Письма

Оглавление
Книга I
Книга II
Книга III
Книга IV
Книга V
Книга VI
Книга VII
Книга VIII
Книга IX
Книга X
О Плинии младшем
Указатель собственных имен
Примечания

 

 

PLINIUS MINOR
(GAIUS PLINIUS CAECILIUS SECUNDUS)
EPISTULAE

Перевод с латинского
Аристида Доватура, Марии Сергеенко

Серийное оформление Вадима Пожидаева

Оформление обложки Вадима Пожидаева-мл.

Плиний Младший
Письма / Плиний Младший ; пер. с лат. А. Доватура, М. Сергеенко. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2023. — (Азбука-классика. Non-Fiction).

ISBN 978-5-389-24183-1

16+

Немало сведений о Риме первого века нашей эры дошли до нас благодаря письмам Плиния Младшего (ок. 61–113/114). Его после ранней смерти отца усыновил дядя — Плиний Старший, создатель знаменитой «Естественной истории». Юноша получил прекрасное образование, что позже позволило ему занимать значительные должности в Риме и провинциях. Он практиковал как адвокат при трех императорах — Домициане, Нерве и Траяне. С последним он состоял в переписке, равно как и со своими учеными современниками — Светонием, Марциалом, Тацитом. Плиний Младший сам сгруппировал письма в книги для публикации, вероятно осознавая важность для истории этих свидетельств. Так что любознательный читатель и сегодня, почти две тысячи лет спустя, может узнать из них о первых общинах христиан, об извержении Везувия в августе 79 года, стоившего жизни Плинию Старшему, о повседневных мелочах римской жизни, об устройстве государственной власти и многом другом.

© М. Е. Сергеенко (наследник), перевод, статья, примечания, 2023
© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2023
Издательство Азбука®

Книга I

1

Плиний Септицию [1] привет.

(1) Ты часто уговаривал меня собрать письма, написанные несколько тщательнее, и опубликовать их. Я собрал, не соблюдая хронологического порядка (я ведь не писал историю), а как они попадались под руку [2]. (2) Только бы ты не раскаялся в своем совете, а я в своей уступчивости. Теперь я поищу те, что забросил, и ее буду прятать, если еще что напишу. Будь здоров.

2

Плиний Арриану [3] привет.

(1) Я предвижу, что ты задержишься со своим приездом, и потому предлагаю тебе книгу, которую обещал в прежних письмах. Прочти ее, пожалуйста, и, по своему обычаю, внеси поправки [4], — потому особенно, что я, кажется, до сих пор ничего не писал с таким ζήλῳ [5]. (2) Я пытался подражать, по крайней мере в оборотах речи, Демосфену, твоему любимцу всегда, и Кальву [6], моему с недавних пор; силы таких ораторов могут достичь «немногие, кого справедливый»... [7] (3) Материал вполне подходил для такого соревнования (боюсь за дерзкое слово): почти вся речь исполнена пафоса [8]: она пробудила меня от длительной спячки, если только я способен пробуждаться. (4) Не пренебрег я и ληϰύϑοις [9] нашего Марка [10]: я неизменно чуть-чуть сворачивал с дороги, когда уместно было украсить ими речь: я ведь хотел, чтобы речь потрясла людей, а не навела на них тоску.

(5) Не думай, что этой оговоркой я прошу снисхождения. Чтобы еще усилить твою правку, я тебе признаюсь: и меня самого, и моих сотоварищей не отпугивает мысль о ее издании [11], если только ты благосклонно отнесешься к этой, может быть, нелегкой затее. (6) Надо, конечно, что-нибудь издать — лучше бы уже готовое — (молитва лентяя), — надо издать по множеству причин, а главное, потому, что люди не выпускают из рук книжек, мной изданных, хотя они и утратили прелесть новизны. Книгопродавцы, может быть, только говорят мне приятные слова. Пусть, впрочем, говорят, если эта ложь заставляет меня работать. Будь здоров.

3

Плиний Канинию Руфу [12], привет.

(1) Ну как Комо, наша с тобой радость? и прелестная пригородная вилла? портик, в котором всегда весна? аллея платанов с ее густой зеленью? канал с водой, отсвечивающей зеленью? Пруд внизу? он к нашим услугам? А та дорожка с землей плотной, но мягкой для ноги? а баня, круглый день залитая солнцем? столовые для большого общества и те, что лишь для некоторых? комнаты, где ты проводишь день, и спальни? [13] (2) Они завладели тобой и передают, чередуясь, одна другой? Или тебя, внимательного хозяина, отвлекают обычные твои частые разъезды по имению? Если завладели тобой — счастливый ты человек, а если нет, ты «один из многих» [14].

(3) Почему ты (уже пора) не поручишь эти низменные мелкие заботы другим [15] и в этом глубоком полном уединении целиком не отдашься занятиям? им твой труд, им досуг; им работа и отдых, бдение и сон. (4) Создай, выкуй, что останется твоим навеки! Остальные твои владения после тебя не раз переменят хозяина; это, став твоим, никогда быть твоим не перестанет.

Я знаю, к какой душе, к какому дарованию обращаюсь я со своими увещеваниями; ты только постарайся понять сам, чего ты стоишь; если ты это поймешь, поймут и другие. Будь здоров.

4

Плиний Помпее Целерине [16], своей теще, привет.

