Гастон
Леру

 

 

 

Тайна
Желтой комнаты

•

Духи дамы в черном

 

 

 

Gaston Leroux
LE MYSTÈRE DE LA CHAMBRE JAUNE
LE PARFUM DE LA DAME EN NOIR

Перевод с французского Ивана Русецкого

Серийное оформление Вадима Пожидаева

Оформление обложки Татьяны Павловой

Леру Г.
Тайна Желтой комнаты ; Духи дамы в черном : романы / Гастон Леру ; пер. с фр. И. Русецкого. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2023. — (Азбука-классика).

ISBN 978-5-389-23932-6

16+

Гастон Леру — классик детективного и мистического романа, автор одного из самых известных французских произведений всех времен — «Призрак Оперы». Вот уже более века по его книгам снимаются фильмы и сериалы, ставятся спектакли и мюзиклы. В настоящее издание вошли два романа Леру о приключениях репортера Жозефа Рультабийля: «Тайна Желтой комнаты» и «Духи дамы в черном».

«Тайна Желтой комнаты», пожалуй, самый известный детективный роман о преступлении в герметично замкнутом пространстве. В замке близ Парижа совершено «невозможное» преступление — убийство в закрытой комнате. Полиция заходит в тупик, гадая, каковы мотивы преступника и как он смог попасть в запертую изнутри комнату, а затем незаметно скрыться. Однако юный репортер Жозеф Рультабийль убежден, что неразрешимых загадок не бывает…

В романе «Духи дамы в черном», который является продолжением «Тайны Желтой комнаты», Жозеф Рультабийль вступает в поединок с изощренным преступником, виртуозно меняющим обличья.

© И. Г. Русецкий (наследник), перевод, 2023
© Г. А. Соловьева, примечания, 2023
© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2023
Издательство Азбука®

 

 

 

 

Тайна Желтой комнаты

 

 

 

 

Посвящается Роберу Шарвэ [1]
в знак признательности за начало приключений
юного Рультабийля

ГЛАВА 1,
в которой начинается необъяснимое

Не без волнения приступаю я к рассказу о необычайных приключениях Жозефа Рультабийля. До сегодняшнего дня он столь категорически возражал против этого, что я уже отчаялся опубликовать когда-либо самую занятную детективную историю из тех, что случились за последние пятнадцать лет. Я думал даже, что публика никогда не узнает всей правды об удивительном деле Желтой комнаты и связанных с ним таинственных, ужасных и сенсационных событиях, в которых мой друг принимал самое непосредственное участие. Однако недавно некая вечерняя газета в связи с награждением прославленного Стейнджерсона Большим крестом Почетного легиона [2] вспомнила на редкость в невежественной, а может быть, просто лживой статье об этой жуткой истории, которую Жозеф Рультабийль, по его словам, хотел бы забыть навсегда.

Желтая комната! Кто теперь помнит об этом деле, заставившем пятнадцать лет назад пролиться столько чернил? В Париже так скоро обо всем забывают! А ведь в свое время буквально весь мир в течение нескольких месяцев недоумевал перед этой загадкой, на мой взгляд — самой необъяснимой в истории нашей полиции и суда. Каждый искал решение столь непостижимой задачи. Над нею ломали голову и старая Европа, и юная Америка. И поистине — я позволю себе так выразиться, поскольку не тешу свое авторское тщеславие, а лишь излагаю факты, которые благодаря предоставленным мне сведениям предстают в совершенно новом свете, — так вот, поистине, я не думаю, что в какой-либо области реального или воображаемого, даже у автора «Убийства на улице Морг», даже в измышлениях подражателей Эдгару По или правдивым рассказам Конан Дойля, можно найти что-то, что сравнилось бы по таинственности с историей Желтой комнаты.

Разгадку, которую не мог найти никто, отыскал юный Жозеф Рультабийль, в ту пору восемнадцатилетний начинающий репортер известной газеты. Но, предоставив суду ключ к делу, всей правды он не открыл, рассказав лишь то, что было необходимо для «объяснения необъяснимого» и оправдания невиновного. Сегодня у него уже нет причин что-либо скрывать. Более того, мой друг обязан говорить. Итак, вы узнаете все; а теперь, без лишних предисловий, я обрисую загадку Желтой комнаты в том виде, в каком узнал ее весь мир на следующий день после драмы в замке Гландье [3].

25 октября 1892 года в вечернем выпуске газеты «Тан» [4] появилось следующее сообщение:

 

В замке Гландье, расположенном на опушке леса Сент-Женевьев, неподалеку от Эпине-сюр-Орж [5], и принадлежащем профессору Стейнджерсону, совершено страшное преступление. Сегодня ночью, когда ученый трудился у себя в лаборатории, была сделана попытка убить мадемуазель Стейнджерсон, которая спала в комнате, примыкающей к лаборатории. По мнению врачей, жизнь мадемуазель Стейнджерсон в опасности.

 

Можете себе представить, какое волнение охватило Париж. В то время весь ученый мир с большим интересом следил за работами профессора Стейнджерсона и его дочери. Это были первые работы по рентгенографии, продолжив которые господин и госпожа Кюри [6] открыли впоследствии радий. К тому же все тогда находились в ожидании: профессор Стейнджерсон намеревался прочесть в Академии наук сенсационный доклад, касающийся новой теории распада материи. Теория эта должна была поколебать основы официальной науки, долгое время провозглашавшей принцип: ничто не исчезает бесследно и не возникает из ниоткуда.

