Поздняя осень в Венеции

Перевод с немецкого Владимира Микушевича

Оформление обложки Вадима Пожидаева

Рильке Р. М.
Поздняя осень в Венеции : стихотворения / Райнер Мария Рильке ; пер. с нем. В. Микушевича. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2022. — (Азбука-поэзия).

ISBN 978-5-389-23141-2

16+

Райнер Мария Рильке — один из крупнейших поэтов XX столетия. В его стихах нашлось место самым разнообразным мыслям, чувствам, фантазиям: это и «одиночество среди толпы», и скитания по Европе, любовь женщин, чтение волшебных историй, мир искусства, античные мифы и старинные легенды, воспоминания о детстве, сновидения, мечты, религиозные прозрения... Уроженец Праги, писавший по-немецки, он глубоко ощущал свою причастность к европейской культуре и твердо верил, что «внутренний мир человека есть ценность, он полон сокровенных, одному ему понятных значений и смыслов».

В настоящем издании собраны самые значительные поэтические книги Рильке в блестящих переводах Владимира Микушевича.

© В. Б. Микушевич, перевод, 1999, 2018
© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2018
Издательство АЗБУКА®

Книга картин

Первой книги первая часть

Вступление

Кто ты таков, ты знаешь сам давно;

из дому выйти ты во тьму готов;

где дом, там даль, а ночи все равно,

кто ты таков.

Глазами, не успевшими устать,

когда переступаешь ты порог,

воздвигнешь дерево, где тишь да гладь,

где черный ствол под небом одинок.

Так мир Ты сотворил, а мир велик;

в молчаньи Слово затаило суть.

Уверившись, что смысл его постиг,

своим глазам позволишь отдохнуть.

Веянье апреля

Снова апрельский дух;

жаворонки взлетели

в небо, где плечам тяжел свет,

а сквозь ветви уже виден день,

чей в пустоте расцвел свет, —

но после сумерек длительных и дождливых

солнечно-золотая

рань сквозь туманы

проступает, на фасадах зданий витая,

где окна, как раны,

открываются среди теней боязливых.

Потом тишина. Без всякой отсрочки

дождь сверкает на мостовой,

и звук его живой

впадает в блеснувшие почки.

Два стихотворения
к шестидесятилетию Ганса Тома

Лунная ночь

Такую ночь назвать негоже хмурой;

южнонемецкий воздух при луне

часы роняет с башни в тишине,

чтобы они тонули в глубине,

а сторожа, фигура за фигурой,

прошли, перекликаясь, в стороне,

и скрипка зазвучала как во сне,

напоминая вслух о белокурой.

Рыцарь

Едет рыцарь в панцире черном, стальном —

навстречу любви и вражде.

Все впереди: даль, дол за холмом,

пиршества, прелести дам и дом,

Грааль в награду, песнь за вином;

в тысяче образов и в одном

Бог перед ним везде.

Панцирь — тюрьма стальная, литая,

узилище или обитель,

где смерть сидит, мечтая, мечтая:

где мой освободитель,

чей меч — мои оковы

ради доброго дела

разрубит, и вместо обновы

свобода будет сначала

для скрюченного тела,

чьи мышцы готовы:

ах, как я бы играла

и пела!

Девичья меланхолия

Мой рыцарь юный предан мне

почти как древний стих.

Приходит он, как по весне

вихрь налетает в тишине,

уходит, как в голубизне

звон колокольный в стороне,

где свет преображен.

С глухой тоской наедине

слезу в прохладном полотне

ты прячешь: плач твой тих.

Мой рыцарь юный верен мне,

и он вооружен.

Улыбкою при ясном дне

сияет он, и в белизне

слоновой кости, в тонком сне

его черты, как свет в окне

морозном, жемчуг на стене

и при луне

страницы книг твоих.

О девушках

I

Иные пролагают мечтами

к темным поэтам путь

и просят кого-нибудь,

чтобы позволил взглянуть,

как струны ладят перстами;

но для девушек простых

мост к видениям не нужен;

их улыбки — нити жемчужин

над серебром, украшающим пир;

ими-то доступ и обнаружен

и к поэту,

и в этот мир.

II

Девушки! От вас одних поэты

научились говорить о вас,

находя не ваши ли приметы

в звездах, предвещающих рассветы

вечностью, чей наступает час.

Но пускай поэты молят страстно,

знайте: как мольбы ни горячи,

им вы уступили бы напрасно,

ибо соблазняться вам опасно

даже тяжестью парчи.

