Кислород

САША НАСПИНИ

КИСЛОРОД

Москва, 2023

16+

Sacha Naspini

OSSIGENO

Questo libro è stato tradotto grazie e un contributo del Ministero degli Affari Esteri e della Cooperazione Internazionale italiana

Эта книга переведена благодаря финансовой поддержке Министерства иностранных дел и международного сотрудничества Италии

Перевод с итальянского Нины Кулиш

Наспини С.

Кислород / Саша Наспини; пер. с ит. Н. Кулиш. — М.: Синдбад, 2023.

ISBN 978-5-00131-487-5

Восьмилетняя Лаура пропала в августе 1999 года. Все усилия по поиску девочки оказались тщетными — она исчезла без следа. Нашли ее только через четырнадцать лет. Все эти годы она провела в контейнере на задворках частного дома, в ошейнике, на цепи… По обвинению в этом и ряде других похищений и убийств арестован Карло Мария Балестри — профессор местного университета, заслуженный, всеми уважаемый ученый-антрополог. Сын профессора Лука в поисках ответов на сводящие его с ума вопросы пытается установить контакт с Лаурой...

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»

СОДЕРЖАНИЕ

ПАЛОЧНИК

ЯЩИК

ТРЕТЬЯ СТОРОНА МЕДАЛИ

КУКЛЫ

ВОЗДУХ ДОМА

ПРООБРАЗ БУДУЩЕГО

Ребенок никогда не бывает точь-в-точь как отец. Ребенок — это шаг вперед.

ДАНИЭЛЕ БОККАРДИ

— Шериф Стюард, это Джон…

— Слушаю тебя, Джон.

— Мы приехали по вызову в начальную школу Вэлли.

— Опять неприличные надписи?

— Нет. Если верить тому, что говорят учителя и директор, похоже, один из мальчиков пропал…

— Пропал?

— Во время перемены. Когда начался следующий урок, его место за партой осталось пустым.

— Ммм…

— Шериф?

— Да. Это я размышляю. Пошлю Торстена и Макклейна, пускай займутся поисками. Если ребенок вышел за ограду, он не мог уйти далеко. Родителей известили?

— Джордж только что попросил директора позвонить им.

— Хорошо. Думаю, он дома.

— Мы пока осматриваем территорию школы.

— Наверняка это просто шалость.

— Не знаю. По-моему, Джордж обеспокоен.

— Ммм…

— Шериф?

— Я предупрежу Криса. А вы продолжайте поиски. Я скоро приеду.

ПАЛОЧНИК

За ним пришли в восемь вечера.

Мы слегка поцапались из-за соседа сверху: тот в очередной раз явился жаловаться на громкую музыку. И сейчас мы ужинали молча, а по телевизору, включенному на полную громкость, передавали новости. Это был наш обычный поединок: кто первым не выдержит и заговорит с другим. Побеждал всегда я. Мой отец был неприспособлен к такого рода борьбе; в определенный момент он, чтобы выйти из положения, произносил какую-нибудь ерунду, словно продолжая прерванный разговор: «…Не забыть бы забрать фонарик с веранды». Сказав нечто в этом роде, он смотрел на меня взглядом побитой собаки. В тех редких случаях, когда противостояние затягивалось, он под каким-нибудь предлогом стучался и в своем старом халате заходил ко мне в комнату. Он просто не мог лечь в постель, не пожелав мне спокойной ночи.

Мы сидели, уткнувшись каждый в свою тарелку. Я заметил, что он поглядывает на меня исподлобья. В какой-то момент он произнес самую что ни на есть банальную фразу: «Передай мне, пожалуйста, соль».

И тут в дверь позвонили.

Я пошел открывать. На этот раз соседу не поздоровится, подумал я и распахнул дверь, готовый к перепалке. Передо мной стоял человек со стрижкой, как у чиновника, и в кожаной куртке. За его спиной я увидел несколько человек в форме. И в самом деле, он сказал: «Полиция». Затем показал мне какую-то бумагу и попросил дать ему пройти.

— Чего-чего? — спросил я и едва не расхохотался ему в лицо.

Остальные тоже вошли, оттеснив меня с дороги. Я оказался почти прижатым к стене. Они мгновенно рассыпались по всем комнатам. Даже достали пистолеты.

Мой отец исчез. Только что ел яичницу с луком, а секундой позже его уже не было. Вместо него были люди в форме, которые открывали ящики, переворачивали матрацы, вынимали из рам картины и семейные фотографии.

Это было 6 октября 2013 года. Как вскоре стало известно, профессору Карло Марии Балестри было предъявлено обвинение в похищении человека, причинении тяжких увечий, убийстве и сокрытии трупа. Мне было двадцать семь лет, ему — пятьдесят девять. Я остался один на свете.