На следующий день утренние газеты уже вовсю трубили о случившемся. В частности, «Матен» опубликовала следующую статью, озаглавленную «Сверхъестественное преступление».

 

Сообщаем подробности, — писал неизвестный сотрудник газеты, — которые нам удалось узнать о преступлении в замке Гландье. Отчаяние профессора Стейнджерсона и невозможность получить какие-либо сведения от жертвы сделали расследование столь трудным, что сейчас никто не имеет ни малейшего понятия о том, что же произошло в Желтой комнате, где была найдена мадемуазель Стейнджерсон: в одной ночной сорочке она лежала на полу и хрипела. Однако нам удалось расспросить папашу Жака — так тут называют старого слугу семейства Стейнджерсон. Папаша Жак проник в Желтую комнату одновременно с профессором. Комната эта примыкает к лаборатории. Лаборатория и Желтая комната помещаются в небольшом павильоне, стоящем в глубине парка примерно в трехстах метрах от замка.

— Случилось это в половине первого ночи, — рассказал нам добрый старик. — Я тогда был в лаборатории; господин Стейнджерсон все еще работал. Я прибирался там весь вечер и уже ждал ухода господина Стейнджерсона, чтобы самому пойти спать. Мадемуазель Матильда трудилась с отцом до полуночи; когда на стенных часах пробило полночь, она встала и, поцеловав господина Стейнджерсона, пожелала ему доброй ночи. Мне она тоже сказала: «Спокойной ночи, папаша Жак» — и отворила дверь Желтой комнаты. Потом мы услышали, как она заперла ее на ключ и задвинула засов, — я даже рассмеялся и сказал господину профессору: «Наша барышня закрывается на два запора — не иначе как боится Божьей Коровки!» Но профессор был так занят, что ничего не слышал. И тут снаружи раздалось отвратительное мяуканье. Я сразу узнал голос Божьей Коровки — аж дрожь по телу... «Неужели она и сегодня ночью будет мешать всем спать?» — подумал я. Надо вам сказать, сударь, что до конца октября я живу на чердаке павильона, как раз над Желтой комнатой, чтобы барышня не оставалась по ночам одна. Это она придумала жить в теплое время в павильоне — ей там кажется веселее, чем в замке. Все четыре года, как построили павильон, она каждую весну переезжает туда. А с приходом зимы возвращается в замок, потому что в Желтой комнате нет камина... Ну так вот. Мы с господином Стейнджерсоном были в домике. Оба мы сидели тихо: он у себя за столом, я, закончив дела, присел на стул, смотрел на профессора и думал: «Какой умница! А сколько всего знает!» Я говорю, мы сидели тихо, и поэтому убийца наверняка думал, что мы ушли. И вдруг, как раз когда часы били половину первого, из Желтой комнаты раздался отчаянный крик барышни: «Убивают! Убивают! На помощь!» Тут же громыхнули выстрелы, загрохотала мебель, словно там шла борьба, и мы опять услышали крик: «Убивают! На помощь! Отец! Отец!»

Мы с господином Стейнджерсоном, ясное дело, вскочили и бросились к двери. Но, увы, она была заперта, как я уже говорил, и очень крепко — на ключ и засов. Мы попытались ее высадить, но не тут-то было. Господин Стейнджерсон словно обезумел, да и было от чего: мы хорошо слышали, как барышня хрипло кричит: «На помощь! На помощь!» Господин Стейнджерсон со страшной силой колотил в дверь, плача от ярости, отчаяния и беспомощности. И тут меня осенило. «Убийца проник через окно!» — воскликнул я и как сумасшедший выскочил из павильона. На беду, окно Желтой комнаты выходит в поле, и стена, что ограждает парк и примыкает к павильону, мешала мне сразу добраться до этого окна. Чтобы попасть к нему, нужно было выйти из парка. Я бросился к воротам и по дороге встретил привратника Бернье с женой, которые спешили к павильону, привлеченные выстрелами и криками. В двух словах я объяснил им, в чем дело, и велел привратнику бежать к господину Стейнджерсону, а его жена тем временем открыла мне ворота парка. Через пять минут мы с ней стояли перед окном Желтой комнаты. Луна светила ярко, и я хорошо видел, что к окну никто не притрагивался. Решетка не тронута, даже ставни за решеткой закрыты — я сам каждый день под вечер их запираю, хотя барышня знает, что у меня много работы и я устаю, и как-то сказала, что станет закрывать их сама; вот они и были заперты изнутри на железную задвижку. Стало быть, убийца не мог ни влезть в окно, ни выскочить из него, но и я не мог проникнуть в комнату.

Вот несчастье! Было от чего потерять голову. Дверь комнаты заперта изнутри на ключ, ставни единственного окна закрыты, тоже изнутри, а сверх того, еще решетка, через которую и руку-то не просунешь... А барышня зовет на помощь! Хотя нет, кричать она тогда уже перестала. Я подумал: может, она уже умерла... Но было слышно, как профессор все еще пробует взломать дверь.

