Завоеватель

Conn Iggulden
CONQUEROR
Copyright © 2011 by Conn Iggulden
All rights reserved

Перевод с английского Жанны Терехиной

Оформление обложки Егора Саламашенко

Иггульден К.

Завоеватель : роман / Конн Иггульден ; пер. с англ. Ж. Терехиной. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2023. — (The Big Book. Исторический роман).

ISBN 978-5-389-22533-6

16+

Эта история о великом воине, которому суждено править пятой частью мира. О мудреце, сумевшем собрать империю бóльшую, чем у Александра или Цезаря. О брате, которому во имя процветания нации пришлось сделаться предателем.

Эта история о хане Хубилае — поразительном человеке, имя которого достойно остаться в веках в одном ряду с именами Юлия Цезаря, Александра Македонского и Наполеона Бонапарта, ибо он был одним из величайших лидеров, которых когда-либо знал мир.

Опасный, исконный враг грозит империи, неуклонно теряющей земли, завоеванные некогда могущественным Чингисханом. Но уже вошло в силу новое поколение его потомков, в жилах которых бурлят властолюбие, решительность и отвага Великого Хана…

Хубилай мечтает об империи, что простерлась бы от моря до моря. Но Хубилай — ученый человек, и для осуществления его стремлений ему придется освоить искусство войны. Ему предстоит возглавить воинов своей страны в походе на край известного мира, а затем, истощив силы в кровопролитных битвах, схлестнуться в непримиримой схватке с собственными братьями.

© Ж. А. Терехина, перевод, 2014

© Издание на русском языке,
оформление.
ООО «Издательская Группа
„Азбука-Аттикус“», 2022
Издательство АЗБУКА®

Посвящается Клайву Руму

Основные действующие лица

Мунке, Хубилай, Хулагу, Ариг-Буга — четыре сына Толуя, внуки Чингисхана.

Гуюк — сын Угэдэй-хана и Дорегене.

Бату (Батый) — сын Джучи, внук Чингисхана, поработитель русских княжеств.

Субудай Багатур — великий полководец времен Чингисхана и Угэдэй-хана.

Дорегене — мать Гуюка, после смерти Угэдэя стала регентом.

Сорхатани — мать четверых внуков Чингисхана: Мунке, Хубилая, Хулагу и Ариг-Буги. Жена Толуя, младшего сына Чингисхана, отдавшего жизнь за спасение Угэдэй-хана.

Байдар — сын Чагатая, отец Алгу, властитель Чагатайского улуса, расположенного вокруг Самарканда и Бухары.

Династия Чингисхана

Глава 1

Над Каракорумом бушевала гроза. Дождь так и хлестал в ночном мраке, по улицам неслись бурные потоки. За мощными городскими стенами жались друг к другу овцы в своих загонах. Жир на их шерсти защищал от влаги, но овец не выводили на пастбище, вот они и блеяли от голода, жалуясь друг другу. Временами то одна, то другая становилась на задние ноги и пугала остальных — получалась куча-мала со множеством безумных глаз и бьющих копыт, которая вскоре снова растекалась бурлящей массой.

Ханский дворец освещали лампы, потрескивающие и плюю­щиеся маслом на стены и ворота. За стенами дворца раскаты грома казались гулом; он звучал то громче, то тише, пока дождь заливал внутренние дворики. Слуги завороженно взирали на утопающие в воде сады и дворы. Позабыв свои обязанности из-за грозы, они стояли небольшими группами, от которых пахло мокрой шерстью и шелком.

Гуюку шум ливня досаждал, как погруженному в раздумья человеку досаждают поющие себе под нос. Он аккуратно налил­ вина своему гостю и отодвинулся подальше от окна, каменный подоконник которого уже потемнел от влаги. Пришедший по его приглашению нервно оглядывал зал для приемов. Размер его, по мнению Гуюка, должен был подавить любого, кто привык к тесным юртам. Ханский сын вспомнил, как сам впервые заночевал в этом тихом дворце, как боялся, что камни и плиты обрушатся и раздавят его. Сейчас те страхи вызывали у него усмешку, а вот его гость то и дело поглядывал на потолок. Гуюк­ улыбнулся. Его отец Угэдэй построил Каракорум, воплотив великие мечты великого человека.

Когда ханский сын отставил каменный кувшин с вином и вернулся к гостю, его губы вытянулись в тонкую полоску. Ради титула, принадлежавшего ему по праву, отцу не приходилось­ ни угождать правителям, ни давать взятки, ни умолять, ни угро­жать.

— Угощайся, Очир, — проговорил Гуюк, протягивая чашу двоюродному брату. — Вкус мягкий, как у арака.

Он старался быть учтивым с едва знакомым ему человеком. Впрочем, Очир — один из сотни ханских внуков и правнуков, в поддержке которых нуждался Гуюк. Хачиун, отец Очира, был большим военачальником, его память чтили и по сей день.

Из вежливости Очир осушил чашу без колебания — сделал два больших глотка и рыгнул.

— Как вода, — объявил он, но снова протянул чашу.

Улыбка Гуюка теперь больше походила на оскал. Один из его помощников молча поднялся, принес кувшин и наполнил обе чаши. Ханский сын опустился на длинное мягкое сиденье напротив Очира, стараясь расслабиться и быть любезным.

— Тебе наверняка известно, зачем я сегодня тебя пригласил, — проговорил он. — Ты человек влиятельный, из славного рода. Я был на похоронах твоего отца в горах.

Очир подался вперед, стараясь не упустить ни слова.