Пусть поэт мечтает о свиданьи

со своей мечтой наедине

в сумрачном саду, где в тишине

на скамье сидел он в ожиданьи,

в комнате, где лютня на стене.

Вас не ищет он средь лиц и звуков;

дорожит он сумраком дорог,

так же безнадежно одинок,

светлой не застав под сенью буков,

рад к себе забиться в уголок.

...И ему противны голоса,

вечно доносящиеся хором

из толпы, где слишком многим взорам

ваша подвергается краса.

Песнь изваяния

Кто любит меня любовью такой,

чтоб жизнью не дорожить

и утопиться в пучине морской,

чтоб каменный мой разрушить покой,

лишь бы мне жить, жить?..

Где кровь моя? Камень мне надоел,

гнетущую тишь храня,

а жизнь хороша, желанный удел.

Где тот, кто настолько смел,

чтоб разбудить меня?

Пусть будет мне жизнь золотая дана

в изобилии благ...

Буду плакать одна,

над морем вечно грустна;

хоть моя кровь хмельнее вина,

но не отдаст морская волна

того, кто любил меня так.

Сумасшедшая

Думает что-то, что-то тая...

Ты кто такая, Мари?

          Я королева, вот кто я!

          Предо мной на коленях замри!

Плачет она: я была... была...

Кем ты была, Мари?

          Я дочь ничья, ни двора ни кола.

          Вот и поговори!

Так что ж, королева ты, сирота,

вставать не велишь с колен?

          Меня морочила нищета,

          когда не ждешь перемен.

Судьбу тебе удалось превозмочь

скажи, с какого же дня?

          Ночь, ночь, всего одна ночь,

          и все узнали меня.

          Я вышла, и что же, ты посмотри:

          на струнах улиц одна

          я вся Мари, изнутри, изнутри,

          в танец вовлечена.

Прижаты люди к стенам давно,

так что не оторвать,

и лишь одной королеве дано

на мостовой танцевать.

Любящая

Вся струюсь, и нет со мною сладу.

Пальцы рук моих обречены

упускать меня, мою досаду,

и сквозь эту мнимую преграду

тяга не с твоей ли стороны.

Эти дни, когда, меня тревожа,

молча шло одно, как я одна,

с чуткой тишиною камня схожа,

под которым плещется волна.

Но как только мною завладели

первые весенние недели,

отпадать от года мне пора;

нечто теплую мою истому

в руки отдает ему, чужому,

кто не знал меня еще вчера.

Невеста

Любимый! Окликни меня, я одна,

я давно у окна, ты меня пожалей.

Средь платановых старых аллей

вечер давно погас,

и пусто сейчас.

А если не хочешь ты в дом со мной,

на ночь со мной вселиться,

придется мне броситься в сумрак ночной,

в сад, чтобы с темной голубизной

мне слиться...

Тишина

Слышишь, любимая? Поднял я руки...

Шорох среди тишины.

Жест одинокий... Но если не звуки,

шорохи разве тебе не слышны?

Слышишь, любимая? Вместо зова

шорох ресниц, затаивших свет.

Слышишь, любимая? Поднял я снова

веки, но тебя нет.

Движений моих отпечатки

в шелковой тишине зримы;

неповторимы тревог моих складки

на занавеси, уходящей вдаль.

Звезды вдыхаю, вбираю

в себя.

Запахи пью, как вина,

вижу я близ притина

ангельские запястья;

и ты едина со мною, мыслю тебя,

но где же ты...

Музыка

Что ты играешь, мальчик? Песнь одна,

что бы сады, повеяв, ни внушали.

Что ты играешь, мальчик? Не душа ли

твоя в стволах сиринги пленена?

Зовешь ее, томящуюся в звуке,

как в одиночной камере тоски;

пусть жизнь сильна, сильнее песня в муке,

и слезы упоительно близки.

Верни в молчанье душу, чтобы просто

ютиться ей в текучести безбрежной,

где снова роскошь радостную роста

не укротить игрой твоею нежной.

Она померкла, но еще цела.

Что ты наделал, юный расточитель?

Подрезал песней у нее крыла,

чтоб залететь на зов мой не могла

ко мне в мою веселую обитель.

Ангелы

Их души — свет неокаймленный,

устали певчие уста;

сон — грех для них преодоленный,

тем соблазнительней мечта.

Почти похожи на сигналы,

они молчат средь Божьих рощ,

включенные, как интервалы,

в Его мелодию и мощь.