Мы с привратницей повернули назад и возвратились в павильон. Дверь еще держалась, несмотря на яростные удары господина Стейнджерсона и Бернье. Наконец она подалась, и что же мы увидели? Нужно сказать, что позади нас стояла привратница с яркой лампой, освещавшей всю комнату. Еще, сударь, хочу вам сказать, что Желтая комната совсем невелика. Барышня поставила в ней довольно большую железную кровать, маленький стол, ночной столик, туалет и два стула. И вот при свете большой лампы, которую держала привратница, мы разом окинули взглядом всю комнату. Посредине лежала барышня в ночной сорочке. Перевернутые столы и стулья говорили о том, что она боролась не на жизнь, а на смерть. Барышня была вся в крови, а на шее у нее виднелись жуткие следы ногтей, настоящие раны; из пробитого правого виска сочилась кровь, на полу даже собралась небольшая лужа. Когда господин Стейнджерсон увидел дочь в таком состоянии, он бросился к ней с отчаянным криком — аж сердце сжалось от жалости. Увидев, что несчастная еще дышит, он с той минуты занимался только ею. Мы же принялись искать этого негодяя, который хотел убить нашу хозяйку, и клянусь вам, сударь, попадись он нам, ему пришлось бы туго. Но почему его там не оказалось? Как ему удалось скрыться? Это выше моего понимания. Под кроватью — никого, за столами, стульями — тоже никого! Мы нашли лишь следы, которые он оставил: кровавые отпечатки огромной мужской руки на стене и двери, пропитавшийся кровью большой платок без всяких там инициалов, старый берет да много отпечатков ног на полу. У человека, побывавшего в комнате, была большая нога; подошвы везде оставили следы какой-то черноватой пыли. Как он вошел в комнату? Как скрылся? Не забывайте, сударь, что в Желтой комнате нет камина. Он не мог выскользнуть в дверь — она очень узкая, да к тому же на пороге стояла привратница с лампой, пока мы с привратником обшаривали эту комнатку. Спрятаться там просто негде, и мы, понятное дело, никого не нашли. За взломанной дверью тоже было не укрыться, мы в этом убедились. Через окно с плотно запертыми ставнями и нетронутой решеткой убежать невозможно. Значит, что же? Клянусь вам, сударь, тут мне пришел на ум дьявол.

Но как вы думаете, что мы нашли на полу? Мой револьвер. Да, мой собственный револьвер. Это меня отрезвило. Дьявол не стал бы красть у меня револьвер, чтобы убить барышню. Человек, проникший сюда, поднялся сперва ко мне на чердак, взял из ящика револьвер и воспользовался им для своих гнусных замыслов. Мы проверили барабан и обнаружили, что убийца стрелял дважды. Как бы то ни было, сударь, мне повезло: когда случилось несчастье, господин Стейнджерсон был в лаборатории и собственными глазами видел, что я тоже был там, потому что с этим револьвером мы бог знает до чего бы дошли — я мог угодить за решетку. Полиции ведь немного нужно, чтоб послать человека на плаху.

 

После интервью шли следующие строки:

 

Мы, не вмешиваясь, позволили папаше Жаку рассказать в общих чертах то, что он знает о преступлении в Желтой комнате. Мы сохранили все его выражения и лишь избавили читателей от многочисленных сетований, которыми он уснастил свой рассказ. Но ведь это понятно, папаша Жак! Понятно, что вы любите своих хозяев! Вам нужно, чтобы об этом знали, и вы все время твердите об этом, особенно с момента обнаружения револьвера. Это ваше право, и мы не видим тут ничего неуместного. Только мы собрались задать папаше Жаку — Жаку Луи Мустье — несколько вопросов, как его позвали к следователю, проводившему допросы в большой зале замка. Проникнуть в Гландье нам не удалось, а дубовая роща, где стоит павильон, была окружена полицейскими, ревностно выискивающими любой след, который вел бы к павильону, а быть может, и к разоблачению убийцы.

Нам также хотелось порасспросить привратников, но их нигде не было видно. В конце концов мы устроились в трактире, неподалеку от ворот замка, чтобы подождать господина де Марке, следователя из Корбейля. В половине шестого он вышел вместе со своим письмоводителем. Пока он садился в экипаж, нам удалось задать ему следующие вопросы:

— Не могли бы вы, господин де Марке, сообщить нам что-либо по этому делу, разумеется без ущерба для следствия?

— Сейчас мы не можем ничего сказать, — ответил господин де Марке. — Впрочем, это дело — самое странное из всех, с какими мне приходилось сталкиваться. Только нам начинает казаться, что мы что-то узнали, как обнаруживается, что мы не знаем ничего.

Мы попросили господина де Марке пояснить последние слова. Важность его ответа, надеемся, поймет каждый.

— Если к вещественным доказательствам, собранным сегодня прокуратурой, ничего не прибавится, я боюсь, что тайна, окружающая гнусное покушение на мадемуазель Стейнджерсон, останется неразгаданной. Однако следует надеяться, что тщательные измерения толщины стен, потолка и пола Желтой комнаты, измерения, которыми я собираюсь заняться завтра вместе с подрядчиком, строившим четыре года назад этот павильон, дадут нам доказательства того, что нужно всегда уповать на логику вещей. Проблема заключается вот в чем: мы знаем, как убийца проник в комнату — вошел в дверь и спрятался под кровать, ожидая прихода мадемуазель Стейнджерсон. Но как он оттуда вышел? Как ему удалось убежать? Если мы не найдем ни лаза, ни потайной двери или чулана, если, измерив толщину стен и даже разрушив их — и я, и господин Стейнджерсон готовы на все, вплоть до сноса павильона, — если и после всего этого мы не найдем какой-либо проход, пригодный пусть даже не для человека, но для любого живого существа, если в потолке нет никаких незаметных проемов, а под полом — подвала, нам останется лишь поверить в дьявола, как выразился папаша Жак!

 

Далее неизвестный сотрудник газеты отмечал в своей статье, которую я выбрал как наиболее интересную из всего опубликованного в тот день, что следователь, похоже, вложил какой-то свой смысл в последнюю фразу: «Тогда нам останется лишь поверить в дьявола, как выразился папаша Жак».