(1) Всего у тебя полно в имении под Окрикулом, да и под Нарнией, и под Карсулами, и под Перузией! [17] В имении под Нарнией даже баня [18]. Из писем моих (твоих уже не нужно) хватит одного старого и короткого. (2) Клянусь Геркулесом, я больше дома у тебя, чем у себя. Есть, однако, разница: твои домочадцы принимают меня с большей заботой и вниманием, чем мои. (3) Может быть, так же будет и с тобой, если ты когда завернешь к нам. Я очень этого хотел бы; увидишь, у меня ни в чем тебе не будет отказа, как и мне у тебя не было, а затем пусть мои домочадцы, которые ожидают меня в пренебрежительном спокойствии, несколько встрепенутся. (4) У добрых хозяев рабы отвыкают бояться. Новые лица заставляют их очнуться, и они стараются получить одобрение хозяев за службу не им, а другим. Будь здорова.

5

Плиний Воконию Роману [19] привет.

(1) Видел ты такого перепуганного и присмиревшего человека, как М. Регул после смерти Домициана? Преступлений при нем совершал он не меньше, чем при Нероне, но не так открыто [20]. Ему стало страшно моего гнева — и не зря: я разгневан. (2) Он взлелеял гибель Рустика Арулена и так радовался его смерти, что прочитал и опубликовал сочинение, в котором нападал на Рустика; назвал его «обезьяной стоиков» и еще добавил «заклейменный Вителлиевым шрамом» [21] — ты узнаёшь красноречие Регула. (3) Геренния Сенециона он поносил так неистово, что Меттий Кар сказал ему: «Какое тебе дело до моих мертвецов? Разве я беспокою Красса или Камерина?» [22] (4) (Регул донес на них при Нероне). Он считал, что все это мне тягостно, и поэтому даже не пригласил на свое чтение. (5) А кроме того, он вспомнил, как приставал ко мне у центумвиров [23] с расчетом меня погубить. Я помогал по просьбе Арулена Рустика, Аррионилле, жене Тимона [24]; Регул выступал против. Я в этом деле частично опирался на мнение Меттия Модеста [25], человека прекрасного. Он тогда находился в ссылке; был выслан Домицианом. И вот тебе Регул: «Скажи, Секунд, — обращается он ко мне, — что ты думаешь о Модесте?» Ответь я «хорошо» — гибель; ответь «плохо» — позор. Могу сказать одно: боги мне помогли. «Я отвечу, если об этом будут судить центумвиры». Он опять: «Я спрашиваю, что ты думаешь о Модесте?» — (6) «Свидетелей, — ответил я, — обычно спрашивают о подсудимых [26], а не об осужденных». Он в третий раз: «Я спрашиваю, что ты думаешь не о Модесте, а о его лояльности?» (7) «Ты спрашиваешь, что я думаю? Я считаю, что не дозволено даже обращаться с вопросом о том, о ком уже принято решение». Он замолчал; меня хвалили и поздравляли: я не повредил своему доброму имени ответом, хотя бы мне и полезным, но бесчестным, и не угодил в силок, расставленный таким коварным вопросом.

(8) Теперь, сознавая свою вину, он в перепуге хватает Цецилия Целера, сразу за ним Фабия Юста [27] и просит их помирить меня с ним. Мало того, приходит к Спуринне [28] и униженнейшим образом (как всегда, когда он боится) молит его: «Молю тебя, пойди утром к Плинию, только совсем утром (я не в силах больше терпеть это беспокойство); каким угодно способом добейся, чтобы он на меня не сердился». (9) Я уже не спал; от Спуринны посол: «Я иду к тебе». — «Ни в коем случае: я к тебе». Мы направились друг к другу и сошлись в портике Ливии [29], Спуринна излагает поручение Регула, добавив свою просьбу — скупо, как и полагается просить достойному человеку за негодяя. (10) «Смотри сам, чтó, по-твоему, ответить Регулу. Мне не пристало обманывать тебя: я жду Маврика [30] (он еще не вернулся из ссылки) и не могу тебе ответить ни „да“ ни „нет“; я буду поступать, как он решит: он тут глава, мне подобает идти за ним следом».

(11) Несколько дней спустя Регул встретился со мной в тот день, когда мы поздравляли претора [31]; занятый старым, он отводит меня в сторону и говорит: он боится, что у меня глубоко в душе засели слова, сказанные им однажды на суде центумвиров, когда он отвечал мне и Сатрию Руфу [32]: «Сатрий Руф, который не состязается с Цицероном и доволен современным красноречием». (12) Я ответил, что сейчас, после его признания, я понимаю его колкость, но ведь слова эти можно истолковать и в почетном смысле. «Да, — говорю я, — я состязаюсь с Цицероном, я недоволен современным красноречием и считаю крайней глупостью выбирать для подражания не самое лучшее. А раз ты помнишь этот случай в суде, почему же ты забыл о другом, когда ты меня допрашивал, что я думаю о лояльности Меттия Модеста?» Он заметно побледнел — хотя и вообще бледен — и, запинаясь, пробормотал: «Я спрашивал во вред не тебе, а Модесту». Какая жестокость в человеке! Он не скрывает своего желания навредить сосланному. (14) И вот замечательная для того причина: «Он ведь написал в одном письме, читанном у Домициана: „Царек, негоднейший из всех двуногих“», — сущую правду написал Модест [33].