Когда я был маленьким, я мечтал стать летчиком. Отец, возвращаясь домой после лекций, часто приносил мне коробки с деталями авиамоделей. И сегодня самые удачные из этих моделей стоят на стеллажах в моей комнате. Тут есть, например, «Корсар F4U-7», биплан «Роланд», военно-транспортный «Габриэль». И даже «Конкорд». Но самый классный — триплан Красного Барона. Мы занимались этим по вечерам. Вынимали кусочки пластика из картонных гнезд. У отца горели глаза, когда он смотрел, как я, забыв обо всем на свете, возился с этими крошечными, длиной в несколько миллиметров, детальками. У нас были кисточки в волос толщиной, которыми можно было проникнуть куда угодно. И всевозможные скрепки, щеточки, баночки с клеем и с красками, напильники, растворители… Он обожал вникать во все мелочи. Но сам ничего не делал, только смотрел. В свете настольной лампы его глаза, сиявшие ледяной голубизной, словно метеоры, неотрывно следили за моими неловкими, суетливыми движениями: он хотел увидеть результат. Склейка была сплошным мучением, в какой-то момент руки переставали слушаться. Я закрыл кабину пилота, и мне оставалось только прикрепить отделку. «Ах, как жаль», — спокойно произнес он: кусок фюзеляжа отвалился, потому что я приклеил его не под тем углом.

Он держал маленьких девочек в контейнере.

Летом мы снимали дом на мысу Сант-Андреа. Две недели пляжа и вечерних прогулок. Как только мы приезжали, мама, облегченно вздохнув, распахивала балконную дверь и полчаса сидела на балконе с сигаретой, глядя на линию горизонта. Внизу волны разбивались о скалы, напоминавшие лунный пейзаж.

Приятно был снова увидеться с друзьями, которых я там завел. Вначале всегда возникало чувство неловкости, как если бы нам надо было знакомиться заново. Особенно это чувствовалось при встрече с Анджелой. Каждый раз я замечал в ней какие-то перемены по сравнению с прошлым годом, но в августе 98-го изменилось все: фигура, манеры, взгляд. Нам было по двенадцать лет, и у нас вдруг появились занятия, вызывавшие беспокойство. После обеда, оставив родителей под зонтом на пляже, я убегал по узкой улочке, куда редко сворачивали туристы. Мой лучший друг Марко превратился в моего соперника. Если раньше, еще год назад, мы с ним отлично играли, то теперь он начал меня задирать и не упускал случая заявить, что его тошнит от придурков, которые в августе приезжают с континента на машинах, набитых всяким барахлом, даже туалетную бумагу привозят с собой, и все, чем они способны осчастливить их земной рай, это переполненные помойки. В тот вечер, когда я получил первый в жизни поцелуй, кто-то сломал мой велосипед.

Пока я прыгал в воду с самой высокой скалы, чтобы произвести впечатление на свою летнюю любовь, другая девочка сидела в темноте, внутри контейнера. В жаркую погоду там, наверно, было как в печке. Цепь на шее. Кровать, привинченная к полу. Вонючие ведра. По-видимому, мой отец заранее подготовил все необходимое, чтобы устроить ее там на время летних каникул; очевидно, заключил пари с самим собой, что сумеет решить эту задачу. Заключение Аманды длилось с марта 93 года, когда она исчезла. Ей тогда было шесть лет, как и мне. В 2013 году у нас при обыске нашли прядь ее волос, заложенную между страницами книги.

Мы с Анджелой переписывались. В сентябре она аккуратно писала раз в неделю, но в последующие месяцы письма приходили все реже и реже, а в июне и июле не приходило ни одного. После августа все начиналось снова.

Мы рассказывали друг другу всякую детскую чепуху; иногда на последней странице мелькал кокетливый намек, что нас с ней связывает нечто большее, чем дружба. Случалось, прочитав ее письмо, я без зазрения совести переписывал его на свой лад. Правда, опустив в ящик, иногда все же испытывал сожаление.

В феврале 99-го тон моих писем изменился. Теперь в них шла речь уже не о проделках нашей компании и не о придирках учителей. Интересы тринадцатилетнего мальчишки остались в прошлом. Их вытеснила новая проблема: болезнь мамы. Дома мне все виделось в другом свете.

Я рассказывал об этом только Анджеле. Она отвечала письмами на нескольких страницах, исписанных мелким почерком: я цеплялся за них, как за соломинку. Больше всего мне нравилось то, что в них не было попыток подбодрить меня. И раньше я просил ее ничего не говорить родителям: нам не нужны были их звонки, а еще я не хотел, чтобы ее отец и мать отравляли наше с ней общение. Нас было только двое, как раньше. Но теперь я шел по жизни, а в боку у меня торчала стрела. Было нестерпимо больно. Я рассказывал ей о курсах лечения, о приступах и консультациях специалистов: один час такого визита стоил как месячный заработок моего отца. Анджела в своих письмах вообще не затрагивала эту тему. В них говорилось о певцах, о фильмах, от которых она была в бешеном восторге, о книгах и комиксах, которые я обязательно должен прочесть: они изменили ее жизнь. Иногда она вкладывала в конверт фотографию — свой портрет или какой-нибудь пейзаж с приветственной надписью на обороте.