Заканчивалась статья следующим:

 

Нам захотелось узнать, что папаша Жак имел в виду под словами «голос Божьей Коровки». Хозяин трактира «Донжон» объяснил, что так здесь называют необычайно зловещие вопли, издаваемые иногда по ночам кошкой, которая принадлежит местной жительнице, старухе по прозвищу Молельщица. Матушка Молельщица — это отшельница, живущая в хижине, в самой гуще леса, неподалеку от грота Святой Женевьевы [7].

Желтая комната, Божья Коровка, матушка Молельщица, дьявол, святая Женевьева, папаша Жак — вот действующие лица запутанного преступления, которое завтра, надеемся, будет распутано ударом кирки. А пока нам остается лишь верить, что мадемуазель Стейнджерсон, которая все еще бредит, произнося лишь одно слово: «убийца», не уйдет этой ночью в мир иной.

 

Эта же газета в полученном в последний час сообщении объявила, что начальник уголовной полиции вызвал телеграфом из Лондона знаменитого инспектора Фредерика Ларсана, который находился там по делу о краже ценных бумаг.

ГЛАВА 2,
в которой впервые появляется
Жозеф Рультабийль

Я помню, словно это произошло лишь вчера, как в то утро юный Рультабийль появился у меня в комнате. Было около восьми часов, и я еще лежал в постели, читая статью «Матен» о преступлении в Гландье.

Однако прежде всего мне хотелось бы представить вам моего друга. Когда я познакомился с Жозефом Рультабийлем, он только начинал как газетный репортер. Я был тогда молодым адвокатом и часто встречал его в коридорах прокуратуры, куда приходил испросить у следователя разрешение встретиться со своими подзащитными в тюрьме Мазас или Сен-Лазар. Рультабийль был симпатичный малый с круглой как шар головой, румяный, то веселый, как жаворонок, то серьезный, словно папа римский. Каким образом он, такой молодой — когда я увидел его впервые, ему не было и семнадцати, — ухитряется зарабатывать себе на хлеб журналистикой? Этим вопросом задавался всякий, кто не знал, как он дебютировал. А дело было так: когда на улице Оберкампф обнаружили расчлененный труп женщины, Рультабийль принес главному редактору «Эпок» [8] — газеты, конкурировавшей в ту пору с «Матен», — левую ступню, отсутствовавшую в корзине, где были найдены зловещие останки. Эту ступню, которую полиция безуспешно искала целую неделю, он нашел в сточной канаве, куда никто даже не удосужился заглянуть. Для этого ему пришлось наняться в бригаду водопроводчиков, собранную муниципалитетом Парижа для ликвидации ущерба, который причинил городу необычайно сильный разлив Сены [9].

Когда главный редактор заполучил драгоценную ступню и понял, благодаря каким остроумным рассуждениям молодому человеку удалось ее отыскать, его охватили два чувства: восхищение проницательностью шестнадцатилетнего мальчишки и ликование по поводу того, что он может выставить на всеобщее обозрение «левую ступню с улицы Оберкампф». «Из этой ступни, — воскликнул он, — я сделаю передовицу!» Потом, отдав зловещий пакет редакционному врачу, он поинтересовался у Рультабийля, сколько тот хочет жалованья, если согласится стать репортером отдела происшествий. «Двести франков в месяц», — скромно ответил молодой человек, едва не задохнувшись от неожиданного предложения. «Получите двести пятьдесят, — возразил редактор, — но если объявите публично, что работаете у нас в редакции уже месяц. Тогда всем станет ясно, что „левую ступню с улицы Оберкампф“ нашли не вы, а газета „Эпок“. У нас, мой юный друг, личность — ничто, газета — все!»

Вскоре новый сотрудник приобрел много друзей, так как отличался услужливостью и веселым нравом, чем очаровывал самых ворчливых и обезоруживал самых завистливых. В кафе, где собирались репортеры отделов происшествий, прежде чем подняться в прокуратуру или префектуру в поисках новых преступлений, у него начала создаваться репутация сметливого парня, для которого даже двери шефа уголовной полиции — не преграда. Если главный редактор поручал Рультабийлю стоящее дело, репортеру не раз случалось утереть нос самым знаменитым инспекторам полиции.

В этом-то кафе у меня и завязалось с ним более тесное знакомство. Адвокаты по уголовным делам и журналисты не враждуют между собой: одним нужна реклама, другим — сведения. Мы разговорились, и я тут же почувствовал глубокую симпатию к этому славному парнишке. У него был чрезвычайно живой и оригинальный ум и весьма своеобразный способ мышления.

Некоторое время спустя я взялся вести судебную хронику в газете «Кри дю бульвар». С моим приходом в журналистику наша дружба с Рультабийлем стала только крепче. Чем больше я его узнавал, тем сильнее любил; под маской веселого сумасбродства он скрывал необычайную для своих лет серьезность. Я уже привык к тому, что обычно он оживлен, порою даже слишком, но мне не раз приходилось видеть его погруженным в глубокую грусть. Я пытался выведать у него причину такой изменчивости, но он всякий раз только смеялся и ничего не отвечал. Однажды я спросил его о родителях — он никогда о них не рассказывал, — но Рультабийль тут же отошел в сторону, сделав вид, что не расслышал.

