшно больна.

— Что, что с тобой?

— Я больна, я умираю, мама.

Люка показывает дрожащей рукой на простыню:

— Видишь, я умираю.

Екатерина Львовна целует ее мокрые щеки.

— Я умираю. Я умираю.

— Да нет же, нет. Просто ты теперь взрослая, моя маленькая Люка.­

Вера просыпается, потягивается, садится на постель.

— Чего ты опять шумишь, Люка? Никогда выспаться не дашь.

— Я больна, Вера. Я умираю.

Вера смотрит с недоумением на сестру и на мать, потом громко смеется, качая растрепанной головой:

— Глупая ты, Люка. Ах какая глупая. И когда ты поумнеешь?..

Екатерина Львовна поправляет подушку, гладит Люку по голове:

— Ну, до свиданья, моя большая дочка. Ты полежи тихо до завтрака. Если можешь, поспи. Я скоро вернусь. Принесу тебе конфет.

Вера пожимает плечами:

— Что же, теперь каждый месяц именины справлять будете?

Вера похожа на самоеда в халате с капюшоном.

— Скоро ли ты, мама? У меня в семь ванна. Мы опоздаем...

Дверь за ними закрывается. Люка одна. Она лежит на спине и смотрит в окно. В окне видны два больших белых куста роз, ели и голубое небо. Старый садовник в соломенной шляпе и длинном полосатом переднике подстригает розы большими ножницами. По дороге пробегает рыжая хозяйская собака. Люка поднимает голову, чтобы увидеть пруд, он там сейчас за елями. Но пруда не видно, а встать она боится. Она лежит, прислушиваясь к тому новому, что происходит в ней. В груди какая-то особенная легкость. Встать бы, побежать туда за пруд по широкой дороге. Взобраться на самую высокую гору, ту, с водопадом...

Но встать страшно. Такой она чувствует себя хрупкой. Упадет, разобьется, как чайная чашка. Руки неподвижно вытянуты на красном одеяле, не надо даже пальцами шевелить. Колени плотно сдвинуты. Мама сказала: лежи тихо. И еще мама сказала, что Люка взрослая. Взрослая... Значит, кончено детство. Что ж, и слава богу. Не жалко. Это все выдумки про «золотое детство».

Там, в России, дом был большой и старый. За окнами лежал белый сверкающий снег, от него даже вечером было светло в комнатах. Люка садилась в зале на холодный скользкий пол. Подвески на люстре тихо звенели; темные пустые зеркала поблескивали, а за окном в морозном небе гуляла луна со звездами, как курица с цыплятами. Люке было страшно. Она крепче прижималась к черной холодной ноге рояля. А вдруг и рояль враг и сейчас хлопнет крышкой, откроет рот и оскалит на нее все свои большие зубы. Дверь в столовую отворена. Над столом висит лампа, добрая, уютная. Висит себе и спокойно пьет керосин. Теплый желтый круг ложится на скатерть. За столом мама читает книгу. Так просто встать, побежать туда. Но Люка сидит в темноте, дрожа от страха, и не откликается, даже когда ее зовут.

Люка никому не доверяла. Большие, они хитрые, от них не жди добра. Да и вещи тоже почти все хитрые и злые. Потом стало легче. Когда она поняла, что ни кофейник, ни часы не могут, даже если очень захотят, сделать ей зла.

А мама говорила: «Люка сорванец, храбрая, веселая. Ей бы мальчиком родиться...»

Люка осторожно вздыхает, осторожно поворачивается на бок.

«Как хорошо быть взрослой... Как хорошо быть влюбленной... Арсений...»

2

Вера прихорашивается перед зеркалом:

— Люка, посмотри. Не торчит ли чехол?

Из-под Вериного кружевного платья сзади выглядывает смешной розовый хвостик. Люка прекрасно видит его, но скажи только Вере, начнет подшивать, переодеваться. Через час тогда не выбраться из дому.

— Нет, не торчит.

Люка старательно завязывает большой бант. Волосы короткие, бант плохо держится. Она осторожно поворачивается, чтобы бант не упал.

— Ты чего держишь голову, как цирковая лошадь. Кажется, опять моей пудрой напудрилась?

— Нет, что ты. Честное слово...

Люка быстро вытирает щеки и нос. Но Вере уже не до нее. Вера надевает шляпу.

— Какая ты хорошенькая, — льстит Люка.

Вера довольна.

— Ну, идем. Мама, ты готова?

Екатерина Львовна входит в новом сиреневом платье. Люка бьет в ладоши:

— Ах, как красиво.

Екатерина Львовна робко улыбается:

— Хорошо, Верочка?

Вера холодно осматривает мать:

— Да, хотя... я говорила, что лучше бы лиловое. Слишком мо­лодо.

Екатерина Львовна смущается:

— Я покупала материю вечером. Она при свете почти лиловая.

— И коротко опять.

— Ты находишь, Верочка? Можно выпустить. Рубец широкий.

Люка краснеет от обиды за мать:

— Неправда, мама, неправда. Не верь. Просто она завидует.

Екатерина Львовна тоже краснеет:

— Люка, перестань, глупости.

Вера пожимает плечами:

— Что же, идем мы или нет?..

Они садятся в парке за столик. Музыка гремит. Женщины в белых и розовых платьях издали похожи на кусты цветов, над ними, как бабочки, мелькают маленькие пестрые зонтики.

Люка осторожно и высоко держит голову, чтобы бант не упал. И от этого, она чувствует, у нее очень серьезный вид. Так и надо. Ведь она теперь взрослая. Вера, щурясь, осматривает гуляющих.