(15) На этом кончилась наша беседа; я не захотел ее продолжать, чтобы ничем не связать себя до приезда Маврика. Я прекрасно понимаю, что Регул δυσϰαϑαίρετον [34]: он богат, влиятелен, многие за ним ухаживают, еще больше тех, кто его боится: страх обычно сильнее любви. Может, однако, случиться, что все это пошатнется и рухнет: преданность негодяев так же ненадежна, как они сами. (16) Повторяю опять, я жду Маврика. Он человек основательный, разумный, многими испытаниями многому наученный, способный по прошлому предвидеть будущее. По его указанию я или что-то попытаюсь сделать, или буду сидеть смирно. (17) Я написал тебе об этом потому, что по нашей взаимной любви надлежит тебе знать не только о том, что я делаю и говорю, но и о том, что собираюсь сделать. Будь здоров.

6

Плиний Корнелию Тациту привет.

(1) Ты будешь смеяться — смейся, пожалуйста. Я — вот этот я, которого ты знаешь, взял трех кабанов — и превосходных. «Сам?» — спрашиваешь ты. Сам, пребывая, однако, в своей обычной спокойной неподвижности. Я сидел у тенет [35], рядом были не рогатины и копья, а стиль и дощечки [36]; я что-то обдумывал и делал заметки, чтобы вернуться домой если и с пустыми руками, то с полными табличками. (2) Не пренебрегай таким способом работы: ходьба, движение удивительно возбуждают душу; а леса вокруг, уединение, само молчание, требуемое охотой, побуждают к размышлению.

(3) Потому, когда пойдешь на охоту, вот тебе мой совет: бери с собой не только корзиночку с едой и бутылку, но и дощечки: узнаешь, что Минерва бродит по горам не меньше, чем Диана. Будь здоров.

7

Плиний Октавию Руфу [37] привет.

(1) Смотри, на какую высоту ты меня поставил, уделив мне такую же царственную власть, какую Гомер Юпитеру сильнейшему величайшему:

τῷ δ’ἕτερον μὲν ἔδωϰε πατήρ, δ’ἕτερον ἀνένευσεν [38].

И я ведь могу на твое желание ответить подобным же кивком и в знак несогласия отрицательно покачать головой. (2) И если я еще могу, особенно по твоей просьбе, оправдаться перед жителями Бетики в том, что я не буду их защитником в тяжбе против некоего человека [39], то выступить против провинции, любовь которой я приобрел, оказав ей столько услуг, столько для нее, даже с риском для себя, потрудившись [40], — это противно моим правилам неизменной верности (а ты это ценишь). (3) Я пойду средним путем: из двух твоих просьб (ты просишь исполнить какую-нибудь одну) я выберу ту, которой удовлетворю не только твое пристрастие, но и твое здравое суждение. Для меня важно не то, чего ты, человек хороший, хочешь в данную минуту, а то, что ты всегда сможешь одобрить.

(4) Я надеюсь около октябрьских ид [41] быть в Риме и лично подтвердить это Галлу [42] твоим и моим словом. За меня ты можешь и сейчас ему поручиться:

ή ϰαί ϰυανέησιν ὲπ’ ὀφρύσι νεῦσε [43].

Почему, в самом деле, мне и не разговаривать с тобой стихами из Гомера, пока ты не позволишь разговаривать твоими. А я горю желанием их иметь. (5) Пожалуй, это единственная взятка, которой можно было меня подкупить и заставить выступить против Бетики.

(6) Почти упустил из виду то, чего никак не следовало упускать: я получил великолепные финики, которым теперь придется поспорить с винными ягодами и грибами. Будь здоров.

8

Плиний Помпею Сатурнину [44] привет.

(1) Очень кстати мне вручили твое письмо, в котором ты требуешь прислать тебе что-нибудь из моих писаний. Я и сам намеревался это сделать. Ты дал шпоры коню, который бежит по собственной охоте, и разом уничтожил необходимость — для себя просить прощения за отказ от работы, а для меня извиняться за требование ее. (2) Не следует мне стесняться и не брать того, что предложено, а тебе тяготиться тем, чего сам домогался. Не ожидай, однако, чего-нибудь нового от человека, любящего безделье. Я собираюсь тебя попросить: удели мне время опять для той речи, которую я держал своим землякам перед открытием библиотеки [45]. (3) Я помню, у тебя уже были какие-то замечания, касающиеся частностей; поэтому сейчас я прошу тебя, займись ею не только в целом, но пройдись даже по отдельным параграфам и отшлифуй их так, как это у тебя в обычае. И после исправления от меня ведь будет зависеть, издать эту речь или оставить ее лежать. (4) И может быть, итоги исправления покончат с моими колебаниями и приведут меня к определенному решению: или недостойной издания найдет эту речь неоднократный пересмотр, или он сделает ее достойной, — над чем я и стараюсь.

(5) Колебания мои вызваны не качеством моих писаний, а содержанием их. Тут есть слабый привкус как бы самохвальства и превозношения, и меня при моей скромности это тяготит. Пусть я буду говорить сжато и просто, но все же я вынужден толковать и о щедрости своих родителей [46], и о своей собственной, а это тема опасная и скользкая, хотя говорить о близких и соблазнительно. (6) И если хвалу посторонним выслушивают обычно с некоторой досадой, то как трудно сделать, чтобы речь человека, повествующего о себе и о своих, не показалась и вовсе несносной! Мы завидуем нравственному благородству, но гораздо больше тому, что его прославляют и не судим вкривь и вкось только о добрых делах, укрытых молчанием и мраком. (7) Потому я часто думал: ради себя только составил я эту речь (что бы она собой ни представляла) или это мой долг и перед другими? «Ради себя»: в этом меня убеждает то обстоятельство, что большинство поступков, необходимых в каком-то деле, по завершении его кажутся бесполезными и не стоящими благодарности.