Тем временем разразилось нашумевшее дело Желтой комнаты, сделавшее его первым не только среди репортеров, но и среди сыщиков всего мира: не следует удивляться сочетанию этих достоинств в одном человеке, поскольку уже тогда ежедневные газеты стали походить на теперешние, то есть на хронику преступлений. Люди мрачные сетуют на это, я же считаю, что нас надо с этим поздравить — ведь чем больше и общество, и частные лица будут бороться с преступниками, тем лучше. Мрачно настроенные люди могут возразить, что, уделяя столько внимания преступлениям, пресса в конечном счете их вызывает. Но на таких ведь никогда не угодишь, верно?

Итак, 26 октября 1892 года Рультабийль оказался у меня в комнате. Он был румянее обычного, широко раскрытые глаза выдавали крайнее возбуждение. Размахивая номером «Матен», он вскричал:

— Ну, дорогой Сенклер, читали?

— О преступлении в Гландье?

— Да, о Желтой комнате! Что вы об этом думаете?

— Думаю, черт побери, что преступление совершил дьявол или Божья Коровка.

— Нет, кроме шуток.

— Знаете, я не очень-то верю в убийц, которые просачиваются сквозь стены. По-моему, папаша Жак совершил ошибку, оставив в комнате орудие преступления, и поскольку он живет над комнатой мадемуазель Стейнджерсон, архитектурная операция, которую собирается провести сегодня следователь, даст ключ к решению этой загадки, и мы вскоре узнаем, через какой лаз или потайную дверь молодчик мог проскользнуть, чтобы тут же вернуться в лабораторию за спиной ничего не подозревавшего господина Стейнджерсона. Что вы на это скажете? Неплохая гипотеза?

Рультабийль уселся в кресло, раскурил трубку, с которой никогда не расставался, и несколько минут молча курил — явно для того, чтобы справиться с возбуждением, — после чего пренебрежительно бросил:

— Молодой человек, вы адвокат, и я ничуть не сомневаюсь в ваших способностях заставить суд оправдать виновного, но если когда-нибудь вы станете следователем, то вы с такой же легкостью сможете заставить суд осудить невинного. Вы поистине талантливы, молодой человек. — Он выпустил несколько клубов дыма и продолжал: — Никакого лаза не найдут, и тайна Желтой комнаты сделается еще таинственнее. Потому-то она меня и интересует. Следователь прав: свет не видывал ничего более странного, чем это преступление.

— У вас есть догадка относительно того, как мог скрыться убийца? — спросил я.

— Нет, — ответил Рультабийль, — пока нет. Но зато у меня есть догадка относительно револьвера. Им воспользовался не убийца.

— Но тогда кто же?

— Ладно, скажу; хотя... Мадемуазель Стейнджерсон.

— Не понимаю. Решительно не понимаю.

— Скажите, в этой статье вас ничто не удивило? — спросил, пожав плечами, Рультабийль.

— Да нет. По-моему, там все одинаково странно.

— Это так, но... А запертая на ключ дверь?

— Самая объяснимая вещь во всей этой истории.

— Вот именно! А засов?

— Засов?

— Да, задвинутый изнутри засов. Мне кажется, мадемуазель Стейнджерсон кого-то опасалась: она приняла меры предосторожности и даже взяла у папаши Жака револьвер без его ведома. Понятно, она не хотела никого пугать, в особенности отца. Но то, чего мадемуазель Стейнджерсон боялась, все же случилось; она стала защищаться, завязалась борьба, и ей удалось довольно ловко воспользоваться револьвером и ранить убийцу в руку — вот откуда взялись кровавые отпечатки ладони на стене и двери: этот человек на ощупь искал выход, — однако выстрелила она недостаточно быстро, чтобы избежать страшного удара в правый висок.

— Значит, мадемуазель Стейнджерсон ранили не из револьвера?

— В газете об этом ничего нет, но мне кажется логичным, что мадемуазель Стейнджерсон воспользовалась им, защищаясь от убийцы. Но тогда каким оружием воспользовался убийца? Ему не удалось задушить мадемуазель Стейнджерсон, и он решил покончить с нею ударом в висок. Он, должно быть, знал, что на чердаке живет папаша Жак, и, видимо, поэтому решил воспользоваться каким-нибудь «тихим» оружием — дубинкой или, может быть, молотком.

— Но все это не объясняет, каким образом убийца покинул Желтую комнату, — возразил я.

— Разумеется, — ответил, вставая, Рультабийль, — а так как объяснить это надо, я еду в замок Гландье и зашел, чтобы взять вас с собой.

— Меня?

— Да, мой друг, вы мне нужны. «Эпок» поручила это дело мне, и я должен как можно скорее выяснить, что к чему.

— Но чем я-то могу вам помочь?

— Господин Робер Дарзак сейчас в замке.

— Да, верно. Он, должно быть, в страшном отчаянии.

— Мне нужно с ним поговорить, — произнес Рультабийль тоном, который меня удивил.

— Вы полагаете, он сообщит вам что-нибудь интересное?

— Да.

Больше мне не удалось вытянуть из Рультабийля ни слова. Он прошел в гостиную, попросив меня одеться побыстрее.

Я познакомился с Робером Дарзаком, когда помогал ему в одном гражданском процессе, будучи секретарем мэтра Барбе-Делатура. Сорокалетний профессор физики в Сорбонне Робер Дарзак был близко связан с семейством Стейнджерсон, поскольку после семи лет прилежных ухаживаний решил наконец жениться на мадемуазель Стейнджерсон — уже не юной (ей было лет тридцать пять), но замечательно красивой женщине.

