Присягнувшая Черепу

Brian Staveley
SKULLSWORN
Copyright © 2017 by Brian Staveley
All rights reserved

Published by permission of the author and his literary agents,
Liza Dawson Associates (USA) via Igor Korzhenevskiy
of Alexander Korzhenevski Agency

Перевод с английского Галины Соловьевой

Серийное оформление Виктории Манацковой

Оформление обложки Татьяны Павловой

Иллюстрация на обложке Виталия Еклериса

Стейвли Б.
Присягнувшая Черепу : роман / Брайан Стейвли ; пер. с англ. Г. Соловьевой. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2023. — (Звезды новой фэнтези).

ISBN 978-5-389-23478-9

16+

Ей не нравится, когда ее называют Присягнувшая Черепу. Это не передает и доли ее преданности Ананшаэлю, богу смерти. Она мечтает стать его жрицей, и теперь ей осталось пройти последнее испытание. У нее будет четырнадцать дней на то, чтобы убить семерых, описанных в древней ритуальной песне, включая того, кто заставит ее душу и тело петь от любви. Пирр — воплощенная смертоносная сила и с легкостью принесет в жертву божеству человеческую жизнь, а если придется, отдаст и собственную. Она никогда ни с кем себя не связывала. Лишь однажды ей довелось встретить человека, которого она... запомнила. Он подавил мятеж в Домбанге — тысячелетнем городе, что стоит над болотом, кишащим злобными тварями. Пирр вместе с двумя свидетелями отправляется туда, чтобы среди темных извилистых каналов найти этого человека и покончить с ним...
Роман из вселенной «Хроник Нетесаного трона». Впервые на русском!

© Г. В. Соловьева, перевод, 2023
© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2023
Издательство Азбука®

 

ПРОЛОГ

Я не собиралась об этом рассказывать. Покидая тебя столько лет назад, я хотела унести с собой и нашу историю. Полагала, раз я в центре событий, она только моя, но так не бывает. Любая история лишь отчасти принадлежит рассказчику. Даже самой дикой выдумке нужен слушатель, а это — не выдумка. Это быль, насколько мне удалось держаться правды многие годы спустя; к тому же в ней есть и другие участники. У них не меньше прав на эту историю, чем у меня, но они мертвы, и потому рассказывать выпало мне. Ты, конечно, тоже в ней участвуешь — единственный, кто дожил до конца, но не знал, что происходит. Не мог знать. Мне следовало давным-давно тебе рассказать, но далеко не сразу я поняла, что это и твоя история. Теперь, с опозданием, я ее тебе поведаю.

Я отправилась в Домбанг за любовью.

Ах да, еще мне надо было за четырнадцать дней убить семь человек, но это меня не смущало. Там, где я выросла, женщины укрепляли корсеты клинками, у каждого жреца было по десятку ножей, и стальные капканы, и иглы — такие тонкие, что не оставляли следа, проникая в мозг через глазницу. Такие же жрецы и жрицы, как я, погибали от огня и железа; кто быстро, спрыгивая с обрыва песчаниковой горы, кто медленно, от нарастающей жажды. К пятнадцати годам я наизусть заучила тысячу способов отдать человека моему богу. Я не сомневалась ни в своем благочестии, ни в способности принести жертву.

А вот любовь... С любовью было не так просто. За двадцать пять лет жизни я перебрала множество любовников, долгими ночами в пустынных горах познавала свое тело наедине с собой или в чьих-то жарких объятиях. А вот любовь мне не давалась.

Непосвященных этим не удивишь. «Какая любовь, — спросите вы, — способна прорасти в каменном сердце Присягнувшей Черепу? Разве клинки Ананшаэля могут любить?»

Я не обижаюсь. Для множества людей мой бог — как и смерть, которую он несет, — только несчастье и ужас. Вы не бывали в Рашшамбаре, не слышали наших песнопений под молодой луной, не пробовали сладких плодов с высаженных под нашими каменными стенами деревьев. Что вы знаете о мужчинах и женщинах, которых зовете Присягнувшими Черепу? Откуда вам узнать, если я не расскажу?