— Жаль, что он не видел тех земель, которые повидал ты, — сказал он. — Я... едва его знал. У отца было много сыновей. Но он хотел идти в Большой поход на запад вместе с Субудаем. Его смерть — огромная утрата.

— Да-да, конечно! Твой отец был человеком чести, — легко согласился Гуюк. Он рассчитывал сделать Очира соратником, значит, немного лести не повредит. Наследник глубоко вдохнул. — Ради твоего отца я и позвал тебя сюда. Очир, семьи той ветви тебе подчиняются?

Очир глянул в окно: дождь стучал по подоконнику так, словно не собирался останавливаться. Гость Гуюка был в рубахе и узких штанах. Сверху — простой халат дээл, на сношенных сапогах никакой отделки. Даже шапка решительно не соот­ветствовала роскоши дворца: грязная, вся в жирных пятнах, впору носить пастуху.

Очир осторожно поставил чашу на каменный пол. Мужественным лицом он напоминал хозяину дворца покойного Ха­чиуна.

— Я знаю, чего ты хочешь, Гуюк. Я сказал это посланникам твоей матери, когда они приезжали ко мне с дарами. О своем решении я объявлю на курултае вместе с остальными, и не раньше. Опрометчивых обещаний у меня не вырвут. Я говорил об этом, и не раз.

— Ты не присягнешь на верность родному сыну Угэдэя? — осведомился Гуюк. Его голос угрожающе зазвенел, щеки зарде­лись от вина, и Очир, заметив тревожные знаки, не стал спешить с ответом. Люди Гуюка напряглись, словно псы перед дракой.

— Я этого не говорил, — с осторожностью ответил гость. В зале для собраний ему становилось все неуютнее, и он решил­ поскорее отсюда выбраться. Гуюк промолчал, и Очир поспешил­ заполнить паузу: — Твоя мать — хороший регент. Она не поз­волила державе распасться, наша сплоченность — ее заслуга, с этим не поспоришь.

— Народом Чингиса женщине править негоже, — категорично заявил Гуюк.

— Возможно, однако твоя мать правит, и правит хорошо. Горы до сих пор не рухнули. — Очир улыбнулся собственным словам. — Согласен, рано или поздно нам нужен будет хан, но такой, которому доверяют все. До борьбы за власть, какую вели твой отец и его брат, дойти не должно. Войну между тайджи­ нашему народу пока не выдержать. Когда появится явный лидер, я отдам ему свой голос.

Гуюк едва сдержался, чтобы не вскочить. Его поучают, словно он ничего не понимает, словно не прождал впустую целых два года!

Очир понаблюдал за ним, нахмурился и еще раз украдкой оглядел зал. Четыре человека. Сам он без оружия: все забрали после тщательного обыска у наружной двери. Очиру стало не по себе: уж слишком внимательно наблюдают за ним помощники Гуюка. Да они смотрят на него, как тигры на привязанного козленка!

Гуюк медленно встал, подошел к кувшину с вином и поднял: надо же, какой тяжелый...

— Это город моего отца и дом моего отца. Я — первенец Угэдэя, внук великого Чингисхана, а ты, Очир, не желаешь клясть­ся мне в верности, словно мы тут из-за хорошей кобылы торгуемся...

Он хотел налить, но его гость прикрыл чашу ладонью и покачал головой. Очир заметно нервничал из-за того, что Гуюк навис над ним, но произнес твердо, не позволяя себя запугивать:

— Мой отец поклялся в верности твоему отцу, Гуюк. Но ведь есть и другие. Байдар на западе...

— Правит своими землями и ни на что не претендует, — перебил Гуюк.

— Будь твое имя в завещании, многие проблемы решились бы, — после небольшой паузы продолжил Очир. — Половина тайджи уже поклялась бы тебе в верности.

— Это старое завещание, — отозвался Гуюк. Его голос зазвучал глуше, зрачки расширились, словно он смотрел в темноту; дыхание сбилось.

— Еще есть Бату, — явно волнуясь, добавил Очир. — Он старший из братьев; еще Мунке, первенец Толуя. Претендентов немало, Гуюк. Зря ты ждешь...

Сын хана поднял каменный кувшин, от напряжения у него даже костяшки побелели. Во взгляде Очира читался испуг.

— Я жду верности! — заорал Гуюк и с силой ударил кувшином Очира по лицу.

У того голова дернулась в сторону. На лбу заалела ссадина, потекла кровь; защищаясь, раненый поднял ладонь. Гуюк с ногами залез на низкое сиденье, оседлал своего гостя и снова ударил его кувшином. На сей раз каменный сосуд треснул, а Очир позвал на помощь.

— Гуюк! — в ужасе крикнул один из присутствующих в зале.­

Все вскочили на ноги, но вмешиваться не решались. Тем временем на мягком сиденье завязалась драка. Очир вцепился Гую­ку в шею. Только разве скользкими от крови пальцами ухватишь как следует? Снова и снова кувшин обрушивался Очиру на голову — и вдруг раскололся. В руках у Гуюка осталась овальная ручка с острыми зазубринами. Задыхаясь от возбуж­дения, свободной рукой он вытер кровь со щеки.

Лицо Очира превратилось в кровавое месиво, уцелел только один глаз. Он попытался снова дотянуться до горла двоюродного брата, но безуспешно. Гуюк отбился легко, со смехом.

— Я сын хана, — напомнил он. — Скажи, что поддержишь меня. Громко скажи!

Говорить Очир не мог. Он давился собственной кровью, его тело сотрясали судороги. Лишь бульканье слетело с разбитых губ.

— Не скажешь? Даже это не скажешь? Тогда всё, Очир, ты мне больше не нужен.