(8) Не будем искать примеров дальше. Что было бы полезнее сочинения о смысле и значении щедрости? Оно дало бы мне возможность, во-первых, спокойно заняться размышлениями о высоком и достойном, затем, длительно всматриваясь, вникнуть в их красоту и наконец избавить от раскаяния, сопровождающего внезапную щедрость. Эти мысли упражняли бы в презрении к деньгам. (9) Природа оковала людей стремлением сберегать их; с меня же, много и долго думавшего над тем, что такое щедрость, любовь к ней сняла цепи скупости, весьма весомые. Моя щедрость, казалось бы, заслуживает тем более похвалы, что меня влечет к ней не бессмысленный порыв, а размышление.

(10) Вдобавок к этому я обещал ежегодно выдавать сумму не на театральные представления и не на гладиаторов, а на содержание свободнорожденных детей [47]. Представления, услаждающие глаз и ухо, не нуждаются в рекомендации: тут людей надо не возбуждать словом, а скорее сдерживать; (11) чтобы человек охотно взял на себя докучный труд воспитания, этого следует добиваться не только наградами, но и особо подобранными увещаниями. (12) Врачи предписывают здоровую, но невкусную пищу с ласковыми уговорами; тем более приличествует замыслившему одарить общество даром полезнейшим, но не столь приятным, представить его в речи вежливой и любезной — еще и потому особенно, что я старался получить одобрение дару, предназначаемому отцам, и от людей бездетных: пусть чести, оказанной немногим, остальные терпеливо дожидаются, стараясь ее заслужить. (13) Тогда, однако, я больше беспокоился об общем благе, чем о самолюбии отдельных лиц: я хотел, чтобы цель и значение моего дара были поняты; теперь же, издавая свою речь, я боюсь, не показалось бы, что я потрудился не для чужой пользы, а для собственного прославления.

(14) А затем я помню, насколько выше считать наградой за благородный поступок не молву, а сознание сделанного. Слава должна прийти сама, ее нечего искать, а если случайно она и не придет, то поступок, заслуживший славу, все равно останется прекрасным. (15) Те, кто украшает словами свои благодеяния, совершают их, по-видимому, ради того, чтобы разгласить о них. Поступок, в рассказе свидетеля великолепный, в оценке самого совершившего бледнеет. Люди, не будучи в силах разрушить сделанное, придираются к похвальбе им. Если о твоем поступке лучше умолчать, они корят поступок; если ты не молчишь о том, что стоит похвалы, они обвиняют тебя самого.

(16) Есть еще особая причина, меня удерживающая. Я говорил эту речь не перед народом, а перед декурионами и не на площади, а в курии [48]. (17) Боюсь оказаться непоследовательным: при моем выступлении я хотел избежать громкого одобрения и согласия толпы; теперь, издавая свою речь, я ищу его. А я ведь не пустил этот самый народ, о котором заботился, на порог курии, чтобы не показалось, будто я перед ним как-то заискиваю; теперь же явно угодничаю даже перед теми, для кого мой дар имеет значение только примера.

(18) Вот тебе причины моих колебаний; я послушаюсь, впрочем, твоего совета: твой авторитет заменит для меня размышления. Будь здоров.

9

Плиний Миницию Фундану [49] привет.

(1) Удивительно, как в Риме каждый день занят или кажется занятым; если же собрать вместе много таких дней — окажется, ничего ты не делал. (2) Спроси любого: «Что ты сегодня делал?», он ответит: «Присутствовал на празднике совершеннолетия [50], был на сговоре или на свадьбе [51]. Один просил меня подписать завещание [52], другой защищать его в суде, третий прийти на совет» [53]. (3) Все это было нужно в тот день, когда ты этим был занят, но это же самое, если подумаешь, что занимался этим изо дня в день, покажется бессмыслицей, особенно если ты уедешь из города. И тогда вспомнишь: «Сколько дней потратил я на пустяки!»

(4) Так бывает со мной, когда я в своем Лаврентийском поместии что-то читаю, или пишу, или даже уделяю время на уход за телом: оно ведь поддерживает душу. Я и не слушаю и не говорю того, в чем пришлось бы потом каяться; (5) никто у меня никого не злословит; никого я не браню, разве что себя за плохую работу; ни надежда, ни страх меня не тревожат, никакие слухи не беспокоят; (6) я разговариваю только с собой и с книжками. О правильная, чистая жизнь, о сладостный честный досуг, который прекраснее всякого дела! море, берег, настоящий уединенный μουσεῖον [54], сколько вы мне открыли, сколько продиктовали!

(7) Оставь же при первой удобной службе этот грохот, пустую болтовню, нелепейшие занятия; сохрани себя для литературы и предайся досугу! лучше ведь, по остроумному глубокомысленному слову нашего Атилия [55], «ничем не заниматься, чем заниматься ничем». Будь здоров.

10

Плиний Аттию Клементу [56] привет.

(1) Никогда в нашем городе умственная жизнь так не била ключом, как сейчас: примеров тому много, и они известны, но достаточно одного — я упомяну только философа Эвфрата [57]. (2) Когда я юношей был на военной службе в Сирии [58], я хорошо пригляделся к нему у него в доме и постарался, чтобы он полюбил меня. Стараться, впрочем, нужды не было: сам он идет навстречу, он доступен и полон той доброты, которой учит. (3) О, если бы я в той же мере осуществил надежды, которые он тогда возлагал на меня, в какой он возрос в своих добродетелях! Или я сейчас им удивляюсь больше потому, что больше их понимаю. (4) И сейчас, впрочем, понимаю не вполне: как о художнике, скульпторе, резчике может судить только мастер, так и мудреца может постичь только мудрец.