— Как жарко, — говорит она раздраженно.

Люка оглядывается:

— Арсений Николаевич.

От быстрого поворота головы бант танцует на ее волосах.

Вера с деланым равнодушием размешивает сахар в чашке.

— Не оборачивайся. Сколько раз говорили тебе.

Арсений Николаевич пробирается к ним. Его черные гладкие волосы блестят как лакированные. Длинные ноги в белых туфлях ступают широко и уверенно.

Люкино сердце громко бьется, и от каждого его удара подпры­гивает бант на голове.

Арсений Николаевич садится за их столик. Он спокойно улы­бается:

— Ну вот, через три дня я уезжаю.

— Уже?.. — Люка роняет ложку. Кусок вишневого мороженого падает на белое платье.

Вера подносит чашку к губам. Пальцы ее немного дрожат. Сейчас глотнет кофе и поперхнется. Но она ставит чашку обратно на блюдечко и смотрит на Арсения из-под полей розовой шляпы и длинных подкрашенных ресниц.

— Уже?.. — спрашивает она тихо и улыбается. — Как жаль...

С музыки домой в пансион, как всегда, возвращались вместе. Впереди Вера с Арсением. Сзади Люка с матерью.

Счастливая Вера, она идет рядом с Арсением, слушает, что он говорит. Из-под розовой шляпы виден кусок Вериной щеки и подстри­женный затылок. Верина рука в белой перчатке теребит оборку платья. Противная Вера. И за что ей такое счастье? Она и не ценит вовсе.­

— Как ты вытянулась, — озабоченно говорит Екатерина Львовна. — Неужели тебе придется новое пальто шить?.. Надо будет попробовать, нельзя ли рукава и подол надставить. А то откуда денег напастись...

Люка не отвечает, даже не слышит. Она смотрит на Арсения, на его блестящие черные волосы, на его серый пиджак. На песке дорожки, влажном после поливки, отчетливо отпечатываются следы его белых туфель. Люка ставит ногу на его след. В горле что-то бьется, как пойманная птица. Во рту солоноватый вкус, и трудно дышать. На Люкином языке это называется «сердце в горле». Это бывало и раньше, но только от слез. А от радости в первый раз. Люка останавливается, хватает Екатерину Львовну за руку:

— Мама, ах, мамочка... Слушай...

— Если надштуковать синим бархатом, будет совсем не так плохо. Как тебе кажется?

— Да, да. Бархатом. Непременно бархатом, — кричит Люка, прыгая на одной ноге. Бант, окончательно оторвавшись, падает на землю.

— Люка, ты ведь большая. Люди видят. Пора тебе помнить...

На лестнице прощаются. Арсений живет во втором этаже, они в первом.

— До свиданья, до вечера.

Дверь закрывается. Они дома.

Вера бросает шляпу на стол. Люка подхватывает ее:

— На стол нельзя. Денег не будет.

Вера вырывает шляпу из Люкиных пальцев:

— Не смей трогать, — и поворачивается к ней спиной.

Люка хочет обнять сестру:

— Не злись.

Вера топает ногой:

— Убирайся, слышишь.

Екатерина Львовна удивленно смотрит на нее:

— Вера, чего ты сердишься?..

— А что, прикажешь ты мне радоваться?..

Вера снимает платье, садится на кровать, сбрасывает туфли.

— Опять дырка на пятке.

— Но что с тобой, Вера? — спрашивает Екатерина Львовна.

— Что? — кричит Вера. — Ты еще спрашиваешь что? Посмотри на себя в зеркало, тогда и поймешь.

Глаза Екатерины Львовны становятся круглыми, брови высоко поднимаются.

— Что ты говоришь, Вера, я не понимаю...

— Не понимаешь? На кого ты похожа? Волосы стриженые, нама­занная. Шляпа как у девочки, платье до колен. Разве так выглядит мать взрослой дочери?..

— Но, Верочка, ведь мне только тридцать девять лет. Рано мне рядиться старухой. И ты сама знаешь, что же я в жизни видела? В деревне. Вы с Люкой вечно хворали. Папа...

— Да, папа. Ты бы хоть помнила, что папу большевики расстреляли.

Екатерина Львовна беспомощно взмахивает руками:

— Вера, как ты можешь?.. Разве я не чту папиной памяти?

— Ты... Ты мешаешь мне выйти замуж. Вот что.

— Я? Я мешаю тебе?

По щекам Екатерины Львовны текут слезы.

— А зачем тебе, Вера, собственно говоря, замуж выходить, раз папу большевики расстреляли? — спрашивает Люка.

— Люка, не мешайся не в свое дело. Иди играть в сад, — строго говорит Екатерина Львовна.

Люка послушно выходит из комнаты, но дверь снова отворяется.

— Старая дева, — кричит Люка и убегает со всех ног по коридору. Но погони нет. Вера занята объяснением с матерью.

— Да, да, ты мешаешь мне выйти замуж. За кого нас втроем ­могут принять? И еще эта обезьяна Люка со своим бантом. А когда ты на балу, ты танцуешь больше меня, ты отбиваешь моих ухажи­вателей.

— Вера, как ты несправедлива. Господи. А я жила только для вас...

Екатерина Львовна плачет, лицо ее становится жалким и старым.

— Господи, — всхлипывает она.

Вера сидит на кровати, устало и зло теребя подвязку.

— Надоело. Перестань, пожалуйста. Не хочешь мне помогать и не надо.

Екатерина Львовна вытирает глаза:

— Что же я могу... И если бы все так нервничали. Ведь я тоже была молодой.

— Да. Но у тебя было приданое.