На глазах у потрясенных помощников Гуюк ударил несчастного зазубренной рукоятью. Бульканье стихло. Ханский сын встал и уронил рукоять на каменные осколки. Осмотрел себя с отвращением, внезапно осознав, что весь в крови: в волосах брызги, на дээле большое пятно.

Взгляд Гуюка вновь стал осмысленным. Он увидел разинутые рты своих помощников. Трое стояли истуканами, и лишь один был задумчив, словно стал свидетелем простого спора, а не убийства. Именно он и привлек внимание Гуюка. Гансух, высокий молодой воин, считался самым метким лучником в свите ханского сына. Гансух заговорил первым, и его голос был абсолютно спокойным:

— Господин, Очира хватятся. Позволь унести отсюда тело, пока еще темно. Если бросить его в проулке, семья Очира решит, что на него напал грабитель.

— Пусть его вообще не найдут, — отозвался Гуюк и стер кровавые пятна с лица. Злость и раздражение исчезли без следа, сменившись умиротворением.

— Как пожелаешь, господин. В южной части города роют новые ямы для сточных вод...

Гуюк жестом велел ему замолчать.

— Мне незачем об этом знать. Избавься от тела, Гансух, и я в долгу не останусь. — Посмотрел на остальных. — Ну так что, справится Гансух в одиночку? Кто-то из вас должен отослать моих слуг. Если спросят, скажете, что Очир уехал раньше. — Гуюк улыбнулся, забыв о чужой крови на лице. — Еще скажете, что на курултае он обещал поддержать меня, что принес клятву. Раз этот дурак не помог мне живым, пусть хоть мертвым­ поможет.

Свита зашевелилась, и Гуюк зашагал прочь от них к купаль­не, в которую мог попасть, не пересекая основной коридор. Без помощи слуг он не мылся уже больше года, но кожа зудела, нестерпимо хотелось смыть чужую кровь. Недавних тревог как не бывало — Гуюк словно на крыльях летел в купальню. Вода не нагретая, но он с детства купался в ледяных реках. Студеная­ вода стягивала кожу и бодрила, напоминая, что он жив.

Гуюк стоял нагим в цзиньской чугунной ванне с драконами, извивающимися по краю. Он опрокинул на себя деревянное ведро с водой, поэтому не слышал, как отворилась дверь. От сквозняка перехватило дыхание: Гуюк содрогнулся, пенис его сморщился. Он открыл глаза и подскочил: в купальне стояла мать. Гуюк покосился на кучу грязной одежды: она уже намок­ла, и по деревянному полу потекли красноватые ручьи.

Гуюк аккуратно опустил ведро. Дорегене была женщина крупная. Казалось, маленькую купальню она занимает целиком.

— Если ты желаешь меня видеть, я быстро домоюсь и оденусь, — обратился он к матери.

Взгляд Дорегене упал на кровавые потеки на полу, Гуюк заметил это и потупился. Затем взял ведро и наполнил его крас­новатой водой из ванны. У дворца собственная канализация. Цзиньские умельцы сделали ее из керамических труб. Стоит вытащить пробку, и уличающая Гуюка вода незаметно смешается с экскрементами и кухонными помоями. Около Каракорума есть канал; в него, по мнению ханского сына, и выходила труба. Ну или в яму какую-нибудь... Подробности Гуюк не знал и знать не хотел.

— Что ты сделал? — воскликнула Дорегене. Мертвенно-бледная, она нагнулась и подняла грязную, мятую рубаху сына.­

— То, что должен был, — ответил Гуюк; он замерз и совершенно не желал отвечать на вопросы. — Тебя это не касается. Грязную одежду сожгут. — Поднял ведро, но потом решил: хватит с него материнского внимания. Ополоснулся и вышел из ванны. — Я велел приготовить мне чистую одежду. Она уже должна лежать в зале для собраний. Если ты не намерена весь день стоять здесь и глазеть на меня, может, принесешь?

Дорегене не шевельнулась.

— Ты мой сын, Гуюк. Я старалась защитить тебя, окружить союзниками. Сегодня ночью львиная доля моих усилий пошла насмарку, верно? Думаешь, я не знаю, что сюда приглашали Очира? И что никто не видел, как он выходит из дворца? Не­ужели ты так глуп, Гуюк?

— Так ты за мной следила, — проговорил Гуюк. Ему хо­телось казаться уверенным и равнодушным, но он дрожал все сильнее.

— Меня касается все происходящее в Каракоруме. Я должна знать о каждом соглашении, каждом споре, каждой ошибке вроде той, что ты сегодня совершил.

Гуюк бросил притворяться: надменное неодобрение матери раздражало неимоверно.

— Очир ни за что не поддержал бы меня. Он для нас небольшая потеря, а его исчезновение может со временем и пользу принести.

— Ты вправду так думаешь? — осведомилась Дорегене. — Считаешь, что помог мне? Неужели я вырастила глупца? Его семья и друзья непременно узнают, что Очир пришел к тебе безоружным и исчез.

— Тело не найдут, и они подумают...

— Подумают — и догадаются, Гуюк! Что тебе нельзя доверять. Что даже твоим соплеменникам статус гостя не гарантирует безопасность. Что ты дикарь, способный убить человека, который пил чай в твоем доме.