(5) В Эвфрате, насколько мне дано судить, много черт выдающихся и блестящих; даже на людей малообразованных они производят впечатление. В его рассуждениях есть тонкость, основательность, изящество; часто даже что-то от Платоновой высоты и размаха. Речи его богаты и разнообразны по содержанию, и, главное, они сладостны и заставляют соглашаться даже противников. (6) А к этому еще высокий рост, красивое лицо, отпущенные волосы, большая седая борода. Пусть все это несущественно и неважно, но все-таки это вызывает к нему почтения еще больше. В одежде ничего отпугивающего, ничего мрачного, но она очень строгая; при встрече с ним почувствуешь почтение, но не испугаешься [59]. (7) Жизнь совершенно святая, доброта совершенная: он преследует пороки, но не людей; заблужающихся не корит, но исправляет. Следи со всем вниманием за его увещаниями, — и хотя ты уже убежден, но тебе хочется, чтобы тебя еще убеждали. (8) У него трое детей — двое мальчиков, которых он тщательно воспитывает [60]. Его тесть, Помпей Юлиан [61], человек, проживший большую и славную жизнь; возвеличить и прославить его, впрочем, могло уже то, что он, первый человек в провинции, выбрал среди людей высокого ранга в зятья себе первого не по званиям, а по мудрости.

(9) Но зачем я так много говорю о человеке, обществом которого мне не дано пользоваться? Чтобы еще больше тосковать от того, что не дано? Я завален работой по службе, очень важной и очень тягостной [62]: сижу перед трибуналом, подписываю отчеты, составляю счета, пишу много писем, не думая об их литературной отделке. (10) Иногда (часто ли это удается) я жалуюсь на эти занятия Эвфрату. Он утешает меня и утверждает даже, что философия в лучшем своем отделе учит служить обществу: расследовать, творить суд, выявлять справедливость значит осуществлять на практике то, чему она учит. (11) В одном только он не может убедить меня: будто заниматься всем этим лучше, чем проводить с ним целые дни, слушая и поучаясь.

Поэтому я тебе, человеку свободному, настоятельно советую: как только ты приедешь в Рим (и приезжай ради этого поскорей), вручи ему себя для окончательного усовершенствования. (12) Я не завидую, как большинство, чужому счастью, которого лишен сам, а наоборот: испытываю некоторое удовольствие, что друзьям моим досталось то, в чем мне отказано. Будь здоров.

11

Плиний Фабию Юсту привет.

(1) Давно от тебя ни одного письма. «Не о чем писать», — говоришь ты. Вот это самое и напиши: «Нечего было писать» — или только ту фразу, с которой обычно начинали наши предки: «Если ты здоров, хорошо; я здоров». С меня этого хватит: это ведь самое главное. Думаешь, шучу? Я прошу всерьез: уведомь, как живешь. Не зная этого, я не могу не быть в величайшей тревоге. Будь здоров.

12

Плиний Калестрию Тирону [63] привет.

(1) Тяжкая постигла меня утрата: я лишился такого человека, как Кореллий Руф [64]. Он умер, умер добровольно, и это растравляет мое горе. Особенно ведь скорбишь о смерти, которую не считаешь естественной и предопределенной. (2) Неизменным и великим утешением в смерти людей, скончавшихся от болезни, служит ее неотвратимость; о тех, кто сам призвал смерть, горюешь неисцелимо, ибо веришь, что они могли еще долго жить. (3) Кореллия подвиг на это решение разум [65]; люди мудрые повинуются разумному, а не неизбежному. А у него было много причин жить: сознание незапятнанного прошлого, незапятнанное имя, большая авторитетность, а затем еще дочь, жена, внук, сестры и среди стольких близких истинные друзья. (4) Его мучила болезнь такая длительная и такая опасная, что смерть и ее доводы одержали победу над жизнью и всем, что было в ней ценного.

На тридцать третьем году, как я слышал от него самого, он заболел подагрой. Эта болезнь у него от отца; болезни, как и прочее, передаются по наследству. (5) Пока он был молод и силен, он побеждал болезнь, одолевая ее жизнью воздержанной и чистой; в последнее время, когда со старостью она усилилась, выносил ее с помощью сил душевных, хотя страдания были невероятные и пытки жесточайшие. (6) Боль уже не сидела только в ногах, а ходила по всем членам. Я посетил его при Домициане, когда он лежал у себя в пригородной вилле. (7) Рабы вышли из спальни; таков уж был у него порядок: когда приходил близкий друг, то все удалялись, даже жена, хотя она умела свято хранить любую тайну. (8) Он огляделся кругом: «Как ты думаешь, почему я так долго терплю такую муку? Да чтобы хоть на один день пережить этого грабителя» [66]. Дай этому духу тело, столь же сильное, и он выполнил бы то, чего хотел [67].