— Чем же я виновата, что большевики...

— Никто и не винит тебя, только не мешай.

— Хорошо, Верочка. Не сердись, — говорит Екатерина Львовна примирительно. — Я постараюсь, вот увидишь. В Париже.

Но Вера трясет головой:

— Нет, не в Париже. Здесь.

— Здесь. Зачем же? Какие здесь женихи. Дюшель?.. Но французы не женятся без денег. Больше никого нет.

Вера краснеет:

— Как никого? А Арсений Николаевич?..

— Этот?.. — Екатерина Львовна кривит губы. — Какой это муж?..

— Почему не муж?

— Если ты серьезно... Ведь мы даже толком не знаем, кто он. Я слышала про него... Я не могу тебе повторить...

— Нет, скажи. Скажи сейчас же.

— Ну хорошо. Ты не волнуйся так. Он столько тратит, нигде не служит. Мне говорили. У него в Париже... Какая-то старая американка...

Вера сжимает кулаки:

— Замолчи. Не смей повторять. Это ложь, ложь!..

Екатерина Львовна испуганно смотрит на дочь:

— Вера... Неужели ты?..

Вера вдруг обхватывает худыми голыми руками шею матери, прячет лицо на ее груди. Слезы текут, смывая краску с ресниц, и падают бурыми пятнами на сиреневый шелк.

— Да, да, да... Я люблю его, — всхлипывает Вера. — Я люблю его, и, если он не женится на мне, я умру.

3

Вера отправилась с Арсением покупать туфли к балу. Люку не взяли, оттого что Люка мешает. И на бал Люку тоже не возьмут, ­оттого что Люка мешает.

Был туманный, ветреный день. Люка тихо шла вокруг пруда. На желтый песок дорожки выползла большая черная улитка. Люка подняла ее и положила на траву.

— Глупая, куда забралась? Тебя тут раздавят. Живи себе на здоровье...

Вот улитка ползет, и ни о чем не думает, и не знает, как трудно быть женщиной. Люка вздохнула. Ах, совсем уж не так весело быть взрослой... Совсем не так хорошо быть влюбленной. Арсений уезжает через два дня...

На скамейке сидит седая дама, жена доктора Барто, и вяжет на спицах красный безобразный шарф. Люка хочет пройти незамеченной, но мадам Барто зовет ее:

— Сядьте ко мне. — Мадам Барто гладит Люкины светлые волосы. — Какая вы хорошенькая.

Люка морщится. Ведь она не болонка, чтобы ее гладили.

— Расскажите мне про Россию.

— Я ничего не помню о России.

— Но все-таки. Вы ведь русская.

— Не помню, я была маленькая, когда мы уехали.

— Так ничего и не помните?.. Хоть что-нибудь. Меня очень интересует ваша несчастная родина.

Люка пожимает плечами:

— Зимой в России холодно, а летом жарко и много цветов.

— Ну еще, еще... А Петербург?..

Но Люка трясет головой:

— Я не помню.

— Что же, идите, упрямая девочка. Раз вы ничего не хотите рассказывать. — У мадам Барто обиженный вид. — Идите играть.

Люка вскакивает. Слава богу, отпустила. И зачем пристает?

Люка идет дальше, мимо пруда под темными качающимися ­елями. Она не любит вспоминать о России. Помнит ли она? Разве можно забыть?.. Так больно. Так грустно... Но об этом нельзя рассказывать глупой, чужой женщине. Люке и без того тяжело сегодня, а тут еще...

Она останавливается, смотрит на низкое облачное небо, на сонную воду.

Петербург... Разве можно забыть?.. Петербург... И закрывает глаза.­

...Белый, чистый, сияющий снег. Все белое, и все сияет. Улицы, крыши домов, воздух. А небо ярко-синее, и в нем огромное морозное розовое солнце. По широким, прямым снежным улицам летят рысаки под малиновыми и голубыми сетками. «Берегись!» — кричат румяные кучера. В маленьких легких санках сидят дамы в собольих, в горностаевых шубках. Красные розы лежат на их коленях. Красные­ губы улыбаются, большие темные глаза смотрят рассеянно и мечтательно.

По тротуару проходят офицеры, волоча сабли и звеня шпорами. Высокие, красивые, стройные. Над их медными сияющими касками развеваются конские хвосты. Солнце играет на их золотых погонах.

И Люка тоже летит в узких санках вниз по широкой снежной улице, вдыхая морозный сияющий воздух, сладкий запах роз и тетиных духов.

— Хорошо тебе, Люка? Не холодно?

Серые большие глаза приближаются к ней, теплые руки обнимают ее. Снег комьями летит из-под копыт. Ветер свистит в ушах. Вниз по широкой улице, туда, на гранитную набережную.

— Это Нева, — говорит тетя. — Это Нева, Люка.

Люка хочет ответить, но не может от удивления, от счастья.

— Это Нева...

Солнце сияет, сияет гранит, сияет прозрачный голубой лед. И по голубому льду скользят маленькие легкие эльфы. На ногах у них серебряные коньки. Они танцуют, порхают, кружатся, держась за руки, и вдруг разбегаются во все стороны. Они смеются, серебряные колокольчики звенят, поют скрипки.

Санки останавливаются. Тетя берет Люку за руку. И вот они на голубом льду. К ним подлетают эльфы, окружают их, что-то говорят. Но серебряные колокольчики громко звенят, и ничего нельзя разобрать. Темноглазый тоненький эльф в треуголке сажает Люку на стул с серебряными полозьями, и Люка несется с ним по голубому льду. Все быстрей и быстрей. Она слышит его дыханье и, обернувшись,­ видит его темные, блестящие, веселые глаза. Ей страшно и блаженно. Куда они несутся?.. Куда?.. Может быть, в прорубь, может быть, в рай...