Но крылья их за облаками,

где с ними ветер-лития,

пока ваятель Бог веками

необозримыми руками

листает Книгу Бытия.

Ангел-Хранитель

Ты простираешь крылья исполина

свои, ты птица. Я тебя позвал

немыми жестами, когда пучина —

твое прозванье, в темноте провал.

Ты тень твою в ночи мне даровал,

сна моего защита и причина;

ты свет во мне, — я рамка, ты — картина, —

дополненный сиянием Начал.

Как бы тебя назвать мне, ты — вершина!

Губ стынущих моих ты не отринь;

вся жизнь моя — убогая руина —

для красоты твоей, аминь.

Меня ты вырвал из угрюмой славы

сна моего, в котором глушь могил;

ты в страшных сновидениях сквозил,

избавив сердце от ночной потравы,

и ты меня, как стяг своей державы,

на высочайшей башне водрузил.

И если для тебя людские нравы —

мелодии, меня ты погрузил

в них, в чудеса: и в розы, и в дубравы,

где пламенем своим ты мне грозил.

Его ты разве не отобразил

в седьмой, последний день с первичным светом,

который на крылах по всем приметам

и у тебя...

Велишь спросить об этом?

Мученицы

Вот мученица, чью девичью жизнь

пресек топор,

ей шею ожерельем одарив,

изысканным, чей заалел извив,

как первый в жизни праздничный убор,

но украшеньем этим не горда,

она улыбку спрячет со стыда.

Спит старшая, а младшая сестрица,

принявшая безропотно судьбу,

и камень, и пробоину во лбу,

старается обнять ее за шею,

«Покрепче», — говорит во сне девица;

меньшая молча к старшей льнет на грудь,

чтобы в ее рубашку лоб уткнуть

(лоб мечен камнем, он, разящий, с нею),

рубашка же, как парус, на ветру,

дыхание сестры хранит сестру.

Так длится час, им вечностью светя,

и обе святы: дева и дитя.

Шелк белый душ запутан общим свойством;

пока еще дрожат в безвестном сне,

уже томимы тайным беспокойством,

робеют перед будущим геройством,

которое грозит им в тишине.

Представь себе: они с постели встали,

от сновиденья лица как в тумане,

но поутру соседи-горожане

на них оглядывались бы едва ли;

ни ставен стук распахнутых оконных

не настораживал бы ни на миг,

ни шепот кумушек неугомонных,

ни даже в подворотнях детский крик;

не думали ни о каких поблажках,

издалека заслышав некий зов;

и как на праздник шли в своих рубашках,

еще без мученических венцов.

Святая

Народ страдал от жажды, лишь девица

не знала жажды, но явиться

мог ей одной спасительный родник;

а все еще лоза не шевельнулась,

недвижная среди недвижных скал,

и дева вспомнила, как содрогнулась

вчера, когда с больным переглянулась

ребенком: он от жажды умирал.

И не могла лоза не наклониться;

как зверь, который шел на водопой,

почуяла, где тайная криница:

и в жилах кровь и под ее стопой.

Детство

Страх длительный, мучительнейший срок,

когда я средь предметов затхлых в школе

был одинок — о время странной боли, —

но и потом на улице, на воле,

там, где фонтаны тяжесть побороли,

в саду, где брезжит мир больших дорог,

я в платьице, как девочка, — предлог

для зависти к другим в случайной роли;

о как я, привыкая к странной боли,

был одинок!

Ловя вдали обрывки мнимой сути,

я всматривался в толчею распутий,

в мужчин и в женщин, в женщин и в мужчин,

среди детей, среди собак один,

среди домов и повседневной мути,

тревога, бредни с приступами жути,

о глубь глубин!

Мяч, обруч... Игры в замкнутом движенье,

в саду, где блеклый лист вот-вот вспорхнет;

гоняться друг за другом в окруженье

угрюмых взрослых; кто со мной шагнет

вглубь вечера и, вызвав напряженье

всех чувств моих, домой меня вернет?

О ускользающее постиженье,

о страх, о гнет!

А серый пруд, где парус шхуны мнимой

сопутствовал игрушечной страде,

но настоящим парусом гонимо

воспоминанье при чужой звезде,

а маленькое все еще хранимо

лицо, быть может, в сумрачной воде;

со всею жизнью, детство, ты сравнимо,

но где ты, где?

Из детства

Тьма в тихий дом вошла благополучно,

где при…