Бог услышал его молитву. Она исполнилась: он спокойно ожидал смерти, чувствуя себя свободным, и оборвал то многое, что привязывало его, но уже слабо, к жизни. (9) Болезнь росла, он старался смягчить ее воздержанием, но перед ее упорством дрогнула его стойкость. Прошел второй день, третий, четвертый, он ничего не ел. Жена его, Гиспулла [68], послала ко мне общего нашего друга Геминия со скорбной вестью: Кореллий решил умереть, он не склоняется к мольбам ни ее, ни дочери, и я единственный человек, который может вернуть его к жизни. (10) Я кинулся к нему и был уже совсем близко, когда Юлий Аттик [69] сообщает мне со слов той же Гиспуллы, что и я ничего не добьюсь: он все прочнее утверждается в своем намерении; «ϰέϰριϰα» [70], — сказал он врачу, поднесшему пищу. Это слово оставило в душе моей столько же восхищения, сколько и тоски.

(11) Я думаю о том, какого друга, какого человека я лишился. Ему исполнилось шестьдесят лет: даже для очень крепких людей это срок длинный — знаю; он избавился от хронической болезни — знаю; он умер, оставив близких живыми, здоровыми, а государство, которое было ему дороже всех, в благополучии — и это знаю. (12) И все же я горюю о нем, как о юноше, как о человеке полном сил, горюю (можешь считать меня малодушным) ради себя. Я ведь потерял человека, следившего за моей жизнью, потерял вожатого и учителя. Коротко говоря, скажу то же, что в своем горе сказал своему другу Кальвизию [71]: «Боюсь, что не буду так внимателен к своей жизни» [72]. (13) Поэтому не утешай меня; «он был стар, был немощен» (это я ведь знаю). Найди что-нибудь новое, что-нибудь сильное, о чем я никогда не слыхал, никогда не читал. То, что я слыхал, о чем читал, само собой приходит мне на ум, но перед таким горем это бессильно. Будь здоров.

13

Плиний Сосию Сенециону [73] привет.

(1) Большой урожай поэтов в этом году; в апреле не было почти ни одного дня без публичных чтений. Я радуюсь оживлению литературной деятельности [74] и выступлениям талантливых людей, публично о себе заявляющих. Слушатели, однако, собираются лениво. (2) Большинство сидит в портиках [75], тратит время на болтовню и время от времени приказывают сообщить себе, вошел ли чтец, произнес ли вступление, свернул ли уже значительную часть свитка. Только тогда они собираются, и то медленно, с задержками, и уходят, не дожидаясь конца: одни — тайком и прячась, а другие — свободно, без стеснения.

(3) Клянусь Геркулесом, отцы наши помнили, как император Клавдий, прогуливаясь однажды по Палатину, услышал гул одобрения; спросил, в чем дело, и, узнав, что Нониан [76] читает свое произведение, вошел, нежданно-негаданно для чтеца. (4) Теперь любой бездельник, которого уже давным-давно пригласили, неоднократно напоминали о приглашении, или вовсе не приходит, а если приходит, то именно потому, что день не потерян, он и жалуется на его потерю. (5) Поэтому особого одобрения и признания заслуживают писатели, которым не мешает работать пренебрежительное равнодушие слушателей.

Я бывал почти на всех чтениях [77]; большинство авторов, правда, мои друзья; нет никого, кто, любя литературу, не любил бы в то же время и меня. (6) Поэтому я и задержался в Риме больше, чем себе назначил. Сейчас я могу вернуться в свое убежище и что-нибудь писать! Выступать с чтением не буду, да не покажется, что я присутствовал на чтениях не в качестве слушателя, а заимодавца. Неблагодарное дело услуга, оказываемая чтецу, — да и всякая другая, — если за нее требуют благодарности. Будь здоров.

14

Плиний Юнию Маврику [78] привет.

(1) Ты просишь, чтобы я присмотрел мужа для дочери твоего брата. Справедливо, что возлагаешь это дело именно на меня. Ты ведь знаешь, как я чтил и любил этого большого человека, как любовно наставлял он меня в юности, какими похвалами достиг того, чтобы я оказался достойным похвалы. (2) Нет мне поручения от тебя более важного и приятного, нет для меня задачи более почетной, чем выбрать юношу, который достоин родить внуков Арулену Рустику.

(3) Долго пришлось бы искать такого, если бы не было человека, словно предназначенного для этого жребия, а именно Миниция Ацилиана [79]. Он, юноша, любит меня как юношу (он младше меня на несколько лет) и очень близкого друга и уважает как старика. Он хочет, чтобы я воспитывал и наставлял его, как это бывало со мной в вашем доме. (4) Родина его — Бриксия, город в той нашей Италии [80], которая до сих пор удерживает и сохраняет многое от порядочности и простоты деревенского старого уклада жизни. (5) Отец его, Миниций Макрин, человек среди сословия всадников видный; подняться выше он не захотел: причисленный божественным Веспасианом к преториям [81], он неизменно предпочитал честный покой нашей — как мне сказать, — нашей тщеславной погоне за магистратурами? или их достоинству? (6) Серрана Прокула из Патавия — его бабушка с материнской стороны. Ты знаешь нравы тех мест [82], но Серрана даже для Патавия образец строгой нравственности. Публий Ацилий [83] доводится ему дядей по матери. Это человек почти единственный по своей основательности, благоразумию, честности. Коротко говоря, во всей семье не найдется ничего, что не пришлось бы тебе по душе в своей собственной.