Одеваясь, я крикнул Рультабийлю, с нетерпением дожидавшемуся меня в гостиной:

— У вас уже сложилось мнение об общественном положении убийцы?

— Да, мне кажется, что он если не человек света, то, во всяком случае, занимает в обществе не самое низкое положение. Но это лишь догадки.

— А почему вы так думаете?

— Об этом говорят засаленный берет, простой платок, следы грубых башмаков, — ответил молодой человек.

— Понимаю: такое количество улик оставляют только затем, чтобы пустить по ложному следу!

— Из вас выйдет толк, дорогой Сенклер, — заключил Рультабийль.

ГЛАВА 3
«Он прошел сквозь ставни, как призрак»

Полчаса спустя мы с Рультабийлем стояли на перроне Орлеанского вокзала, дожидаясь отхода поезда на Эпине-сюр-Орж. Прибыла на вокзал и прокуратура Корбейля в составе господина де Марке и его письмоводителя. Вместе с последним господин де Марке провел ночь в Париже, чтобы присутствовать в одном из театров на генеральной репетиции пьески, сочиненной им самим и подписанной скромным псевдонимом Castigat Ridendo [10].

С виду господин де Марке походил на благородного старца. Он всегда был необычайно учтив и галантен и всю свою жизнь питал лишь одну страсть — к драматургии. Служа по судебной части, он интересовался только делами, из которых можно было набрать материала хотя бы на одно действие. Благодаря хорошему происхождению он мог бы достичь в суде более высокого положения, однако вечное стремление к высокому искусству привело его в результате к должности следователя Корбейля да к скабрезной пьеске, подписанной «Castigat Ridendo».

Дело Желтой комнаты, по его мнению необъяснимое, не могло не соблазнить столь литературный ум. Господин де Марке заинтересовался им чрезвычайно, но не как судебный чиновник, который жаждет докопаться до истины, а как любитель драматических интриг, все способности которого направлены на то, чтобы запутать их получше и как можно дольше не дать зрителю догадаться, в чем дело.

Поравнявшись с господином де Марке, я услышал, как он со вздохом сказал письмоводителю:

— Только бы, дорогой господин Мален, ах, только бы этот подрядчик не разрушил своей киркой такую великолепную тайну!

— Не беспокойтесь, — ответил господин Мален, — его кирка может разрушить домик, но тайна останется в целости и сохранности. Я простучал стены, осмотрел потолок и пол, так что знаю наверное. Ошибки быть не может, и волноваться нам нет причин: мы не узнаем ничего.

Успокоив таким образом начальника, господин Мален неприметным движением головы указал ему на нас. Тот нахмурился и, увидев, что Рультабийль снял шляпу и подходит к нему, поспешно вскочил в вагон, бросив вполголоса:

— Главное — никаких журналистов!

— Понятно! — ответил господин Мален и, пытаясь заслонить собою вход в купе следователя, произнес: — Извините, господа, купе занято.

— Я журналист, сударь, сотрудник «Эпок», — представился мой друг, весьма учтиво поздоровавшись с письмоводителем. — Мне нужно сказать господину де Марке несколько слов.

— Господин де Марке весьма занят расследованием.

— Можете поверить, его расследование мне совершенно безразлично. Я не занимаюсь раздавленными собаками, — заявил молодой человек, выразив при помощи нижней губы бесконечное презрение к рубрике происшествий. — Я театральный хроникер, и поскольку мне нужно будет сделать отчет о сегодняшней премьере...

— Проходите, сударь, прошу вас, — тут же согласился письмоводитель, уступая Рультабийлю дорогу.

Тот переступил порог купе, я зашел следом и сел рядом с ними; господин Мален поднялся в вагон и закрыл дверцу. Господин де Марке взглянул на него.

— Ах, сударь, не сердитесь на этого достойного человека за то, что он позволил мне нарушить ваш запрет, — начал Рультабийль. — Я хотел бы иметь честь говорить не с господином де Марке, а с господином Castigat Ridendo. Позвольте мне вас поздравить, и, как театральный хроникер «Эпок», я... — И Рультабийль представил сначала меня, потом представился сам.

Господин де Марке беспокойно поглаживал свою остроконечную бородку. В нескольких словах он объяснил Рультабийлю, что как автор слишком скромен и не желает поэтому, чтобы завеса его псевдонима была публично приоткрыта, а также надеется, что восторг журналиста по поводу его сочинения не зайдет столь далеко, чтобы сообщить публике, что господин Castigat Ridendo — не кто иной, как следователь из Корбейля.

— Работа драматурга, — добавил он после секундного колебания, — может повредить работе следователя, особенно в провинции, где люди несколько консервативны...

— Можете положиться на мою скромность! — воскликнул Рультабийль, воздевая руки к небу.

Поезд тронулся.

— Уже едем! — воскликнул следователь, удивленный, что мы отправились в путь вместе с ним.

— Да, сударь, истина пустилась в путь, — любезно улыбнувшись, сказал репортер, — в путь к замку Гландье. Славное дельце, господин де Марке, славное дельце!

— Очень туманное дело! Невероятное, непостижимое, необъяснимое дело. Я боюсь лишь одного, господин Рультабийль, что журналисты станут пытаться его объяснить.

— Да, — ответил мой друг, услышав этот недвусмысленный намек, — этого следует опасаться. Всюду они лезут... Но я, господин следователь, разговариваю с вами по чистой случайности, которая свела нас в одном купе.

— А куда вы едете? — поинтересовался господин де Марке.

— В замок Гландье, — без запинки ответил Рультабийль.