Вероятно, начать следует с прозвания. Оно неверно.

Я не присягала ни черепам, ни на черепах, ни рядом с черепами. Правду говоря, я много лет и не видела ни одного черепа. Разве что кусочек окровавленной кости в ране на голове, но цельный череп, с круглыми глазами, без подбородка? Ради бога, на что мне череп, что бы я стала с ним делать?

Согласно общему мнению, мы «пьем кровь невинных младенцев», поэтому я рассею и это заблуждение: я не пила крови младенцев, ни виновных, ни невинных. А так же крови взрослых и крови животных. Правда, однажды в Сиа отведала кровяную колбасу — толстые черные ломти на горке риса, — но ела с обычной тарелки, а не из черепа. Да там, кажется, все ее едят.

Уточню также, что не купаюсь в крови. Я достаточно перемазывалась в крови, когда трудилась для своего бога, но весь смысл купания в том, чтобы отскрести с себя кровь. Жрецы бога смерти купаются в горячей воде, — как все разумные люди в любом конце Анказа. В Рашшамбаре я добавляла в воду немного жасмина и порошок шалфея. Я люблю чистоту.

Еще несколько уточнений без особого порядка.

Я не одеваюсь в человеческую кожу. Предпочитаю шелк, хотя с шерсти кровь отстирывается легче.

Я никогда не совокуплялась с мертвецами. Не знаю, кто там измерял возбужденные члены висельников, только, даю вам слово, не я. Мужчины и живые слишком часто не знают, что делать в постели, чтобы добавлять к их недостаткам неповоротливость покойников. Любовники мне, как вода для купания, нравятся теплые, чистые и, по возможности, благоухающие, хотя в последних двух пунктах я готова на уступки.

Я, разумеется, понимаю, что все люди ошибаются. Если у вас перед глазами череп или бочка крови, вполне вероятно, здесь побывал мой бог — развоплотил живое существо и скрылся. Ананшаэль оставляет после себя кровь и черепа так же верно, как рассветный ветер взбивает пыль и качает деревья, но качающиеся деревья — не ветер, а кровь и черепа — не смерть.

Смерть с улыбкой опровергает любые сравнения. Я усвоила это в первый же свой год в Рашшамбаре. Промахнется тот, кто назовет смерть дальней заморской страной или несмолкаемым криком. Смерть не похожа ни на что. Труды Ананшаэля нечему уподобить. Самый верный способ отдать дань его тайне и величию — промолчать.

С другой стороны, молчанием мы поощряем фантазии непосвященных — о наполненных кровью черепах, о кладбищенских оргиях, о младенцах, подвешенных на манер нелепых канделябров на стенах наших озаренных свечами пещер, — так что, пожалуй, несовершенная метафора будет лучше, чем ничего.

Возьмите виноградинку.

Пурпурная кожица словно овеяна туманом. Сотрите его или прямо так отправьте ягоду в рот. Под прохладной гладкой кожицей скрыта упругая плоть. Если вы уже разволновались, перестаньте. Начните заново. Вообразите виноград, и только виноград. Представьте его таким, какой он есть, иначе ничего не выйдет. Ну вот. Каков он на вкус?

Вы скажете, у виноградины вкус винограда? Ничего подобного! Пока вы не раскусите виноградину, у нее нет вкуса. Она как галька из быстрой осенней реки — гладкий холодный камешек без вкуса и аромата. Хоть целую вечность держите ее на языке — разве что капелька сока протечет из крошечной ранки в том месте, где ягода крепилась к черешку.