(7) Сам Ацилиан очень энергичен и деятелен и в то же время чрезвычайно скромен. Он с честью прошел квестуру, трибунат и претуру; ты избавлен от необходимости хлопотать за него. (8) У него благородное румяное лицо, и он часто краснеет; врожденная красота во всей фигуре и осанка сенатора. По-моему, никак не следует считать это мелочью: это как бы награда девушкам за их целомудрие. (9) Не знаю, добавлять ли, что отец его человек очень состоятельный. Когда я представляю семью, в которую собираюсь ввести зятя, то думаю, что о его средствах говорить не стоит [84]; когда думаю о наших нравах и законах, считающих, что прежде всего надо учитывать состояние, то, представляется мне, не следует обойти и этот пункт, тем более что, думая о потомстве [85], и потомстве многочисленном, следует при выборе партии принимать и это в расчет.

(10) Ты, может быть, думаешь, что я, ослепленный любовью, превознес юношу сверх всякой меры. Честью ручаюсь тебе: в будущем ты увидишь, что действительность далеко превзошла мои отзывы. Я, правда, горячо люблю юношу, как он того и заслуживает, но любящий не смеет засыпать похвалами того, кого любит. Будь здоров.

15

Плиний Септицию Клару [86] привет.

(1) Послушай! Обещаешь быть к обеду [87] и не приходишь! в суд — уплати до асса расходы — и не малые! (2) приготовлены были: по кочанчику салата, по три улитки, по два яйца, пшеничная каша с медовым напитком [88] и снегом (посчитаешь и его в первую очередь, потому что он растаял на блюде), маслины, свекла, горлянка и тысяча других не менее изысканных блюд. Ты услышал бы или сцену из комедии, или чтение, или игру на лире, а пожалуй, и все это — вот какой у меня размах! [89] (3) а ты предпочел есть у кого-то устриц, свинину, морского ежа и смотреть на гадитанок [90].

Будешь наказан, как — не скажу! Но поступил ты жестоко, лишив удовольствия — себя ли, не знаю, а меня конечно; впрочем, и себя. Как бы мы позабавились, посмеялись, позанимались! (4) Пообедаешь роскошнее у многих, нигде веселее, спокойнее, непринужденнее. В общем проверь, и если потом ты не предпочтешь отказывать другим, отказывай всегда мне. Будь здоров.

16

Плиний Эруцию [91] привет.

(1) Я любил Помпея Сатурнина (я называю его нашим) [92] и хвалил его талант, даже не зная еще, как он разносторонен, гибок и разнообразен; теперь я совершенно покорен им. (2) Я слышал его в суде: речь сильная, горячая и в то же время тщательно отделанная — независимо от того, заранее ли она подготовлена или сказана экспромтом. Много уместных афоризмов, композиция строгая, классическая, слова звучные, старинные [93]. (3) Все это удивительно нравится, когда проглотишь его речь одним духом; нравится и при повторном, внимательном чтении. Взяв в руки его речи и сравнивая их с любым старым оратором, — а он им соревнует [94], — ты подумаешь то же, что и я. (4) Он еще лучше как историк по сжатости, ясности и приятности, по блеску и взлету рассказа. Речи его тут так же сильны, как и судебные, только более сжаты и ограничены своей темой.

(5) Кроме того, он пишет стихи — такие, как Катулл или Кальв [95]. Действительно такие, как Катулл или Кальв. Сколько в них сладостной прелести, горькой шутки, любовных слов. Он вставил — намеренно — среди нежных милых стихов некоторые грубоватые, тоже как Катулл и Кальв.

(6) Недавно он мне читал письма: сказал, что женины: мне казалось, что я слышу Плавта или Теренция в прозе. Женины ли это письма, по его утверждению, его ли собственные, — он это отрицает, — но он одинаково стоит одобрения: за собственное ли сочинение или за то, что воспитал такой вкус в жене [96], которую взял молоденькой девушкой.

(7) Я не расстаюсь с ним целый день; читаю то же самое перед тем, как начать писать; то же самое, когда окончил писать; то же самое даже во время полного отдыха — и всегда словно новое. (8) Очень советую тебе делать так же. Нельзя ценить его труды ниже потому, что он наш современник. Если бы он славен был среди людей, которых мы никогда не видели, мы разыскивали бы не только его книги, но и его изображения [97], но он живет в наше время, он нам уже надоел, и слава его тускнеет. (9) Неправильно и зло не восхищаться человеком, достойным восхищения, потому что тебе довелось его видеть, с ним разговаривать, его слышать, обнимать и не только хвалить, но и любить. Будь здоров.

17

Плиний Корнелию Титиану [98] привет.

(1) Люди помнят еще о верности и долге! есть еще друзья умерших! Титиний Капитон [99] получил от нашего императора [100] разрешение поставить на форуме статую Л. Силана [101]. (2) Прекрасно, высокой похвалы достойно использовать дружбу принцепса по такому случаю, измерять благоволение к себе возможностью оказывать почет другим. Капитон вообще чтит славных мужей. (3) У него дома — только там ведь и можно — есть изображения Брута, Кассия и Катона [102]. Как благоговейно он их хранит! и превозносит жизнь каждого в отличных стихах. Знай, что человек, которому так дорога доблесть в других, сам наделен ею в избытке. (4) Воздана Л. Силану должная ему честь; Капитон позаботился о его бессмертии и равно и о своем. Иметь статую на форуме римского народа так же почетно, как и поставить ее. Будь здоров.

18

Плиний Светонию Транквиллу [103] привет.