Разгневанная Дорегене вышла из купальни. Гуюк едва успел обдумать слова матери, а она уже вернулась, сунула ему сухие вещи и продолжила:

— Два с лишним года я ежедневно обхаживала твоих вероятных союзников. Тех, для кого важно, что ты старший сын хана, поэтому и должен править народом. Гуюк, я подкупала их землей, лошадьми, рабами и золотом. Я грозила раскрыть их секреты, если на курултае не получу их голоса. Старалась я из уважения к твоему отцу и его деяниям. Народом должны править его потомки, а не дети Сорхатани, Бату или другие тайджи.­

Гуюк быстро оделся, кое-как запахнул дээл поверх рубахи и завязал пояс.

— Ждешь благодарности? — спросил он. — Твои планы и интриги ханом меня еще не сделали. А даже если бы сделали,­ я вряд ли получил бы возможность править самостоятельно... Думаешь, я согласен ждать вечно?

— Я не предполагала, что ты убьешь достойного человека в доме своего отца. Сегодня ты не помог мне, сын мой, а ведь я почти у цели. Не знаю, какой вред ты уже причинил, но если убийство откроется...

— Не откроется.

— Если оно откроется, это сыграет на руку другим претендентам. Они скажут, что у тебя не больше прав жить в этом городе и в этом дворце, чем у Бату.

Гуюк со злостью сжал кулаки.

— Бату, везде Бату! Каждый день слышу это имя... Жаль, его сегодня здесь не было. Я бы убрал этот камень со своей дороги.

— К тебе, Гуюк, Бату безоружным не пришел бы. То, что ты сделал или сказал ему по пути домой, сильно мешает мне передать тебе наследство.

— Ничего я не сделал, и наследство это не мое! — рявкнул Гуюк. — Сколько проблем решилось бы, упомяни меня отец в завещании... Отсюда все наши беды! Отец заставил меня драться за власть с другими. Мы, как свора голодных псов, за кусок мяса рвем друг другу глотки. Не стань ты регентом, жить бы мне в юрте и с завистью взирать на город своего отца. Ты еще чтишь его память. Я же — старший сын хана, а должен хит­ростью добиваться того, что принадлежит мне по праву... Будь отец наполовину таким, каким ты его считаешь, он позаботился бы об этом при жизни. Ему хватило бы времени подумать о моем будущем...

Дорегене прочла боль в глазах сына и смягчилась, даже гнев отступил. Она сжала его в объятиях, желая облегчить страдания.

— Отец любил тебя, сын мой, но был одержим своим городом. Смерть давно ходила за ним по пятам. Борьба с ней отняла у него последние силы. Ему наверняка хотелось сделать для тебя больше.

Гуюк прижался щекой к материнскому плечу, отгоняя неприятные мысли. В матери он по-прежнему нуждался. За годы регентства она снискала уважение народа.

— Напрасно я сегодня не сдержался, — пробормотал он, выдавил из себя судорожный вздох, похожий на всхлип, и Дорегене обняла его еще крепче. — Наверное, я слишком сильно хочу стать ханом. Каждый день ловлю на себе их взгляды. Они гадают, когда мы соберем курултай, и улыбаются, предвкушая мое поражение.

Дорегене погладила его влажные волосы.

— Ш-ш-ш! Ты не такой, как они, — проговорила она. — Обыч­ным человеком ты никогда не будешь. Вслед за своим отцом мечтаешь о великом... Я знаю это. Я поклялась сделать тебя ханом, и это произойдет скорее, чем тебе кажется. Мунке, сын Сорхатани, уже за тебя. Не напрасно ты связал его клятвой­ прямо на поле боя. Его братья мать не ослушаются. Они — наши основные союзники. На западе Байдар принял моих посланников. Уверена, рано или поздно он тебя поддержит. Теперь­ понимаешь, как близка цель? Пусть Байдар и Бату назовут настоящую цену, тогда мы и созовем всех на курултай.

Дорегене почувствовала, как напрягся ее сын, заслышав ненавистное имя.

— Спокойно, Гуюк! Бату — лишь человек, своего улуса он не покидал. Со временем те, кто стоит за ним, поймут, что Бату нравится править северными землями, а на Каракорум он не притязает. Тогда они придут к тебе и попросят вести их. Это, сын мой, я тебе обещаю. Если буду жива, ханом станешь ты, и никто другой.

Гуюк отстранился и сверху вниз взглянул на мать. Та заметила, что глаза у него красные.

— Мама, когда это случится? Вечно я ждать не могу.

— Я снова отправила посланников в лагерь Бату. Пообещала, что ты признаешь имущественные и территориальные права и за ним, и за его потомками — пожизненно.

Гуюк зло ощерился.

— Ничего я не признаю! Мало ли что написано в отцовском завещании! Я должен позволить такому, как Бату, беспре­пятственно бродить по моей земле? Есть вдоволь и спокойно разъезжать на белой кобыле? Пусть его ордынцы жиреют и плодятся, пока я веду войны без их помощи? Нет, мама, пусть либо признают мою власть, либо я позабочусь, чтобы их уничтожили.

Дорегене дала сыну пощечину. Удар получился сильный, так что голова дернулась в сторону. На щеке появилось крас­ное пятно. Гуюк оцепенело посмотрел на мать.

— Поэтому я велела тебе не обхаживать тайджи самостоятельно, а довериться мне. Прислушайся, Гуюк, внимай рассудком и сердцем, а не только ушами. Вот станешь ханом — получишь и власть, и войско. В тот день твое слово превратится в закон, а обещания, которые я дала от твоего имени, — в пыль, ес­ли ты решишь их не исполнять. Теперь ты понимаешь? — Мать и сын были наедине, но шипящий голос Дорегене зазвучал еще тише, чтобы не подслушали. — Да я бы посулила Бату бессмер­тие, если бы знала, что за ним он явится на курултай. Вот уже два года он шлет в Каракорум отговорки. Отказать мне лично не смеет, зато потчует сказками о том, что ранен или занемог и в путь отправиться не в силах. А сам глаз с Белого города не спускает. Он умен, Гуюк, не забывай об этом ни на миг. У сыновей Сорхатани нет и половины его амбиций.