Но она уже опять с тетей в узких санках, и снег комьями летит из-под копыт рысака.

— Весело тебе было, Люка? — И опять запах роз и духов и теплые руки.

А вечером Люка стоит посреди огромного, ярко освещенного зала. На ней белое платье, волосы завиты локонами. И кругом эльфы, те самые, что скользили по голубому льду, но теперь на них уже нет серебряных коньков. Но серебряные колокольчики все еще звенят. Эльфы кружатся по паркету, и Люка с ними. Она танцует с темноглазым эльфом. Он улыбается ей, берет ее за руку, уводит из залы. Они идут по темному коридору. Ей опять страшно. Куда он ведет ее?.. Куда?.. Но эльф молчит. Он толкает дверь. Они в комнате, полной цветов. Цветы на столах, на полу, всюду. Как светло, как тепло. И птицы поют, маленькие красные и желтые птицы. Эльф сажает Люку рядом с собой на низкий диван.

— Как вас зовут? — спрашивает он.

— Люка, — отвечает она тихо.

— А меня Арсений.

— Арсений, — повторяет 〈она〉 еще тише.

Он обнимает ее:

— Я люблю вас, Люка.

Птицы громко поют. Из залы доносится звон серебряных колокольчиков. Она видит только его темные блестящие глаза, его темные­ блестящие волосы.

— Я женюсь нас вас, Люка, когда вы будете большой. Не забудьте: меня зовут Арсений. И вы должны меня ждать...

...Ветер качает ели. В пруду тускло поблескивает вода. Люка идет дальше.

А может быть, этого и не было и она сама все выдумала. Но ведь она уже встретила Арсения. И он, конечно, узнал ее. Он пока молчит, и она тоже молчит. Но теперь уже скоро. Надо только спокойно ждать...

Люка выходит на гимнастическую площадку. На трапеции сидит рыжий Рене, сын мадам Барто.

— А вы так не умеете, — кричит он Люке, поддразнивая ее. — Вы трусиха, вы девчонка.

— Это вы мне?.. — Люка презрительно пожимает плечами. — Я вам сейчас покажу, как я не умею. — Она подвертывает юбку, взбирается по лестнице. — Вот, смотрите.

От влюбленности, от грусти Люка чувствует себя особенно храб­рой и ловкой. Веревки трещат. Весело и чуть-чуть страшно. Оборвешь­ся, полетишь вниз, и конец...

Она раскачивается на трапеции. Дама с собачкой смотрит на нее в лорнетку.

— Какая грациозная, — говорит она мужу, — какая смелая.

У Рене вытягивается лицо.

— Это еще ничего не значит. Вы все-таки девчонка.

— Ах, ничего не значит? А так?

Верхушки елей мелькают перед глазами, зеленая земля качается внизу. Люка становится во весь рост на трапецию и, высоко раскачнувшись, взмахнув руками, с криком бросается вниз головой.

Люка висит, зацепившись за трапецию одной ногой, и громко смеется:

— Что, можете вы так?

И побежденный Рене аплодирует. Аплодирует и дама. А Люка уже сидит на трапеции и раскланивается во все стороны.

Калитка скрипит. Это Вера возвращается с Арсением. Хорошо, что он видел. Вера подбегает:

— Люка, сумасшедшая, шею сломаешь. Слезай.

— Сейчас. — Люка насмешливо дрыгает ногами. — Еще немножко поупражняюсь.

Но Вера сердится:

— Людмила, слезай, слышишь.

Делать нечего. Люка съезжает по скользкому столбу.

— Довольно представления давать, — насмешливо говорит Вера. — Подумаешь, какая «царица воздуха».

Люка кротко смотрит на сестру:

— Напрасно ты мне мешаешь, Верочка. Если я замуж не выйду, то поступлю в цирк и буду хлеб зарабатывать. Это лучше, чем женихов ловить. Вот и ты могла бы...

Но Вера перебивает ее:

— Люка, у тебя опять грязные уши. Пойди вымой сейчас же.

На столе лежат шесть толстых конвертов. Екатерина Львовна надписывает последний. У Екатерины Львовны еще с институтских лет страсть к переписке.

— Ну, — спрашивает она Веру, — купила?

Вера развязывает пакет, поднимает крышку коробки:

— Вот, — и торжественно вынимает розовые шелковые туфли.

— Ах, какие прелестные, — вскрикивает Люка, — какие чудные. Покажи, покажи.

Но Вера уже закрывает коробку:

— А тебе что, не твои.

Люка обижается:

— Что, я их съем, что ли. Покажи.

Вера ставит коробку на стол:

— Не покажу. Отстань.

Екатерина Львовна собирает со стола конверты.

— Туфли действительно прелестные. Ты их вечером увидишь на Вере, Люка.

Люка обнимает мать:

— А меня возьмут на бал? Мне ужасно хочется.

Екатерина Львовна смотрит на Веру:

— Как ты думаешь. Может быть, взять ее? Она будет тихо сидеть. Обещаешь, Люка?

Вера сердито двигает стулом.

— Или она, или я. Иди с ней, я останусь. Еще не хватало целым выводком выезжать. Всех возрастов, на все вкусы...

— Я танцую не хуже тебя, напрасно ты важничаешь.

— Во-первых, ты танцуешь, как слон, во-вторых, все равно не пойдешь, не волнуйся. И не мешай мне читать.