Вы, как эта виноградина, полны сочной сладостью влажной багровой жизни. Правда жизни равна правде винограда — нужно раскусить, сжать зубами кожицу, чтобы на языке взорвался солнцем вкус холодной мякоти. Лишенная мига гибели, виноградина — всего лишь гладкий цветной камешек. Если бы та, кто держит виноградину в руке, еще не взяв ее в рот, не предвосхищала смятую оболочку и вытекающую на язык сладость жизни, виноград не имел бы вкуса.

Такими, если не лгут хроники, были кшештрим и неббарим — бессмертными гладкими камешками, не способными ни радоваться, ни чувствовать, ни отдавать. Конечно, когда они ходили по свету, мой бог был молод. В пору их создания силы его были куда скромнее — настолько, что бессмертные тысячелетиями избегали его руки. Так они могли бы существовать вечно — кроме тех редких случаев, когда их тела взламывали насильно, и мой бог наконец мог запустить пальцы вовнутрь, — но кшештрим зашли слишком далеко. В своем сухом, как пыль, стремлении составить опись всего сущего, познать мир, дабы подчинить его своей воле, они исчерпали терпение неббарим, и те ответили.

Они проиграли — кшештрим сжили их со света, но противоборство двух рас многому научило моего бога. В последовавшие долгие тысячелетия он набирал силу и стал так мощен, что, когда явились мы — когда на беспощадную землю ступили люди, мужчины и женщины, — он уже мог покончить с нами одним щелчком своих неизмеримых пальцев. С кшештрим этот трюк ему так и не дался, но ничего. Мы пришли ему на помощь. Мы открывали ему дорогу, вспарывая бессмертную плоть бронзой. Кшештрим были камнями, но мы разбили камни, мы соскребли их с лица мира, как прежде они соскребли неббарим.

Мы — не каменные. Наша человеческая кожа тонка, сквозь нее ярко просвечивает жизнь. А смерть? Бог, которому я служу, — он, словно сжавшие нас зубы, обещает сладкую багровую гибель, без которой мы остались бы всего лишь гладкими камешками.

Мои братья и сестры по вере понимают это лучше многих. Мы посвятили жизнь этой истине. И потому в стенах Рашшамбара не иссякают радость, веселье, музыка и, да, любовь. У меня на глазах состарившиеся супруги рука об руку шагали с кроваво-красного обрыва, не разлучаясь даже в миг развоплощения. Я видела, как жены, налив мужу отравленного чая, сами подносят к дрожащим губам глиняную чашу с последней свободой от невыносимой боли. Я видела счастливые лица пар помоложе, когда они украдкой ускользали от всех, и даже сама ощущала намек на то блаженство, слабую дрожь восторга при касании чужих губ.

Но любви не знала.

Не то чтобы меня это тревожило. Я была молода, сильна, горела огнем веры и товарищества с братьями и сестрами. Любовь представлялась приятной закуской, которую можно отложить на потом — на время, когда молодость останется позади.

А потом настал срок Испытания, и прозвучала та песня.

Мой бог великий охотник до музыки. Не застывшие, завершенные образы картин и статуй его прельщают — ему нужна музыка. Музыка неразрывна с самоуничтожением. Каждая новая нота гасит прозвучавшие прежде. Попробуйте удержать все — вы получите безумную какофонию, бессмысленный шум. Песня, как и жизнь, отпускает мгновенье за мгновеньем; начиная, помнит, что придет конец. А из всего разнообразия музыки — скрипок, барабанов, печальных арф и радостных рогов — Ананшаэль избирает человеческий голос, звучание инструмента, вкладывающего в мелодию осознание своей недолговечности.

Неудивительно, что проба в конце ученичества начиналась с песни, но среди всех слышанных в Рашшамбаре мелодий эту от меня утаили — как от всех послушников до начала Испытаний. Внимайте, и вы поймете, как отчаянно я нуждалась в любви.