— Вы не войдете туда, господин Рультабийль! — привскочил господин де Марке.

— А что, вы против? — ощетинился мой друг, готовый к бою.

— Ну что вы! Я слишком люблю прессу и журналистов, чтобы чинить им препятствия в чем бы то ни было, однако господин Стейнджерсон никого не принимает. Дом хорошо охраняется — вчера ни одному журналисту не удалось проникнуть даже в парк при замке.

— Тем лучше, — обрадовался Рультабийль, — я приеду вовремя.

Господин де Марке поджал губы и, казалось, был готов замкнуться в упрямом молчании. Однако длилось это недолго: Рультабийль незамедлительно сообщил, что мы едем в Гландье, чтобы пожать руку «старому доброму другу», как выразился он, имея в виду Робера Дарзака, которого видел раз в жизни.

— Бедняга Робер! — продолжал юный репортер. — Бедняга Робер! Должно быть, он близок к смерти — он ведь так любил мадемуазель Стейнджерсон.

— Это правда. Господин Дарзак в таком горе, что на него жалко смотреть, — нехотя процедил господин де Марке.

— Но не следует терять надежду, что мадемуазель Стейнджерсон выживет.

— Да, будем надеяться. Вчера ее отец признался мне, что если она скончается, то он тоже проживет недолго. Какая невосполнимая потеря для науки!

— Рана на виске глубока, не так ли?

— Еще бы! Просто невероятно, что она не оказалась смертельной. Удар был чрезвычайно силен.

— Значит, мадемуазель Стейнджерсон ранили не из револьвера, — пробормотал Рультабийль, бросив на меня торжествующий взгляд.

Господин де Марке очень смутился и, казалось, хотел воскликнуть: «Я ничего не говорил, не хочу ничего говорить и ничего не скажу!» Затем он отвернулся к секретарю, словно не желая нас больше знать. Но сбить Рультабийля с толку было не так-то просто. Он придвинулся к следователю и, показав ему добытый из кармана номер «Матен», спросил:

— У меня есть один вопрос, господин следователь, который, по-моему, не будет бестактным. Вы читали сообщение в «Матен»? Вздор какой-то, не правда ли?

— Вовсе нет, сударь!

— Ну как же! В Желтой комнате только одно окно, решетка на нем цела, дверь пришлось взломать, а убийцы в комнате не оказалось!

— Вот именно, сударь, вот именно! Точно так и обстоит дело.

Рультабийль не ответил и о чем-то задумался. Так прошло с четверть часа. Очнувшись от своих мыслей, он вновь обратился к следователю:

— А какая в тот вечер была у мадемуазель Стейнджерсон прическа?

— Не понимаю, — удивился господин де Марке.

— Но это же необычайно важно, — настаивал Рультабийль. — Она была причесана на прямой пробор, верно? Я уверен, что в тот драматический вечер она была причесана на прямой пробор!

— Нет, вы ошиблись, господин Рультабийль, — возразил следователь. — В тот вечер волосы у мадемуазель Стейнджерсон были подняты и уложены в узел на затылке. Это ее обычная прическа. Лоб полностью открыт — говорю вам точно, потому что мы долго исследовали рану. На волосах крови не было, а после покушения к ее прическе никто не притрагивался.

— Это точно? Вы уверены, что в ночь покушения мадемуазель Стейнджерсон не была причесана на прямой пробор?

— Совершенно, — ответил, улыбнувшись, следователь, — я даже помню, как врач, осматривая рану, сказал: «Жаль, что мадемуазель Стейнджерсон всегда убирает волосы со лба. Причесывайся она на прямой пробор, волосы на виске смягчили бы удар». Однако же странно, что вы придаете этому такое значение.

— Раз у нее не было прямого пробора, то что же выходит? Хотел бы я знать... — Рультабийль огорченно махнул рукой и спросил: — А рана на виске серьезная?

— О да.

— А каким оружием она нанесена?

— Это, сударь, секрет следствия.

— Вы нашли оружие?

Следователь не ответил.

— А следы на горле?

На этот раз следователь соблаговолил сообщить, что, по мнению врачей, сжимай убийца горло еще несколько секунд, мадемуазель Стейнджерсон была бы задушена.

— Судя по статье в «Матен», — продолжал настаивать Рультабийль, — дело это совершенно необъяснимо. Не могли бы вы сказать, господин следователь, сколько в домике дверей и окон?

— Их пять, — откашлявшись, заявил господин де Марке, который был уже не в силах сопротивляться своему желанию представить расследуемое им дело во всей его загадочности. — Их пять; дверь в переднюю — единственный вход в павильон — снабжена автоматическим замком. И снаружи, и изнутри он отпирается только ключом. Ключей два — один у папаши Жака, другой — у господина Стейнджерсона. Мадемуазель Стейнджерсон ключ не нужен, поскольку в павильоне живет папаша Жак, а все дни она проводит с отцом. Когда случилось несчастье, входная дверь была, как всегда, заперта; один ключ находился в кармане у господина Стейнджерсона, другой — у папаши Жака. Что же касается окон, то их в павильоне четыре: одно в Желтой комнате, два в лаборатории и одно в передней. Окна лаборатории и Желтой комнаты выходят в поле, и только окно передней — в парк.

— Через это-то окно он и выскочил из павильона! — вскричал Рультабийль.

— Как вы узнали? — изумился господин де Марке, устремив на моего друга пристальный взгляд.

— Как убийца покинул Желтую комнату, увидим позже, — отозвался Рультабийль, — но из павильона он убежал через окно передней, это точно.