(1) Ты пишешь, что ты в ужасе от своего сна [104] и боишься, как бы не случилось с тобой в суде неприятности. Ты упрашиваешь меня найти извинение для отсрочки, на несколько, конечно, ближайших дней. Это трудно, но я попытаюсь: ϰαὶ γὰρ τ’ὄναρ ἐϰ Διός ἐστιν [105]. (2) Важно, однако, вот что: снится ли тебе то, что действительно сбудется, или обратное этому. Я вспоминаю свой сон, и мне кажется, что твой, тебя испугавший, предвещает тебе полный успех. (3) Я вел дело Юния Пастора [106]; и вот вижу во сне свою тещу [107], которая, бросившись к моим ногам, заклинает меня не выступать, — а предстояло мне выступать совсем еще молодому; предстояло выступать перед четырьмя объединенными комиссиями суда; предстояло выступать против людей в государстве могущественных, более того, друзей цезаря [108]. Хватило бы и одного из этих обстоятельств, чтобы после такого мрачного сна лишить меня присутствия духа. (4) И однако, я выступил λογισάμενος [109], что εἷς οίωνὸς ἄριστος, ἀμύνεσϑαι περί πάτρης [110], и посчитал, что если что мне сейчас и дороже отечества, то это верность слову. Все кончилось благополучно, и это дело открыло меня людям, впустило в мои двери славу. (5) Смотри поэтому, не обратить ли тебе по этому примеру и свой сон в доброе предзнаменование? Если, однако, считаешь более верным правило того осторожнейшего человека: «Не делай, если сомневаешься» [111], то так и напиши. (6) Я найду какую-нибудь увертку и буду вести твое дело, когда ты захочешь. У тебя, конечно, иное положение, чем было у меня: суд центурионов нельзя отложить никоим образом, этот хоть и трудно, но возможно. Будь здоров.

19

Плиний Роматию Фирму [112] привет.

(1) Ты мой земляк, мы вместе учились и дружим с ранних лет. Твой отец был близким другом моей матери и моего дяди и моим, насколько разница возраста это допускала. У меня веские причины хлопотать о достойном тебя звании. (2) Ты у нас декурионом [113], т. е. состояния у тебя сто тысяч сестерций, и чтобы нам радоваться на тебя, — не только декуриона, но и на римского всадника, — я предлагаю тебе для полного всаднического ценза триста тысяч сестерций [114]. (3) Что ты не забудешь этого дара, за это ручается наша длительная дружба. Я не уговариваю тебя в том, в чем следовало бы уговаривать, не знай я, что ты и без всяких уговоров будешь вести себя в своем новом звании со всей скромностью, ибо получено оно от меня. Заботливее следует беречь честь, если, охраняя ее, охраняешь и благодеяние друга. Будь здоров.

20

Плиний Корнелию Тациту привет.

(1) Часто идет у меня спор с одним ученым и опытным человеком [115], которому в судебных речах больше всего нравится краткость [116]. (2) И я согласен, что ее надо соблюдать, если это дозволяется делом. Иначе предательством будет пропустить то, о чем следует сказать; предательством бегло и кратко коснуться того, что следует втолковывать, вбивать, повторять. (3) Для большинства в длинном рассуждении есть нечто внушительное, весомое; меч входит в тело не от удара, а более от нажима: так и слово в душу.

(4) Этот человек говорит со мной, ссылаясь на образцы: указывает мне у греков речи Лисия, у нас — речи Гракхов и Катона [117]; большинство их кратки и сжаты. Я предпочитаю Лисию Демосфена, Эсхина, Гиперида и еще многих, а Гракхам и Катону Поллиона, Цезаря, Целия и прежде всего Туллия [118], самой лучшей речью которого считается самая длинная. Клянусь Геркулесом! как со всем хорошим, так и с хорошей речью: она тем лучше, чем длиннее. (5) Посмотри, как статуи, картины, изображения людей, многих животных и даже деревьев, если они вообще красивы, выигрывают от размера. То же и с речами: даже свиткам величина придает некоторую внушительность и красоту.

(6) Эти соображения и множество других, которыми я защищаю эту самую мысль, задевают моего собеседника, в споре неуловимого и увертливого: он утверждает, что речи, сказанные в суде (те самые, на которые я ссылаюсь), были гораздо короче изданных. (7) По-моему, наоборот. Подтверждением служат многие речи многих ораторов, а у Цицерона речь за Мурену и за Варена [119], в которых дается краткий голый список некоторых обвинений — своего рода оглавление. Отсюда ясно, что при издании он выпустил многое из сказанного в суде. (8) Он же в речи за Клуенция [120] говорит, что, по старому обычаю, он излагал все дело Клуенция один, а Г. Корнелия [121] защищал четыре дня. Несомненно, однако, что речь, по необходимости растянувшуюся на несколько дней, нельзя потом, урезав ее и подчистив, втиснуть в одну книгу, большую, правда, но все-таки одну. (9) Но, скажут мне, «одно — речь, которую хорошо послушать в суде, и другое — речь, которую хочешь почитать». Я знаю, что некоторым так кажется, я же убежден (может быть, ошибаюсь), что одна и та же речь может, правда, показаться хорошей, когда ее произносят, и плохой, когда ее читают, но невозможно, чтобы речь, хорошо написанная, оказалась плоха при слушании. Написанная речь есть образец и как бы ἀρχέτυπον [122] для произносимой [123]. (10) А кроме того, в любых хороших речах, даже в тех, которые мы знаем только в том виде, в каком они изданы, найдется множество фраз, только что пришедших в голову оратору: например, в речи против Верреса [124]: «какого же мастера? кого, наконец? правильно: говорили, что Поликлета». Из этого следует, что самой совершенной будет речь, почти целиком совпадающая с написанным текстом; это возможно, если для нее отведено должно…