Не знаю, кто сочинил музыку, но это было совершенное двухголосие, где одна мелодия отточенным лезвием прорезала теплую кожу другой. Мне пропели ее Эла и Коссал — мои свидетели в зале Всех Концов, каменном кубе под сводчатой крышей всего с десяток шагов в ширину. Не зал, а просто комната, освещенная двумя свечами — закрепленными на стенах желтоватыми столбиками толщиной с мое бедро. Алтарей там не было. Алтарями служили их поющие тела и музыка жертвоприношения, переполнившая тесное пространство, где свет плескался, как вода; где ее сочный гортанный голос сплетался с его — сухим и суровым, точно старое железо. Я заплакала — сперва от чистой красоты мелодии, а потом, когда распознала слова, снова заплакала, осознав, что они значат: мой провал. Я уже провалилась, не справилась с великим испытанием веры еще до его начала.

Эта песня — перечень; перечень тех, кого новичок должен принести в дар богу, чтобы стать настоящим жрецом Ананшаэля. На все жертвоприношение от начала до конца будущей жрице отводится четырнадцать дней. Четырнадцать дней на семь жертв. Не такое уж суровое требование для того, кто рос и учился в Рашшамбаре, — но неисполнимое для тех, кто, подобно мне, никогда не знал любви.

Песня отзвучала, а слова все бились в моей памяти: отдай богу того, «кому душа и тело поют любовь».

Эла первой заметила мое смятение, но истолковала ошибочно.

— Понимаю, — сказала она певучим голосом, поглаживая сильной ласковой ладонью мои плечи (ее пальцы были теплыми и в зябкую ночь). — Я понимаю.

Коссал занялся свечами. Кроме двух огоньков, в комнате не было света, а он уже занес мозолистые пальцы, чтобы затушить фитили.

— Дай ей время, старый козел, — обратилась к нему Эла.

Рука жреца замерла, он обернулся. Коссал был в летах, но не сутулился. Его осанка, его высокая жилистая фигура могли принадлежать человеку годами сорока моложе, и только лицо, оливковое под седеющей щетиной, напоминало работу резчика, исчертившего кожу складками и морщинами. В его глазах блестели точки свечных огоньков.

— Времени у нее сколько угодно. В темноте.

— А если ей хочется немного света?

Коссал, немелодично насвистывая сквозь щербину в зубах, перевел внимательный взгляд на меня.

— Если собирается стать жрицей, пусть привыкает к темноте. И нечего переводить воск.

— Нам не только воск случалось переводить, — возразила Эла. — Я задую свечи перед уходом.

Старик еще раз взглянул на меня, потом на свечи, будто ждал от них ответа, и покачал головой:

— И как мы с тобой, Эла Тимарна, ладим? Для меня это неразрешимая загадка.

Смех Элы прозвенел серебряным колокольчиком. У меня на глазах она пробивала кулаком толстый пласт запекшейся на солнце глины, она, взявшись за рога, ломала шею умирающей козе, но свою мощь носила легко. Сплетающиеся под ее смуглой кожей мышцы и жилы могли принадлежать прыгунье, а не убийце. В ней все казалось легким: волосы — тугие черные колечки словно взлетали при каждом движении, руки вечно стремились вверх, указывая на то или на другое, уголки губ всегда готовы были приподняться в улыбке.

— Мы потому ладим, — отвечала она жрецу, подмигивая мне, — что у тебя слабость к молоденьким.

— Молоденькие, смешно сказать, с годами стареют, — хмыкнул Коссал.

— С годами... — повторила Эла, то ли раскрывая объятия, то ли подставляясь под удар. — И долго ждать?

Она взглянула на него искоса, блеснула зубами в отблесках свечей:

— По-твоему, я уже старая?

Эла медленно, как в танце, повернулась кругом, задержалась на миг к нему спиной и завершила движение. Коссал не сводил с нее глаз. Смотрел открыто и прямо, оценивающе, но в его взгляде не было вожделения — ни следа липкой похоти.

Мне подумалось: «Хочу, чтобы на меня кто-нибудь так смотрел — не просто смотрел, но видел».

Но внимание жреца принадлежало только этой зрелой женщине.