— Но все-таки как вы узнали?

— Бог мой, да это же так просто! Раз убийца не мог убежать через дверь, значит он вылез в окно, а следовательно, в павильоне должно быть хотя бы одно окно без решетки. Окно Желтой комнаты зарешечено, так как выходит в поле; по той же причине должны быть зарешечены и оба окна лаборатории. Но раз убийца все-таки скрылся, я подумал, что одно окно должно быть без решетки и это окно — в передней, потому что оно выходит в парк, то есть на территорию имения. Ничего мудреного тут нет!

— Верно, — согласился господин де Марке, — но вот чего вы не могли отгадать: на окне передней действительно нет решетки, но зато есть толстые железные ставни. Так вот, эти ставни были заперты изнутри на железную щеколду, и тем не менее у нас есть доказательства, что убийца вылез именно через это окно. Следы крови на стене и ставнях, отпечатки ног на земле, такие же, как в Желтой комнате, — все говорит о том, что убийца скрылся именно этим путем. Но как же так? Как мог он это сделать, если ставни так и остались заперты изнутри? Получается, что он прошел сквозь ставни, как призрак. Но самое непостижимое даже не это. Совершенно невозможно вообразить, как он вышел из Желтой комнаты, как, никем не замеченный, пересек лабораторию, чтобы добраться до передней. Ах, господин Рультабийль, это просто невероятное дело! Ах, какое дело! И надеюсь, разгадка найдется еще не скоро!

— На что вы надеетесь, господин следователь?

— Я не надеюсь, — поправился господин де Марке, — мне просто так кажется.

— Но окно могли запереть изнутри после бегства убийцы, правда? — спросил Рультабийль.

— Да, возможно, хотя и непонятно. Ведь тогда у него должен быть сообщник или сообщники, а я их не вижу, — проговорил следователь и, помолчав, добавил: — Вот если бы мадемуазель Стейнджерсон сегодня чувствовала себя лучше и ее можно было допросить...

— А чердак? Там ведь должно быть окно? — поинтересовался Рультабийль, следуя течению своих мыслей.

— Да, в самом деле, его я не сосчитал. Наверху есть небольшое окошко, вроде слухового, и так как выходит оно тоже на поле, то, как и остальные, снабжено решеткой. И она была нетронута, а ставни заперты изнутри. К тому же мы не нашли никаких следов, дающих возможность предположить, что убийца прошел через чердак.

— Стало быть, вы, господин следователь, не сомневаетесь, что убийца скрылся, хотя и неизвестно как, через окно в передней?

— Все подтверждает это.

— Я тоже так полагаю, — важно согласился Рультабийль и, с минуту помолчав, добавил: — Коль скоро вы не нашли на чердаке никаких следов убийцы, к примеру отпечатков обуви, какие были обнаружены на полу Желтой комнаты, то, наверное, были вынуждены признать, что не он украл у папаши Жака револьвер.

— На чердаке есть только следы папаши Жака, — признал следователь, значительно кивнув головой, после чего решил закончить мысль: — А папаша Жак был с господином Стейнджерсоном. Ему повезло.

— Какова же тогда роль револьвера папаши Жака в этой драме? Ведь, по-видимому, уже всем ясно, что мадемуазель Стейнджерсон ранила из него убийцу, а не он ее.

Оставив без ответа этот явно смутивший его вопрос, господин де Марке сообщил, что в Желтой комнате найдены две пули: одна — в стене, на которой был кровавый отпечаток руки, другая — в потолке.

— Ах, в потолке! — пробормотал Рультабийль. — Вот как? В потолке... Любопытно! В потолке... — Он умолк и запыхтел трубкой.

Когда мы прибыли в Эпине-сюр-Орж, я похлопал его по плечу, чтобы он спустился с небес на землю, точнее, на перрон. Следователь и письмоводитель распрощались с нами, дав понять, что достаточно уже насладились нашим обществом, после чего поспешно сели в ожидавший их экипаж.

— Сколько отсюда ходу до Гландье? — спросил Рультабийль у какого-то железнодорожника.

— Часа полтора — час и три четверти, если идти не торопясь, — ответил тот.

Рультабийль посмотрел на небо и нашел, что оно устраивает его, а также, видимо, меня, поскольку он взял меня под руку и сообщил:

— Пошли! Мне нужно пройтись.

— Ну и как? Что-нибудь проясняется? — спросил я.

— Напротив, все еще больше запуталось. Но у меня есть одна догадка.

— Поделитесь!

— Нет, сейчас я ничего не могу вам сказать. От моей догадки зависит жизнь по крайней мере двух человек.

— Вы считаете, что у убийцы были сообщники?

— Нет, не считаю...

Мы немного помолчали, потом он заговорил снова:

— Нам повезло, что мы встретили следователя с письмоводителем. Ну? Что я вам говорил насчет револьвера?

Он шел, засунув руки в карманы, глядя в землю и насвистывая. Через некоторое время я услышал, как он пробормотал:

— Бедняжка!

— Это вы о мадемуазель Стейнджерсон?

— Да, она женщина редкого благородства и заслуживает всяческого сочувствия. У нее очень сильный характер... Я думаю, думаю...

— Так вы знакомы с мадемуазель Стейнджерсон?

— Вовсе нет. Я и видел-то ее всего раз в жизни.

— Так почему же вы говорите, что у нее сильный характер?

— Да потому, что она сопротивлялась, потому, что смело отбивалась от убийцы, а главное — из-за пул…