— Мама, ты торгуешься со змеей. Смотри, чтобы не уку­сила.

— У всего есть своя цена, сын мой, — с улыбкой проговорила Дорегене. — Мне нужно лишь узнать цену Бату.

— Я мог бы тебе подсказать, — пробурчал Гуюк. — Уж я его знаю. Ты же с нами в Западный поход не ходила.

Дорегене тихо зацокала языком.

— Все тебе знать необязательно. Хватит того, если Бату согласится и приедет на летний сбор. Его согласие сулит поддерж­ку стольких тайджи, сколько нужно, чтобы сделать тебя ханом.­ Теперь понимаешь, что напрасно проявил самостоятельность? Понимаешь, чем рискнул? Что жизнь главы одной семьи по сравнению с нашей целью?

— Прости, — отозвался Гуюк, потупившись. — Ты не посвящала меня в свои планы, и я разозлился. Лучше сообщай мне, что задумала. Теперь я понимаю, что к чему, и могу помогать.

Дорегене пригляделась к сыну. Несмотря на его слабости и недостатки, она любила Гуюка больше власти над городом, больше собственной жизни.

— Доверься матери, — проговорила она. — Ты будешь ханом. Обещай, что больше нам не придется жечь окровавленную одежду. Довольно промахов!

— Обещаю, — ответил Гуюк, думая уже о том, что изменит, став ханом. Дорегене слишком хорошо его знает, в Каракоруме ее оставлять рискованно. Он подыщет матери дом вдали от города, где она проживет остаток дней.

Гуюк улыбнулся, и Дорегене обрадовалась, увидев в нем малыша, которым он когда-то был.

Глава 2

Насвистывая, Бату пустил коня рысью по зеленому полю к маленькой юрте на склоне холма. То и дело он озирался, вы­сматривая шпионов и дозорных. На землю монголов Бату возвратился тайком и знал, что кое-кому его приезд был бы на руку. Родину Чингисхана много лет назад унаследовала Сорхатани после смерти мужа. Она же вернула на эти равнины тумены и десятки тысяч семей, которым хотелось жить так, как они жили всегда под сенью гор.

У юрты Субудая ничего подозрительного не обнаружилось. Старик отошел от дел тихо и незаметно, отвергнув почести, которые навязывала ему Дорегене. Бату обрадовался, что застал­ Багатура, хотя бывший орлок снимался с места нечасто. Стадо у него маленькое, каждые два месяца новое пастбище не тре­бовалось. Вблизи Бату увидел лишь несколько десятков овец и коз. Непривязанные, они спокойно щипали траву. Субудай выбрал хорошее место у реки. Когда-то здесь явно был заливной луг; за многие сотни лет он стал идеально ровным и плоским. Солнце сияло. Бату снова восхитился стариком. Тот командовал величайшим из войск, довел более ста тысяч человек до гор Северной Италии. Если бы смерть хана не вернула их домой, Бату не сомневался, что войско расширило бы границы империи от моря до моря. Он поморщился, вспомнив, как ко­гда-то радовался неудаче старика. Было это в пору, когда Бату верил, что молодому поколению по силам избавиться от мелочных политических споров и склок, которые портят мир.

Подъезжал Бату медленно, памятуя, что Субудай незваных гостей не жалует. Друзьями они не были, хотя со времен Большого похода тайджи зауважал старика куда больше. Как бы то ни было, он нуждался в совете человека, который уже не борется за власть; человека, которому он мог доверять.

Собачий лай Бату услышал еще издали. У него сердце сжалось, когда из-за юрты вышел огромный черный пес, остановился и поднял голову. «Нохой-хор!» — закричал Бату, уберите, мол, собаку; но ни Субудая, ни его жены видно не было. Пес понюхал воздух, повертел головой, увидел всадника на коне, зарычал и понесся по траве. Он вертел головой, сверкая белками глаз и белыми зубами. Бату потянулся к луку, но сдержался. Если убить пса Субудая, шансов на теплый прием значительно поубавится.

Конь прянул в сторону, и Бату заорал на пса, пробуя другие команды. Огромная зверюга напирала, поэтому всадник легонь­ко пнул коня, отправив его на большой круг по пастбищу. Пес несся следом, щелкал зубами, выл, из пасти летели клочья белой пены. Жертва убегала, а пес заливался лаем.

Краем глаза Бату заметил, как из юрты вышла женщина. Видя бедственное положение гостя, она сложилась пополам от хохота. А он только и мог нарезать круги по пастбищу, спасаясь от клацающих зубов.

— Нохой-хор! — снова крикнул Бату.

Женщина расправила плечи и взглянула на него, чуть склонив голову набок. Немного погодя она пожала плечами и, засу­нув пальцы в рот, дважды свистнула. Пес тотчас припал к траве, но темные глаза неотрывно следили за всадником, посмевшим вторгнуться на его территорию.

— Лежать! — велел Бату псу, стараясь не приближаться к нему; таких здоровенных он отродясь не видел и гадал, где Субудай его раздобыл. Затем медленно, без резких движений, спешился, чувствуя пристальное внимание пса, и объявил: — Я ищу орлока Субудая.

За его спиной негромко зарычал пес. Захотелось обернуться. Женщина наблюдала за Бату, пряча улыбку.

— А если он не желает видеть тебя, безымянный? — весело предположила она.

