Луна и Смерть

Баллада морской воды

Эмилио Прадосу2
(ловцу облаков)

Море смеется

у края лагуны.

Пенные зубы,

лазурные губы.

— Девушка с бронзовой грудью,

что ты глядишь с тоскою?

— Торгую водой, сеньор мой,

водой морскою.

— Юноша с темной кровью,

что в ней шумит не смолкая?

— Это вода, сеньор мой,

вода морская.

— Мать, отчего твои слезы

льются соленой рекою?

— Плачу водой, сеньор мой,

водой морскою.

— Сердце, скажи мне, сердце, —

откуда горечь такая?

— Слишком горька, сеньор мой,

вода морская...

А море смеется

у края лагуны.

Пенные зубы,

лазурные губы.

1919

Деревья

Деревья!

Вы — стрелы,

что небесами созданы?

Какие лучники вами стреляли?

Были вы звездами?

Музыка ваша — музыка птичьих душ,

Господнего взора,

Христовых страстей.

Деревья!

Будет ли узнано сердце мое в земле

сплетением ваших корней?

1919

Луна и Смерть

Зубы кости слоновой

у луны ущербленной.

О, канун умиранья!

Ни былинки зеленой,

опустелые гнезда,

пересохшие русла...

Как луне на закате

одиноко и грустно!

Донья Смерть ковыляет

мимо ивы плакучей

с вереницей иллюзий —

престарелых попутчиц.

И как злая колдунья

из предания злого,

продает она краски —

восковую с лиловой.

А луна этой ночью,

как на го́ре, ослепла —

и купила у Смерти

краску бури и пепла.

И поставил я в сердце

с невеселою шуткой

балаган без актеров

на ярмарке жуткой.

1919

Желание

Только сердце твое пылающее,

более ничего.

Мой рай — это сад

без лиры,

без соловьев —

слышен лишь родника

и ручья неспешного зов.

Без острой шпоры

ветра в плетенье ветвей густом,

без света звезды, что хотела бы

стать листом.

Только свет необъятный, который

был бы лишь светлячком

иного

сиянья,

свет в чистом поле,

в изломе взглядов признанья.

Полное отдохновение,

и мы в поцелуе слились,

и звонкие пятна

эха,

раскрывшего высь.

И только сердце твое пылающее,

более ничего.

1920

Море

Море, оно —

Люцифер3 лазури. С библейских времен

за стремленье быть светом

низринутый небосклон4.

Море обречено

на движение вековое,

а когда-то на своде небесном оно

пребывало в покое.

Но от горечи роковой

ты спасалось, море, любовью,

рождена ведь Венера тобой,

и своей глубиной

ты не связано c болью.

Ты прекрасно даже в печали.

И не покоряешься никому ты.

Правда, звезды твои отсверкали,

вместо них — медузы да спруты.

Море страданий и слёз,

вечное в нашей судьбе.

Шел по тебе Христос,

шел и Пан по тебе.

А Венера-звезда5

свет гармонии льет над землею.

Разве все суета?6

Свет Венеры стал, море, душою

твоей...

...Кто же ты, человек?

Падший ангел, не боле, признай.

И земля — вероятно, навек —

твой потерянный рай.

Апрель 1919 года

Осенний ритм

Мануэлю Анхелесу7

Горька позолота пейзажа.

А сердце слушает жадно.

И сетовал ветер,

окутанный влажной печалью:

— Я плоть поблекших созвездий

и кровь бесконечных далей.

Я краски воспламеняю

в дремотных глубинах,

я взглядами весь изранен

ангелов и серафимов.

Тоскою и вздохами полнясь,

бурлит во мне кровь и клокочет,

мечтая дождаться триумфа

любви бессмертно-полночной.

Я в сгустках сердечной скорби,

меня привечают дети,

над сказками о королевах

парю хрусталями света,

качаюсь вечным кадилом

плененных песен,

заплывших в лазурные сети

прозрачного метра.

В моем растворились сердце

душа и тело Господни,

и я притворяюсь печалью,

сумеречной и холодной,

иль лесом, бескрайним и дальним.

Веду я снов каравеллы

в таинственный сумрак ночи,

не зная, где моя гавань

и что мне судьба пророчит.

Звенели слова ветровые

нежнее ирисов вешних,

и сердце мое защемило

от этой тоски нездешней.

На бурой степной тропинке

в бреду бормотали черви:

— Мы роем земные недра

под грузом тоски вечерней.

О том, как трещат цикады

и маки цветут, — мы знаем

и сами в укромном логе

на арфе без струн играем.

О, как идеал наш прост,

но он не доходит до звезд!

А нам бы — мед собирать,

и щелкать в лесах, как птицы,

и грудью кормить детей,

гулять по росе в медунице!

Как счастливы мотыльки

и все, что луной одеты,

кто вяжет колосья в снопы,

а розы — в букеты.

И счастлив тот, кто, живя

в раю, не боится смерти,

и счастлив влюбленный в даль

крылато-свободный ветер.

И счастлив достигший славы,

не знавший жалости близких,

кому улыбнулся кротко

наш братец Франциск Ассизский8.

Жалкая участь —

не понять никогда,

о чем толкуют

тополя у пруда.

Но им дорожная пыль

ответила в дымке вечерней:

— Взыскала вас щедро судьба,

вы знаете, что вы черви,

известны вам от рожденья

предметов и форм движенья.

Я ж облачком за странником

в лучах играю, белая,

мне бы в тепле понежиться,

да падаю на землю я.

В ответ на жалобы эти

деревья сказали устало:

— А нам в лазури прозрачной

парить с малолетства мечталось.

Хотелось летать орлами,

но мы разбиты грозою!

— Завидовать нам не стоит! —

раздался клекот орлиный, —

лазурь ухватили звезды

когтями из ярких рубинов.

А звезды сказали: — За нами

лазурь схоронилась где-то...

А космос: — Лазурь замкнута

надеждой в ларец заветный.

Ему надежда ответила

из темноты бездорожья:

— Сердечко мое, ты бредишь!

И сердце вздохнуло:

— О Боже!

Стоят тополя у пруда,

и осень сорвала их листья.

Мерцает серебряной чернью вода

средь пыли дорожной и мглистой.

А черви уже расползлись кто куда,

им что-то, наверное, снится.

Орлы укрываются в гнездах меж скал.

Бормочет ветер: — Я ритм вечный!

Слышны колыбельные песни в домах,

и блеет отара овечья.

На влажном лике пейзажа

морщин проступают сети —

рубцы от задумчивых взглядов

давно истлевших столетий.

Пока отдыхают звезды

на темно-лазурных прóстынях,

я сердцем вижу свою мечту

и тихо шепчу:

— О Господи!

О Господи, кому я молюсь?

Кто ты, скажи мне, Господи?!

Скажи, почему нет нежности ходу

и крепко надежде спится,

зачем, вобрав в себя всю лазурь,

глаза смежают ресницы?

О, как мне хочется закричать,

чтоб слышал пейзаж осенний,

оплакать свой путь и свою судьбу,

как черви во мгле вечерней.

Пускай вернут человеку Любовь,

огромную, как лазурь тополевой рощи,

лазурь сердец и лаз…