— И правда, ты еще слишком мала, Люка. Я лучше завтра сведу тебя в кинематограф. — Екатерина Львовна гладит Люку по щеке.

— Обещаешь, а потом обманешь.

— Нет, завтра же, непременно.

Но Люка не верит:

— Дай вперед деньги на билеты.

Екатерина Львовна достает из сумочки десять франков. Люка прячет их под ключ. Если теперь надует, все-таки не так обидно.

Внизу в холле глухо и протяжно бьют в гонг. Екатерина Львовна встает:

— Надо сегодня пораньше пообедать, чтобы тебе не спешить одеваться, Вера.

— Идите, — говорит Люка, — я только платье переодену, а то это мятое. Суп не успеете съесть, как я приду.

Вера открывает дверь:

— И что за кокетство? Не возись долго, ждать тебя не будем.

4

— Вера, можно мне помочь тебе?

Вера удивленно смотрит на сестру:

— Странная ты, Люка. То дерзишь, а то такая услужливая. Ну хорошо. Посиди тихо, пока я буду мыться.

Для Люки в детстве было праздником, когда мама одевалась на бал.

Люка садилась в большое кресло в угол и смотрела во все глаза.

В маминой спальне горели три лампы, пахло совсем особенно: духами, пудрой, жжеными волосами. Всюду кружева, ленты, цветы. На кровати бархатное темно-красное платье, длинный хвост его, как хвост дракона, извивался на ковре. И тут же, рядом с драконьим хвостом, как две маленькие испуганные птицы, бронзовые туфельки.­

Мама, в шуршащей нижней юбке, с голыми белыми плечами, ­бегала от туалета к шкафу и обратно, высоко поднимала руки, подшпиливала длинную косу. Горничная в белом переднике грела щипцы на спиртовке. Голубое пламя подпрыгивало, щипцы краснели. Мама волновалась, просыпала пудру на ковер. Люка дышала все ровнее и ровнее, веки слипались, она засыпала...

...Вода шумно бежит из никелированного крана. Вера в одной рубашке, нагнувшись над умывальником, мылит плечи, шею, трет уши. Белая пена падает хлопьями на пол. Вера вытирается мохнатым полотенцем. Потом садится перед туалетом причесываться. Долго приглаживает волосы, льет вежеталь на голову, озабоченно смотрится в зеркало.

Люка следит за ней из угла:

— Мойся, мойся. Причесывайся, причесывайся. А туфель нет.

— Люка, что ты бормочешь?

— Я?.. Тебе показалось.

На Верином затылке торчит хохолок. Вера снова приглаживает его щеткой, поливает вежеталем.

— А ты бы спросила у Арсения Николаевича, что он делает. У него как лакированные.

Вера отмахивается:

— Не мешай.

И завязывает голову белым носовым платком узелком назад, как деревенские бабы. И от этого у нее сразу становится круглое русское лицо с русскими бабьими глазами.

— Тебе бы теперь, Вера, сарафан и петь: «Ах вы, сени, мои сени».

Но Вере не до песен, Вера нервничает:

— Рубашку. Достань рубашку. Не ту. Шелковую. Ах, какая ты бестолковая.

Люка суетится около нее.

— Откупори духи. Напудри мне плечи.

Люка хлопает большой легкой пуховкой по Вериным плечам. Пудра поднимается розоватым облаком.

— Ровнее, ровнее. Теперь затылок, спину.

Вера снова садится перед туалетом, развязывает платок. Блестящие темные волосы кажутся приклеенными к маленькой круглой голове.

Вера улыбается. Остальное уже просто. Она старательно подводит ресницы, подкрашивает губы.

Люка смотрит на нее. «Какая она хорошенькая. Какие у нее большие глаза, изогнутые брови, белая шея», — Люкина грудь раздува­ется от нежности и гордости. Вот она какая, Вера. Вот она какая, ее сестра.

«А все-таки она ведьма, — вдруг вспоминает Люка, и вся гордость и нежность сейчас же исчезает. — Да, ведьма».

Вера, мечтательно улыбаясь, натягивает на ноги розовые шелковые чулки.

На постели, как гора битых сливок, лежит белое тюлевое платье. От запаха пролитых духов становится трудно дышать. Сейчас, сейчас начнется самое интересное.

— Люка, туфли.

Люка идет к столу.

— Здесь нет, — говорит она удивленно, — но ведь ты поставила их на стол перед обедом.

— Ах, не знаю. Поищи.

Люка обшаривает всю комнату. Туфель нет. Может быть, прислуга убрала. Звонят прислуге. Нет, прислуга не видела никакой коробки. Но она сейчас поищет.

У Веры красные пятна на щеках, губы дергаются.

— Что же это такое. Куда туфли могли деться. Да ищи же, Люка.

Люка открывает ящики комода, хлопает дверцами шкафа, выбрасывает на пол белье и платья, роется в них, залезает даже под кровать.

— Нигде нет, — весело кричит она оттуда. — Пропали.

Екатерина Львовна входит в черном платье, большой вырез прикрыт кружевом.

— Хорошо так, Вера? Танцевать не буду. Обещаю.

Но Вера даже не смотрит на нее.

— Туфли пропали, — всхлипывает она.

— Пропали? Не может быть. Сейчас найдем. Ты пока платье надень.

И снова перерывают всю комнату.

— Не плачь, Вера, — советует Люка, — рожей будешь, нос распухнет.

— Нигде нет. Но ничего, старые туфли совсем уж не так плохи, — уговаривает Екатерина Львовна.