Бату покраснел.

— Субудай хорошо меня знает. Мы вместе участвовали в походе на запад. Я Бату, сын Джучи.

Женщина помрачнела, словно слышала это имя не единожды, и заглянула Бату в глаза.

— На твоем месте я не прикасалась бы к луку. Пес горло тебе перегрызет.

— Я приехал не мстить, — сказал Бату. — Я уже давно живу в мире со всеми.

— Хорошо хоть один из вас так говорит, — отозвалась женщина.

Она глянула ему за спину, и Бату обернулся, почти уверенный, что к нему подбирается пес. Однако увидел он Субудая — старик вел коня от соседней рощицы — и подивился нахлынув­шим чувствам. В свое время Бату ненавидел орлока, но тогда он ненавидел многих. Постепенно ненависть сменилась уваже­нием. Бату не копался в своих чувствах, но во многих отношениях Субудай заменил ему отца. Этого он никогда не сказал бы. В нынешней ситуации Бату радовался уже тому, что Багатур жив и более-менее здоров. Казалось, нет ничего невозможного, если у тебя такой союзник, как Субудай. Только вот можно ли назвать его союзником? В данный момент Бату сомневался даже в том, что его здесь примут.

Все это вихрем пронеслось в его голове, пока он смотрел на неспешно вышагивавшего Субудая. Старик свистнул псу, который тут же вскочил и бросился к нему с щенячьим восторгом. Казалось, он виляет не обрубком хвоста, а всем телом. В одной руке Субудай держал вожжи, другой потрепал огромного пса по голове. Он посмотрел на гостя, потом на жену и без тени улыбки спросил:

— Ты чай ему предложила?

— Нет, решила тебя подождать.

— Тем лучше. Тогда езжай, Бату. Мне нечего тебе сказать.

Бату ждал. Но Субудай уже закончил разговор и прошел мимо него, цоканьем подозвав пса.

— Я приехал издалека ради встречи с тобой, орлок.

— Титулы для меня в прошлом, — бросил через плечо Су­будай.

— Я приехал за советом.

— Прощай! — сказал старик.

Он уже открыл дверь юрты, даже не обернувшись; затем скрылся в полумраке вместе с псом. Обескураженный Бату повернулся к жене орлока, которая с улыбкой смотрела на него. Из детородного возраста она давно вышла, но во взгляде, устремленном на огорченного воина, сквозило что-то материнское.

— Не люблю отправлять гостя ни с чем, — проговорила она. — Хочешь соленого чаю?

Из юрты донеслось недовольное ворчание. Тонкие стены не мешали Субудаю слышать каждое слово.

— Почту за честь, — ответил Бату.

Чай он пил до самого вечера. Субудаю его присутствие не слишком мешало. Старик ограничился свирепыми взглядами, в течение нескольких часов молча чиня свой лук, а Бату вел вежливую беседу. Ариуна — так звали жену орлока — оказалась­ приятной женщиной, а вести, которые привез гость, потрясли ее до глубины души. Даже Субудай фыркнул, когда Бату рассказал о землях, отошедших ему по завещанию Угэдэя. Одним росчерком пера Угэдэй отдал ему Русь. Чувствуя пристальное внимание Субудая, Бату объяснил Ариуне, что после смерти Чингисхана часть тех земель принадлежала Угэдэю. Старик буквально прожег Бату взглядом, давая понять, что с памятью у него все в порядке. Бату не поднял головы, и Субудай снова занялся плошками с кипятком, роговыми пластинками и клеем.

На закате старик встал и со стоном потянулся.

— Пойду гляну на скот, — сказал он жене.

Бату безучастно рассматривал свои ноги, но, лишь услышав­ Ариунино «ступай за ним!», с ухмылкой поднялся и вышел. Порой мужчинам не договориться без участия женщины.

Пес, ни на шаг не отстававший от Субудая, при виде Бату оскалился, но хозяин велел ему успокоиться. Мужчины проверили, как привязаны животные в небольшом загоне, потом осмот­рели козу, которая должна была вот-вот окотиться. Оба по-прежнему молчали, но Бату стало куда уютнее; он уже не чувствовал себя незваным гостем, как в юрте у Субудая. В заго­не старик держался намного непринужденнее и жестом попросил Бату осмотреть козу. Тот кивнул и нащупал пальцами еще не родившегося козленка.

— Осталось немного, — объявил он. — Коза чувствует себя хорошо.

— Верно, — согласился Субудай, выпрямляя спину. — И я тоже. Жизнь тяжела, Бату, но, по крайней мере, может быть прос­той. Здесь она простая.

С годами он сильно похудел, но остался прежним. Где бы ни оказался Багатур, за простого пастуха его не принял бы ни­кто. Его глаза видели взлеты и падения империй. Он знал Чингисхана еще молодым человеком.

Бату промолчал. Немного спустя Субудай вздохнул и взялся за деревянный поручень загона.

— Ну, говори, чего ради проделал такой долгий путь. Предупреждаю: о дрязгах в Каракоруме мне ничего не известно. Шпионов у меня больше нет, если ты на это рассчитываешь.

— Никакого расчета нет. Просто посоветуй, кому можно довериться.

Совсем как Ариуна, Субудай пытливо заглянул ему в глаза и заметно успокоился.

— Спрашивай, сынок. Не знаю, понравятся ли тебе мои ответы.

Бату набрал в грудь побольше воздуха.

— Гуюка ты знаешь не хуже остальных. — Субудай молчал, и Бату продолжил: — Тебе ведь известно, что нового хана до сих пор не выбрали.