— Нет еще, — наконец признал он.

Эла улыбнулась. Оба стояли неподвижно, но сквозняк трепал огоньки свечей, отчего тени их вздрагивали.

— Спасибо. Меня бы несказанно огорчило, будь ты в свои семьдесят моложе меня в мои тридцать пять.

— Я давно распрощался с молодостью, — покачал головой Коссал. — Она мне никогда не была к лицу.

— Что тебе к лицу, мне лучше знать.

Старый жрец снова хмыкнул и обратился ко мне:

— Дам тебе один совет, детка. Неплохо бы тебе к концу Испытания остаться в живых.

Эла обхватила меня за плечи и, заговорщицки их пожав, громко зашептала на ухо:

— Сделай вид, что слушаешь. Советчик из него никакой, но ему так нравится раздавать советы.

Коссал пренебрег насмешкой.

— Смотри не ошибись, отдавая богу того, «кому душа поет любовь». А не то, — он все так же заглядывал мне в глаза, но кивнул при этом на Элу, — она всю жизнь будет тебя изводить.

— Говорю же... — Эла по-прежнему шептала так, чтобы Коссалу было слышно, — ужасные советы. Он проходил Испытание лет за десять до моего рождения.

— Надо было тебя дождаться, — как бы самому себе проворчал он и, покачав головой, двинулся к выходу.

Эла развернулась так стремительно, что я только задним числом осознала движение, шагнула к старому жрецу и обозначила удар под ребра. Скоростью она не уступала никому из жриц Рашшамбара, но я, раз за разом вспоминая случившееся, дивилась не ее скорости, а неподражаемой легкости, с какой Коссал перехватил удар: поймал запястье и задержал напряженные пальцы в паре дюймов от своего бока. Эла опустила глаза на свою ладонь, горестно покачала головой и с улыбкой коснулась губами его лба.

— Ты и вправду жалеешь, что не задушил меня в колыбели? — спросила она.

Спросила так тепло, словно они были наедине, словно забыла о моем присутствии.

— Так было бы проще, — отозвался Коссал, выпуская ее руку.

— Что проще?

— Задуть свечи, сделав дело, — покачал головой старый жрец. — Немножко света — это неплохо, но сгоревший воск не вернешь.

Коссал шагнул в ночь, и кедровая дверная створка тихо затворилась за ним. Эла еще постояла, глядя на нее; губы она сложила трубочкой, будто собралась насвистать пару тактов знакомой мелодии. Она казалась совершено спокойной, но я видела, как бьется пульс в жилке у нее на шее — не то чтобы часто, но чаще, чем прежде. И дышала она чаще, грудь под одеждой поднималась и опускалась — уж не знаю, от быстротечной схватки с Коссалом или еще от чего.

— Он тебя любит? — глупо спросила я.

Эла с улыбкой обернулась:

— Что бы этот старый дурень понимал в любви!

— Хоть однажды он должен был любить.

— Однажды? — Жрица склонила голову к плечу, потом, сообразив, кивнула. — А, ты про Испытание.

— Он его прошел. Значит, кого-то любил. Без этого никак.

— Возможно, — ответила Эла и пожала плечами. — Довольно о нем, Ананшаэль уже почти схватил его. Так вот что тебя тревожит? Последний дар богу?

Я колебалась. Правда виделась мне унизительной.

Жрица развернула меня к себе лицом. Одной рукой она взяла меня за плечо, другой приподняла подбородок так, что мне пришлось взглянуть в ее темные глаза. Облачко ее волос светилось в огнях свечей, а лицо терялось в тени. Она была лишь немногим выше меня, но тогда я снова почувствовала себя ребенком, заплутавшим в лабиринте едва знакомых чувств.

— Они всем тяжело даются, — сказала Эла. — Последние строки песни. Даже жрецам Ананшаэля случается забывать, что мы принадлежим нашему богу. А любовь — коварная, пронырливая богиня. Она заставляет верить.