Вера стоит перед зеркалом в тюлевом платье и с отчаянием смотрит на свои ноги:

— Нет, нет, я не пойду. Каблуки сбиты. Как нищенка. Хуже нищенки.

— А ты не танцуй и, когда сидишь, поджимай ноги под стул, — советует Люка.

— Уже поздно, попудрись и едем. Право, не так заметно. Не огорчайся. — Екатерина Львовна поправляет цветок на Верином плече.

— А может быть, найдем еще, — вздыхает Вера. — Поищем еще немножко.

— Я сейчас шкаф отодвину, — готовно предлагает Люка. — Больше негде. Все обыскано.

— Я так радовалась, такие хорошенькие. И двести франков стои­ли. Нет, я не пойду.

В дверь стучат.

— Вы еще не готовы? — спрашивает Арсений Николаевич. — Вы знаете, уже одиннадцать.

— Сейчас, сейчас. Подождите минутку. — Вера быстро пудрится. — Скажи, Люка, не видно, что я плакала?

— Ну конечно видно. Но не очень. Можно подумать, что у тебя насморк. Только не забудь, не танцуй и поджимай ноги под стул.

Шум спускающихся по лестнице шагов. Три тени, две темные, одна светлая, идут по саду мимо белых кустов роз, мимо поблескивающего пруда под высокими елями.

Люка высовывается в окно:

— До свиданья, веселись, Вера. Поджимай ноги, не забудь.

Калитка скрипит. Ушли...

Люка стоит в разгромленной комнате среди валяющихся на полу платьев, книг и белья:

— Так тебе и надо, так тебе и надо, ведьме.

Она тихо выходит в коридор, оглядывается, чтобы никто не видел, осторожно поднимает крышку большого хозяйского сундука и достает из него коробку с Вериными туфлями. Потом возвращается к себе.

— Вот они, розовые туфельки. Здравствуйте! — Она нежно проводит пальцами по розовому шелку. — Я виновата перед вами, вы хотели сегодня на бал пойти, а я вам помешала. Но мы все-таки потанцуем.

Люка надевает розовые туфли и кружится по комнате, напевая. Как легко танцевать! Розовые туфельки будто сами носятся по полу, как в сказке Андерсена. Люка останавливается, переводит дыханье, держась за зеркальный шкаф. Как весело. Из зеркала на нее боль­шими серыми глазами смотрит лукавое, почти женское лицо. Как весело!

...Розовые страусовые перья веера колышутся. Люка улыбается загадочно и рассеянно, как должна улыбаться женщина на балу. Ее широкое шелковое платье томно шуршит. Музыка, цветы, сияющий паркет... Люка медленно проходит по залу. «Какая хорошенькая, какая прелестная», — шепчут со всех сторон. Она царица бала...

— Ах, как весело. — Люка трясет головой и громко смеется. — А Вера там в старых туфлях.

5

Закатное небо. Высокие темные горы. Направо поросшие лесом и травой, налево скалистые. И с самой высокой с шумом летит водопад. Скала кажется лиловой, от водопада прозрачным столбом поднимаются брызги. Закатное солнце освещает водопад. Шум воды смешивается с шумом автомобилей.

Люка сидит рядом с Арсением на траве у дороги.

Тут же лежит его мотоциклетка.

— Вас не растрясло, Люка?

— Нет. Нисколько.

Люка поглаживает свои голые колени. Ноги затекли, но ей стыдно признаться. Она молча смотрит на широкую пыльную дорогу.

— Что вы такая тихая? Я не привык.

— Вы уезжаете завтра.

— Ну и?..

— Мне грустно...

Он берет ее за руку:

— Милая Люка, всегда грустно расставаться с друзьями. Мне тоже, поверьте, грустно. Но что же делать. Надо... — Он улыбается.— Я чуть не забыл, ведь я купил вам шоколад.

— Спасибо.

Люка берет плитку, разрывает серебряную бумагу, кладет в рот кусочек шоколада. От сладкого вкуса в носу начинает щипать, ресницы моргают. Люка проглатывает шоколад. Слезы текут по ее щекам.­

— Мне грустно...

— Что же это, Люка? Не плачьте, не надо.

Но Люка уже громко всхлипывает, закрывая лицо руками:

— Мне грустно.

У Арсения растерянный вид.

— Люка, Люка, перестаньте. Ну, милая, маленькая Люка. Перестаньте.

Люка поднимает голову. Левая щека запачкана шоколадом.

— Поцелуйте меня, и я не буду больше плакать.

Он наклоняется к ней и осторожно касается губами ее мокрой, запачканной шоколадом щеки.

— Нет, не так. В рот, не то я опять заплачу. — И Люка снова громко всхлипывает.

— Вы сумасшедшая, — испуганно говорит он, целуя ее детские, соленые от слез губы.

Она вздыхает, закрывает глаза:

— Еще, еще. Обнимите меня!

— Вы сумасшедшая...

Люка кладет голову к нему на плечо:

— Нет, я не сумасшедшая. Только я взрослая, а вы все еще счи­тае­те меня маленькой. Я совсем взрослая.

— Ну конечно, — соглашается он, боясь спорить. — Вы взрослая.

Она глубоко вздыхает и крепче прижимается к нему.

— Поцелуйте меня еще раз...

— Надо ехать домой, вас хватятся, — робко говорит он.

Люка вскакивает:

— Да, надо ехать. Ведь я тайком удрала, опять скандал будет. Но поцелуйте меня еще раз. Слушайте... Вы сами говорите, что я взрослая. Я буду ждать вас сегодня ночью в нашей комнате. Вы придете в сад. Я вылезу к вам в окно.

Он поднимает мотоциклетку:

— Едемте, Люка.