Старик кивнул:

— Об этом слышал. Не в пустыне живу.

— Ханом станет либо Гуюк, либо Мунке, либо Байдар... либо я. Претендентов всего четверо, а Мунке связал себя клятвой много лет назад, когда услышал о смерти Угэдэя. Он поддержит Гуюка.

Субудай поскреб щеку.

— Значит, все решено. Присоединись к Мунке и Гуюку. Байдар, как узнает об этом, тоже подтянется. Гуюк будет ханом, а меня оставят в покое.

— Ты так и поступил бы? — серьезно спросил Бату.

Смешок Багатура получился резким и неприятным.

— Я? Вовсе нет. Но я не ты; свои решения я давно принял, правильные они или нет.

— Тогда зачем советуешь мне поддержать Гуюка? Что бы ты сделал на моем месте?

Вместо ответа Субудай уставился на темнеющие поля, на ручей, на далекие холмы. Бату ждал.

— Я не на твоем месте, — наконец проговорил старик. — И не знаю, чего ты ищешь. Если выгоды, то тяни подольше, а решение принимай в момент, когда дары Гуюка сменятся угро­зами. Защити свои земли и, возможно, успеешь ими насладиться.

— А если выгода меня не интересует? — обиженно спросил Бату. — Если я считаю, что Гуюк не должен править нашим народом?

— Тогда помочь мне тебе нечем. Встанешь на пути у Гуюка — он наверняка тебя уничтожит. — Старик хотел что-то добавить, но закрыл рот.

— В чем дело? Субудай, ты говоришь загадками. Твердишь, что на моем месте не поддержал бы Гуюка, но, если я не поддержу его, меня уничтожат. Что это за положение?

— Положение простое, — улыбнулся Субудай и в первый раз открыто посмотрел на Бату. — Ты явился сюда не за ответами. Все, что нужно, ты сам знаешь. Тебя волнует, кто делит с Гуюком ложе. Может, его дружки злят тебя или вызывают твою зависть? — Багатур засмеялся.

— По мне, так пусть хоть с дохлыми козлами ложе делит, — с отвращением заявил Бату. — Главное, человек он ничтожный,­ даже мечтать не умеет. У Гуюка одна лишь хитрость, а властителю народа нужен ум. Только не говори, что он будет хорошим ханом.

— Он будет ужасным ханом, — ответил Субудай. — При Гую­ке народ зачахнет или разбежится. Но если не ты, кто выступит против него? В любом случае теперь слишком поздно. Ты уже едешь на курултай; там принесешь клятву Гуюку, и он станет ханом.

Бату удивленно захлопал глазами. Его воины остались в долине в дне с лишним езды отсюда. Субудай мог об этом знать, только если соврал, что у него больше нет осведомителей. Небось старики приезжают к нему пить чай и потчуют орлока новостями.

— Для простого пастуха ты много знаешь.

— Люди всякое болтают — как ты, например. Болтают, словно нет других занятий. Ты хотел услышать, что поступаешь правильно? Может, и так. А теперь оставь меня в покое.

Бату подавил раздражение.

— Я приехал спросить, как поступил бы Чингисхан. Ты ведь его знал.

Субудай ухмыльнулся, оскалившись. Двух боковых зубов не хватало, их отсутствие выдавала запавшая щека. Кожа туго обтягивала череп.

— Твой дед не знал компромиссов. Понимаешь, что это значит? Многие твердят: я верю в это, а я — в это. Но не отступят ли они от веры, если жизнь их детей будет в опасности? Отсту­пят. А Чингис не отступил бы. Враги угрожали перебить его детей, а он в ответ: давайте, но учтите, что цена за это будет не­имоверной. Спалю города, истреблю целые народы — и все мне будет мало. Сам подумай и скажи: поддержал бы он такого хана, как Гуюк?

— Нет, — буркнул Бату.

— Ни за что и никогда, сынок. Гуюк — ведомый, а не вождь. Одно время он даже за тобой по пятам ходил. Для плотника или для мастера, который делает черепицу для крыш, это не беда. Сплошные вожаки — тоже плохо, они стаю на части разорвут. — Субудай почесал пса за ухом; тот заурчал и облизал ему руку. — Верно, Тэмучжин? Не всем же быть такими, как ты!

Продолжая урчать, пес лег на живот и вытянул передние лапы.

— Ты назвал пса в честь Чингисхана? — изумился Бату.

— А что? — хмыкнул Субудай. — Мне понравилось. — Он снова поднял голову. — Человек вроде Гуюка никогда не изменится. Он не может однажды решить, что поведет за собой народ, и рассчитывать при этом на успех. У него нет в крови умения повелевать.

Бату положил руки на деревянную балку. Пока они разговаривали, начало садиться солнце, вокруг переплетались сгущающиеся тени.

— Но если я дам Гуюку отпор, меня уничтожат, — тихо проговорил он.

Субудай лишь плечами пожал.

— Возможно. Наверняка не скажешь. Твой отец Джучи не побоялся отделиться от народа. Он не признавал компромиссов. Словом, того же поля ягода.

— Ничего путного у него не вышло.

Бату глянул на старика, но во мраке черты Субудая едва просматривались.

— Ты слишком молод, чтобы понять, — заявил Багатур.

— А ты попробуй объяснить, — отозвался Бату, чувствуя пристальный взгляд старика.

— Сынок, людям всегда страшно. Может, ты проживешь долгую жизнь и поймешь это. Порой мне кажется, что я живу слишком долго. Мы все умрем. Умрет моя жена, я, ты, Гуюк — все, кого ты знаешь. Люди пройдут по нашим могилам, не ведая, смеялись ли мы, любили или ненавидели друг друга. Думаешь, их заинтересует, как мы жили? Нет, их будет интересовать лишь суета собственной короткой жизни.