— В любовь?.. — Я осеклась, не в силах выдавить больше этого короткого слова.

Эла кивнула:

— Кого бы ни любила, ты веришь, что можешь ее удержать. Или его. — Она пальцем погладила меня по щеке. — Это не так.

Это было слишком. Почувствовав в глазах горячие слезы, я только и сумела мотнуть головой, толкнула кедровую дверь и шагнула в ночную прохладу — из теплого мерцания двух свечей в древний и холодный блеск рассыпанных над головой бесчисленных звезд. Вокруг светились под луной выстроенные из бледного песчаника дома и залы Рашшамбара. Между ними поодиночке и по двое прохаживались люди: болтали, смеялись или молчали. Темноту раскрасил обрывок далекой песни. Я ничего не замечала, я уходила от всего этого, пока могла, — до самого края плоской вершины, где пришлось выбирать: остановиться или упасть.

С обрыва я заглянула в окружавшую Рашшамбар пропасть. Конечно, я бывала по ту ее сторону. Я за ней родилась, росла до десяти лет и за прошедшие с тех пор пятнадцать не один десяток раз проходила по узкому каменному пролету, связавшему Рашшамбар с горами и внешним миром. Наша крепость удалена от мира, но вера наша не монашеская, она стремится к проповеди и распространению. Всюду, где живут люди, ступает наш бог: бесшумно шагает по мраморным коридорам власти и по нищим переулкам, посещает затерянные на лесных полянах хижины, и шумные гавани, и многолюдные военные лагеря. Он всех наравне оделяет своей справедливостью. И нам, ее служителям, приходится выбираться в широкий мир. На каждый мой год в Рашшамбаре приходился год за его пределами: то к западу от Анказских гор, то к востоку, но всегда я жила среди людей, изучала их обычаи, надежды и страхи, их нужды. Я жила в Сиа и во Фрипорте, в запутанных лабиринтах Уваши-Рамы и в деревушках на восточной стороне Зеленой Пропасти. Я заводила друзей и знакомых, я тепло вспоминала оставленных на двух континентах любовников, и все же...

Я не услышала шагов Элы, слишком тихо она ступала, но уловила ее запах — жасмина и дыма — в прохладном дуновении пустыни. Она остановилась за моим плечом. А когда заговорила, голос словно окружил меня.

— Казалось бы, пора уже и привыкнуть, — негромко сказала она.

Ее слова были согреты непонятной мне улыбкой.

— К чему привыкнуть?

— К собственной тупости.

— Не понимаю, — покачала я головой, не оборачиваясь.

— Понимаешь. Отлично понимаешь, по крайней мере в том, что касается твоего любопытного... затруднения. Я его не предвидела. — Эла хихикнула. — Каждому застит глаза собственный опыт, а я всегда легко влюблялась.

Я протяжно, неровно выдохнула, все еще глядя в бездну. Мне почему-то делалось спокойнее при виде ее, в шаге от падения. Словно я воочию узрела миллионоперстую длань терпеливого, ожидающего меня бога.

— Как это вышло, — спросила я то ли у вставшей рядом Элы, то ли у самой себя, — что за столько лет я... я не...

— Никого не полюбила?

Я онемело кивнула.

— Может, ты разборчивее меня. Поверь мне, Пирр, в притязательности нет ничего дурного. Я как-то влюбилась в крестьянина из предместий Чуболо. От него всегда несло брюквой, а пальцы у него были короткие и шершавые, как хрустящие колбаски. И я не слыхала, чтобы он связал больше пяти слов подряд.

Я повернулась к ней и попробовала представить эту стройную, легкую, смертоносную женщину рядом с пропахшим брюквой огородником. Все равно что вообразить золотистую львицу бок о бок со щетинистым старым боровом.

— Почему? — спросила я.

— Да уж, вопрос так вопрос, — снова усмехнулась Эла. — Эйра богиня, а значит, кто бы что ни говорил, она тиран. Передо мной владычица любви не объяснялась.