— Я буду вас ждать. Вы придете? Обещайте.

Она ловко примащивается сзади на седло. Мотоциклетка несется по дороге, шумя и подскакивая.

— Я буду вас ждать, — громко кричит Люка, — обещайте...

Арсений оборачивается к ней:

— Не болтайте. Язык прикусите...

Люка лежит в кровати, прислушиваясь к дыханию Веры. Спит? Нет, кажется, еще не спит. Как бы самой не заснуть. Она щиплет себя за руку, широко открывает сонные глаза. Вера дышит все спокойнее, все ровнее.

— Вера, — тихо зовет Люка.

Ответа нет. Спит. Люка осторожно спрыгивает на пол, снимает с крючка Верин шелковый пестрый халатик, нагибается, ища Верины ночные туфли. Потом тихо подходит к окну, пододвигает кресло, расправляет складки халатика. Лунный свет падает прямо на нее.

Такой он увидит ее сейчас, такой прелестной, почти призрачной. В полночь, в открытом окне, освещенной луной...

Жаль только, что она стриженая и нельзя распустить волосы по плечам, было бы еще красивее, еще романтичнее...

Кусты роз слабо белеют. Над ними качаются черные огромные ели. В пруду влюбленно и грустно поют лягушки. По небу, как стая диких гусей, быстро летят облака.

Он сейчас придет. Глухо хлопнет дверь, заскрипят шаги по дорожке. Он пройдет мимо шелестящих роз и встанет под ее окном. Он протянет руки, поможет ей выпрыгнуть в сад. Что он скажет ей?..

Сердце начинает стучать. Зачем она позвала его? Лечь в кровать, притвориться спящей? Нет, он сейчас придет.

На луну налетают облака. Темно. Ничего не видно. Может быть, он уже тут, под окном?.. Но облака летят дальше, и снова светло, а его нет. Что же он так долго? Он придет, она не сомневается. Только бы уж поскорей...

Понемногу и луна, и небо начинают бледнеть. Деревья расплы­ваются в молочном тумане. От пруда тянет сыростью. Люка ежится. Закутаться бы одеялом. Но нельзя. Станешь похожа на тюк. Она плотнее запахивает полы халатика. Нет, он должен увидеть ее красивой.

Небо становится все светлее, луны уже почти не видно, такой бледной и прозрачной стала она. Белый легкий туман поднимается все выше, заволакивая сад. Молчат лягушки, молчат деревья, молчат цветы. Ни движенья, ни вздоха. Так тихо, как бывает только на рассвете, в таинственный час между утром и ночной темнотою. Люка кашляет, испуганно оборачивается. Нет, Вера спит, не слышит. Отче­го он не идет?.. Отчего?.. Но он придет. Не может не прийти...

В соседней церкви протяжно и гулко звонит колокол.

Значит, шесть часов. Значит... Люка тихо встает, вешает Верин халатик, ложится в постель. Значит, он не придет...

6

Вера трясет Люку за плечо:

— Да проснись же.

Люка поднимает тяжелую голову, трет кулаком глаза:

— Что, что такое?..

— Мы уходим. Ты спишь как сурок.

— Который час?..

— Девять.

— Девять... — Люка испуганно садится на кровать. В половине десятого уезжает Арсений. Она вскакивает. Где туфли? Где платье?.. Скорей, скорей. Неужели она не увидит его?..

Она бежит по коридору. Из холла доносятся обрывки разговора:

— Надеюсь, вы будете часто бывать у нас в Париже. Мои дочери так подружились с вами...

— Благодарю вас, с удовольствием.

Люка останавливается. Нет, она не посмеет войти, она закричит, она упадет в обморок, и все увидят, поймут.

Но все-таки она толкает дверь. И ничего особенного не происходит. Все обыкновенно, буднично. Арсений стоит перед Екатериной Львовной. На нем синий костюм, красный галстук. Люка все видит, все замечает. Не кричит, не падает в обморок.

— Я уже боялся, что не попрощаюсь с вами, маленькая соня. — Арсений пожимает ей руку. — Ну, растите большой и умной. В Париже нам с вами непременно надо будет в цирк на дрессированных львов сходить.

В саду перед террасой шумит автомобиль. Горничная укладывает в него чемоданы. Арсений сбегает по лестнице.

— До свиданья, счастливого пути...

— До свиданья, до Парижа...

Люка смотрит на него. Вот сейчас, сейчас все кончится. Он уедет, и больше ничего не будет. И вдруг, сорвавшись с места, бежит за ним.

Арсений уже садится в автомобиль.

— Вы, — начинает Люка хрипло, — вы... — «...Не пришли, а я вас ждала», — хочет она сказать, но что-то мешает в горле.

Арсений снова трясет ее руку.

— Да, да, — говорит он, блестя белыми зубами. — Я не забуду. Непременно пойдем львов смотреть. До свиданья.

Автомобиль трогается. Вот он выезжает на дорогу, вот заворачивает за угол. Вера машет платком.

— Уехал, — говорит она протяжно, — уехал... А нам все-таки жить надо и лечиться тоже. Идем, мама.

Люка остается на террасе.

— Уехал, — повторяет она нараспев.

От бессонной ночи болит голова, в ушах звон.

— Уехал... Что теперь делать? И стоит ли вообще что-нибудь делать? Куда идти? Зачем?..