— Не понимаю, — с досадой признался Бату.

— Это потому, что ты слишком молод, — пожал плечами Субудай и тихо вздохнул. — В этой долине могут лежать кости,­ останки мужчин и женщин, некогда считавших себя важными особами. Мы о них думаем? Разделяем их мечты и страхи? Конечно, нет. Для живущих они ничто, мы даже имен их не знаем. Одно время я хотел, чтобы меня помнили, чтобы через тысячу лет люди говорили обо мне. Сейчас же мне все равно, ведь от меня останутся только пыль и дух. Может, одна пыль, но я надеюсь, что и дух. С возрастом поймешь: важно одно и только одно — то, что ты жил по совести и чести. Без совести и чес­ти быстрее не умрешь, но станешь ничтожнее пыли на сапогах. Пылью ты станешь в любом случае, но зачем короткую жизнь проживать впустую? У твоего отца ничего не получилось, но он был сильным и искал лучшей доли для своего народа.­ Он жил не впустую. О большем и мечтать не приходится. — Долгая речь утомила старика. Он откашлялся и плюнул на землю. — Жизнь коротка, Бату. Эти горы будут стоять здесь и по­сле меня, и после тебя.

— Я ведь даже не знал отца, — тихо проговорил Бату после длинной паузы. — Мы с ним никогда не встречались.

— А мы встречались, и я очень об этом сожалею, — сказал Субудай. — Так я понял, что такое честь. Ее ценишь, лишь ко­гда теряешь, когда становится слишком поздно.

— Ты человек чести, Субудай, если я хоть немного в этом разбираюсь.

— Когда-то это так и было, но мне следовало ослушаться приказа твоего деда. Убить его родного сына... Полное безумие,­ но я был молод и преклонялся перед ним. Надо было развернуться и ехать прочь, а не разыскивать Джучи на русских равнинах. Тебе не понять. Ты когда-нибудь убивал?

— Знаешь ведь, что убивал!

— Не на войне, а так, чтобы в глаза смотреть?

Бату медленно кивнул. Субудай хмыкнул: кивок он едва увидел.

— Ты имел на это право? Отнять годы, которые мог прожить убитый?

— В тот момент думал, что имел, — неуверенно ответил Бату.­

— Ты слишком молод. Когда-то я тоже верил, что сумею обратить свои ошибки во благо. Что моя вина возвысит меня над остальными. В цвете лет я верил, что ошибки меня многому научат. Как бы то ни было, Бату, ошибку не сотрешь и не исправишь. Грех не искупить. Слышал это слово? Так христиане называют черное пятно на душе. По-моему, очень точно.

— Они же твердят, что то пятно стирается исповедью.

— Неправда! Какой же человек стирает ошибки болтовней?­ С ошибками нужно жить. Наверное, это и есть наказание. — Субудай усмехнулся, словно вспомнив что-то давнее. — Твой дед забывал неудачные дни, словно их не было. Я очень завидовал его умению. Порой и сейчас завидую. — Субудай перехва­тил взгляд Бату и вздохнул. — Выполняй обещания, сынок. Ничего другого я тебе не скажу.

Тут старик вздрогнул, будто от сквозняка.

— Чингисхан, если это ты, то мне нет до тебя дела, — пробормотал он так тихо, что Бату едва расслышал. — Твой внук сам о себе позаботится. — Затем Субудай поплотнее запахнулся­ в дээл. — К своим тебе возвращаться уже поздно, — чуть громче сказал он. — Оставайся, у тебя здесь права гостя, а утром позавтракаешь — и в путь. Пойдем?

Взошла луна, и Субудай, не дожидаясь ответа, побрел к юрте. Бату радовался, что приехал сюда, и почти решил, как быть дальше.

Ям в безлюдной степи — зрелище удивительное. В трехстах милях к северу от Каракорума он служил одной-единственной цели — помогать гонцам, странствующим на восток до империи­ Цзинь, на запад до Руси и на юг до Кабула. Снедь и утварь привозили на подводах теми же дорогами. Когда-то здесь стояла юрта с парой свежих лошадей, а сейчас Бату смотрел на строение из серого камня с красной черепичной крышей. К нему жались юрты — вероятно, для семей ямских гонцов и нескольких покалеченных воинов, которые здесь осели. Бату лениво поду­мал, что когда-нибудь тут появится деревня. Ямские служители, в отличие от их предков, за теплом следовать не могут.

По пути из своих новых земель Бату держался подальше от почтовых станций. Приметят его тумен — и помчится гонец к следующему яму. На пересеченной местности гонцов не обогнать, и вести о перемещении Бату попадут в Каракорум задол­го до него самого. Отправляя послание, свою свиту он оставил в лесу среди сосен и берез — там их не увидят, — а сам поехал дальше с двумя разведчиками. На склоне холма он привязал коня и выслал разведчиков вперед.

Теперь Бату лежал на животе, нежился в лучах солнца и наблюдал за своими дозорными. Над ямом курился дымок; издалека были видны фигурки лошадей, щиплющих траву. Едва разведчики вошли в ям, Бату перевернулся на спину и уставился в небо.

Одно время он сам хотел быть ханом. Появись шанс в ту пору, рискнул бы без долгих раздумий. Тогда жизнь была проще: они с Субудаем продвигались на запад. Смерть Угэдэя не прос­то остановила Большой поход. Хан старался вытащить Бату из бедности, жаловал ему…