Я в точности выполнял ее указания. Покупал диски и книги толщиной в триста страниц, главным образом о драконах. Один ходил в кино. Или становился перед окном, откуда открывался вид на весь залив. В ясные вечера с моего седьмого этажа казалось, что до Эльбы рукой подать, а Корсика выглядела ее тенью. Анджела находилась на противоположной, невидимой стороне острова. И все же я видел ее, запертую на этом клочке земли, словно томящуюся в башне принцессу, которую надо спасти. Возможно, как раз в эту минуту она пишет мне письмо. Из родительской спальни слышались приступы кашля, от которых дрожали стены. И тогда я брал ручку и тоже писал ей.

Однажды в апреле меня разбудили среди ночи. «Ну что же, я готов», — подумал я, хотя совсем не был готов. Это была мама (тогда она еще ходила); она сказала, что вызвала отцу скорую помощь.

Отца положили в больницу. У него оказался перитонит, от которого мог бы сдохнуть слон. Непонятно было, откуда он взялся: никаких предвестников не отмечалось, к тому же мой отец придерживался очень строгой диеты — все ел без соли, супы, жиденькие бульоны, белое мясо, которое иногда, в порядке исключения, приправлял капелькой оливкового масла. С вином он был очень осторожен, в основном использовал его в кулинарии. Единственным излишеством, от которого он не мог отказаться, было сладкое: раз в месяц он покупал трубочки с кремом у кондитера-сицилийца на улице Ла-Мармора. Откусив кусочек, он всегда произносил: «Весь прошлый месяц я не жил, а выживал».

Поначалу мы думали, что его быстро вылечат, но не тут-то было. У него оказался атипичный случай, и во время операции он на два дня впал в кому. После реанимации его продержали в больнице еще десять дней, чтобы обследовать и дать восстановиться. Я был рядом с мамой, у которой тогда уже начались проблемы со здоровьем. Она вдруг осознала, что я могу остаться один на свете, и эта перспектива ее ужаснула. Если бы это случилось тогда, было бы лучше для всех. Мама без конца разговаривала по телефону в комнате для курения, держа в руке записную книжку мужа. Из-за того, что он слег, у целых курсов сбилось расписание занятий, лекции были под угрозой срыва, один симпозиум пришлось даже отложить, что нарушило рабочий график десятка участников. Я смотрел, как женщина, от которой остались кожа да кости, вдохновенно переписывает график профессора Балестри: казалось, эта миссия заряжает ее энергией, действуя, как лекарство.

Но еще важнее было другое: я впервые осознал силу и цельность характера моего отца. Это проявлялось во всем, чем ему приходилось заниматься: в организации лечения жены и оплате гигантских счетов, в работе в университете, в написании и сдаче научных статей. Он не отступал ни на шаг. И теперь, когда он был выбит из колеи, последствия ощущались очень сильно. Именно тогда в моем представлении он стал превращаться в героя. Не потому, что был видным ученым-антропологом, а из-за мудрости, которая помогала ему противостоять судьбе. Он сосредотачивал усилия на одной цели и действовал с точностью лазера, не растрачивая попусту энергию. Он умел управлять своими эмоциями. Мои сверстники считали, что быть сыном ученого — это скучно и не престижно: гораздо лучше иметь отца, который запросто может переделать карбюратор и глушитель у скутера, чтобы он разгонялся до ста километров в час. А мой отец знал, как развивались народы и племена. Он брал в руки какую-нибудь безделушку — и рассказывал историю ее создателя. Ему было достаточно формы бокала. Фасада дворца. Я смотрел, как он лежит на больничной койке, невозмутимый и безупречно любезный с врачами и медсестрами. Ему хотелось всегда выглядеть достойно. Не знаю, что он обнаружил в своем железном ящике-тюрьме, вернувшись после непредвиденной отлучки.

* * *

Когда гроб опустили в могилу, какая-то часть меня самого устремилась туда вслед за мамой. Словно чья-то рука сжала мне внутренности. Ноги подкосились, и я вдруг обнаружил, что сижу на гравии, которым были посыпаны дорожки кладбища. Но я не плакал. Противно было, что все глазеют на меня, возникало ощущение, будто я голый, причем разделся специально, им напоказ. Я убежал, не дожидаясь окончания церемонии. Отец, попрощавшись с немногочисленной родней и самыми близкими друзьями, нашел меня в машине: я сидел с включенной музыкой.

Началась другая жизнь. Теперь по утрам меня будила румынка Сумира, которая нанялась к нам в постоянные помощницы по хозяйству. Она всегда была веселая, все время пела. Вначале она вызвала у меня мгновенную неприязнь: смерть моей матери помогла ей в решении собственных проблем. Но потом я свыкся с ее присутствием и стал ей доверять. Когда Сумира не распевала песенки, больше похожие на кудахтанье, она говорила о своем сыне, от одного имени которого у меня болели уши. Василе. Василе все делал лучше всех, от прыжков в высоту до игры на фортепиано. В итоге мне стало смешно, что меня постоянно сравнивают с этим парнем. «Василе ростом два метра», — говорила Сумира. Или: «Василе первый в классе по хеохрафии». И еще: «Девчонки рвут на себе волосы, когда Василе идет по улице». Она…