Она медленно входит в дом и, держась за перила, поднимается по устланной красной дорожкой лестнице, потом идет по широкому коридору. По обе стороны белые двери, и на каждой черный номер — 24, 26, 28. Двадцать восьмой, здесь жил Арсений. Она берется за ручку. Дверь не заперта. Люка стоит в незнакомой комнате. Еще не прибрано. Все так, как было при нем. На столе груда газет. Красное одеяло свешивается с кровати на пол. На подушке впадина, след от его головы. Окна закрыты. В нагретой солнцем комнате душно. Люка подходит к постели, гладит подушку, трогает простыни. Здесь он спал. Она откидывает одеяло, ложится в постель. От простынь терпко и обморочно пахнет египетским табаком, одеколоном. Чужой, муж­ской запах. В ушах звон сильней. Все тихо плывет перед глазами. Холодные простыни тяжело ложатся на голые колени. Люка вздрагивает, широко раскидывает руки, ладони становятся слабыми и влаж­ными. Она глубоко вздыхает и блаженно закрывает веки...

— Люка, ты ничего не ешь. Отчего ты такая красная? Дай я тебе лоб пощупаю. Господи, да у тебя жар.

— Глупости, мама, — вмешивается Вера, — ничего у нее нет. Просто объелась вчера мороженым. Пусть примет касторки.

Но Екатерина Львовна беспокоится:

— Что у тебя болит, Люка?

Люка слабо трясет головой:

— Ничего не болит. Только в ушах звон. И еще тут колет. Сердце.

— Какое же тут, у плеча, сердце? Легкое должно быть. Ты простудилась.

Но Люка трясет головой:

— Нет, сердце. Я знаю. Это сердце.

Конечно сердце. Сердце всегда болит от горя.

Екатерина Львовна не верит:

— Надо тебя сейчас же уложить, послать за доктором.

Люка отодвигает тарелку, с трудом встает, цепляясь за стул.

— Это сердце, не надо доктора...

Люка больна от горя и любви. Доктор сейчас поймет, расскажет. И все будут знать, и все будут смеяться над ней.

— Не надо доктора. Не хочу. Я здорова...

Люка лежит в кровати. Доктор что-то тихо говорит. Ну конечно, что Люка больна от горя и любви. И теперь все знают. Все.

Мама выходит вместе с доктором. Люка одна. Теперь все знают, даже Том, рыжая хозяйская собака. Даже вещи в ее комнате. Да, вещи знают. Они вдруг стали враждебными и насмешливыми. Полированный шкаф неприятно блестит, стол горбится и хихикает, стулья подбегают к самой постели и шаркают круглыми тонкими ножками. «Больны?.. А какой такой болезнью, позвольте узнать...» Синие и красные квадратики на обоях подталкивают друг друга углами и сме­ются тоненькими голосами: «Ждала... Не пришел. С носом осталась. С носом...»

...Люка открывает глаза. В окно светит луна, занавески тихо колы­шутся, розы под окном тихо кивают. И сейчас же над Люкой наклоняется Арсений.

— Арсений?.. Но ведь вы уехали.

— Я вернулся. Мне сказали, что вы больны. Я здесь. Я никуда не уйду. Спите...

И Люка засыпает.

Утро... Люка жмурится от солнца:

— Арсений, вы здесь?

— Да, да, спите, Люка. Я здесь. Я с вами.

Люка берет его за руку:

— Не уходите, мне страшно без вас.

— Я никуда не уйду. Я буду с вами всегда. Я люблю вас, Люка...

Люка счастлива. Но она так слаба, так беспомощна. Ей даже трудно вздохнуть.

— И я вас... — шепчет она.

И опять ночь.

Люка поднимает голову, Арсений сидит в кресле около ее по­стели.

— Арсений, я не умру?

— Но ведь вы совсем здоровы.

— Я боюсь, что умру. Я слишком счастлива. Поцелуйте меня, Арсений.

Он садится к ней на кровать, целует ее в губы. Свет луны падает на него, блестят черные глаза, блестят черные волосы.

— Люка, помните, в Петербурге?..

— Да. Я ждала вас, Арсений...

— Я женюсь на вас, когда вам будет шестнадцать лет.

— Еще так долго, полтора года...

— Но разве вам не хорошо?..

— Ах, мне хорошо, слишком хорошо.

Люка снова закрывает глаза.

— Пить, — говорит Люка хрипло.

— Люка, Люкочка, взгляни на меня. Ты узнаешь меня. Кто я?..

— Ты — мама, — произносит Люка медленно.

— Узнала меня. Пришла в себя, — радостно кричит Екатерина Львовна. — Доктор, она выздоровеет, она будет жить.

— Да, — говорит доктор, — теперь она поправится. — И щупает Люкин пульс.

Екатерина Львовна плачет. Слезы текут по ее измученному бледному лицу.

— Люкочка, деточка моя...

К постели подходит Вера, она тоже бледна.

— Ну и напугала же ты нас, Люка.

Вера улыбается, гладит сестру по щеке:

— Поправляйся скорей, цыпленок.

Какие все добрые, милые. Только где Арсений?.. Люка хочет спросить, но язык еще плохо слушается. Дверь скрипит. Это он. Но входит горничная и ставит букет роз на ночной столик. Розы, конечно, от Арсения. Даже спрашивать не надо. А он, должно быть, спит. Он так устал, ведь он не отходил от нее.

Люка улыбается. Как хорошо выздоравливать, как хорошо жить...

...Окно в сад открыто. Люка видит темные ели и кусок голубого неба над ними. Большая прозрачная стрекоза влетает в комнату. Вера кладет на Люкину кровать свое голубое шелковое платье:

— Это тебе, чтобы ты скорее выздоровела. Мне оно узко, тебе будет как раз.

Люка трогает платье. Шелк нежно скрипит под пальцами. Како…