— Но должно же быть что-то...

— Наверное. Может, дело в том, как он ворочал тот камень.

Я недоуменно покачала головой.

— Я стояла на дороге... — Ее слова зазвучали в ритме воспоминания. — А он расчищал поле. Там был один камень — весом, должно быть, в десять раз больше его, а может, и в двадцать, не знаю, я никогда не училась расчищать полей. Словом, громадный, такой не сдвинешь. Так мне казалось. Он возился с ним целый день, подкапывал своими толстыми пальцами, подкладывал лаги, чтобы перевернуть, сдвигал каждый раз на самую малость. Я впервые видела такой медленный, такой кропотливый труд и говорила себе: «Может, внешне он и не особо хорош, но с мужчиной, способным сдвинуть такую глыбу, стоит познакомиться». Мне захотелось узнать, на что способно такое медлительное, неуклонное, несокрушимое терпение. Мне захотелось стать этим камнем.

Мы с ней обе засмотрелись в темноту. Небо над нами было ясное, звезды кололи иголками, но на севере, за сто миль от нас, весенний ветер сбивал вокруг высочайших вершин грозовые облака. Каждые несколько вздохов прохладную чашу неба раскалывали бело-голубые молнии, хотя гром до нас не долетал.

— И как ты поступила? — спросила я, глядя на Элу: ее лицо осветилось зарницей и снова погрузилось в темноту.

— Провела с ним полгода. В его доме.

— Полгода?..

Я пыталась представить: вот я вижу работающего в поле незнакомца и решаю — только на основании его способности ворочать камни — провести в его доме шесть месяцев. Байка Элы представлялась мне именно что байкой — из тех, что читаешь в книгах или слушаешь у костра. Ткань таких рассказов сплетается наполовину из выдумок, а наполовину из шуток. Только вот Эла не шутила, и заподозрить ее во лжи я не могла. Голова вдруг пошла кругом, как будто плоская вершина горы неощутимо накренилась, чтоб сбросить меня в пропасть. Эла придержала меня за плечо, оттянула назад.

— Как? — спросила я, восстановив равновесие.

— Не так уж трудно было не смотреть на его пальцы и дышать только через рот, — пожала она плечами.

— Отводить взгляд и дышать ртом — кажется, не самый прочный фундамент для любви.

Женщина захихикала:

— А ты как представляешь себе любовь, Пирр?

Я по-дурацки покачала головой.

— Я и говорю, — помолчав, сказала Эла. — Одним это дается легче, другим труднее. Богиня наделила нас бесконечным разнообразием. Наши затруднения так же различны, как наши лица.

— Однако Ананшаэль установил для всех одно Испытание, — ответила я, не сдержав горечи.

— Иное было бы несправедливо.

Я так прикусила губу, что почувствовала во рту вкус крови.

— Почему мне никто не сказал? Столько лет... я знаю тринадцать способов убить человека деревянной миской. Я выучила яды, которых не видели со времен кшештримских войн, яды, древние как неббарим, если неббарим не выдумка. Я часами висела вниз головой на стропилах и без шума высаживала стекло из оконной рамы. И все это время думала, что готовлюсь, а оказалось... без толку.

Эла пожала мне плечо:

— О, все это пригодится. Даже если отбросить вопрос о любви, тебе еще шестерых предстоит отдать богу.

— Да ведь нельзя же отбросить вопрос о любви! Пусть даже остальных я принесу в жертву в первый же день, — все равно я провалилась.

— Не обязательно. Ты можешь заменить последнюю жертву собой. Мы с Коссалом тебе поможем.

Она говорила ровным голосом, как бы хотела ободрить, но меня ее слова не утешили. Не то чтобы я боялась смерти, все воспитанники Рашшамбара примирились с мыслью о своей кончине. Милость и справедливость Ананшаэля распространяется и на нас. Особенно на нас. Жрица, неготовая стать жертвой, — не жрица, а просто убийца. Я уже тогда это понимала. Меня пугала не смерть, а провал. Я давно привыкла, что мне легко дается наука Ананшаэля; несправедливым казалось споткнуться вдруг на таком неожиданном и непреодолимом препятствии.

— А кто будет судить? — тихо спросила я.

— Судить?

— Да. Любовь или нет. Кто решает?

— А... — Отведя взгляд от безмерности ночи, Эла обернулась ко мне. — Мы с Коссалом вместе.

— А если я солгу?

Жрица поцокала языком:

— Вообще-то, мы рассчитываем на некоторое благочестие испытуемых.

— Все благочестие уложится в груду тел. Чем меня всегда восхищал наш бог: он не терпит лжи. Если женщину покинула жизнь — ее больше нет. А вот с любовью... — Я досадливо вздохнула. — Ее кто угодно может подделать. Без фальши ее и не бывает.

— Сказала ни разу не любившая девушка.

— Откуда тебе знать? — упорствовала я. — Вот я найду кого-нибудь и скажу, что влюблена, и стану этого держаться — и откуда тебе знать?

— Любовь обладает определенным обликом, прорастает в нас особенным образом. Это между нами.

— Ты жрица смерти или поэт, Кент тебя поцелуй?

Я тут же пожалела о своих словах. Эла была всего десятью годами старше меня, всего десять лет, как сама прошла Испытание, но успела войти в рашшамбарские легенды. В двадцать восемь она, исполняя одно из непостижимых повелений нашего бога, отправилась в Бадрикаш-Раму, проникла за древние несокрушимые стены дворца Вечерних Волн, проcкользнула мимо стражи сумерек и задушила старшего из князей манджари. Многие полагали это благочестивое предприятие невозможным, а она следующей ночью вернулась за его братом. И в благочестии такой женщины я усомнилась! Я почти готова была к тому, что она сбросит меня с обрыва. А Эла вместо того захихикала.

— Хотелось бы верить, что одно другому не помеха. И третьему тоже. Ночь в сплетении чьих-то рук не умалит моего преклонения перед богом. Можно держать лезвие у горла женщины... — Неуловимым движением выхватив нож из ножен, она прижала его к моей коже; ее темные глаза сверкнули звездами. — И в то же время никто не мешает тебе ее поцеловать, коли есть охота.

На долю мгновения мне подумалось, что она так и поступит. На долю мгновения мне представилось, что мы не стоим на вершине горы, а плывем в пустоте за ее краем, качаемся на волнах тьмы, или не качаемся, а падаем в неосязаемом скольжении воздуха по коже. Такова истина Ананшаэля: мы умираем — все и всё время. Рождение — это шаг за край. Вопрос только, чем мы займемся в падении.

Казалось, глаза Элы отвечали на мой вопрос, просто я не умела понять ответа. А потом клинок так же мгновенно исчез, скрылся в ножнах на ее поясе. Она не шагнула от меня, но как бы отдалилась, словно между нами разом порвалась связь. Можно было на этом остановиться, просто кивнуть и уйти.

Но я никогда не умела отступать.

— Я не могу стать тобой, — тихо сказала я.

— Этого и не требуется, — кивнула Эла.

— То, что ты называешь любовью, для меня, может, вовсе и не любовь.

— Твои руки... — Эла взяла меня за запястье, подставила мою ладонь лунному лучу, — не мои, но это руки. Твоя любовь — не моя любовь. Это не значит, что я не способна ее увидеть и узнать.

— А если ты ошибешься? Если я полюблю, а ты не узнаешь моей любви?

Она взяла и другую мою руку. Мы стояли на краю пропасти лицом к лицу, словно влюбленные. Мне показалось, ради меня она делает серьезное лицо — так взрослый изображает внимание к разъяренному малышу.

— Тогда, Пирр, я приду убить тебя, а ты защищайся.