Вечера на хуторе близ Диканьки
На фронтисписе:
портрет Н. В. Гоголя работы Федора Моллера (1840)
Вступительная статья
Наталии Дровалевой
Гоголь Н. В.
Вечера на хуторе близ Диканьки : повести / Николай Васильевич Гоголь ; вступ. ст. Н. Дровалевой ; худож. О. Коминарец. – М. : Махаон, Азбука-Аттикус, 2023. – ил. – (Классная классика).
ISBN 978-5-389-24287-6
0+
В книгу великого русского писателя, классика мировой литературы Николая Васильевича Гоголя вошли повести «Вечер накануне Ивана Купала», «Майская ночь, или Утопленница» и «Ночь перед Рождеством» из цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки». Повести проиллюстрированы знаменитым художником Олегом Коминарцем, с большим мастерством, живо и достоверно передавшим колорит бессмертных произведений писателя.
© Коминарец О. И., иллюстрации, 2023
© Оформление, вступительная статья.
ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2023
Machaon®
«ОБРАЩАТЬСЯ С СЛОВОМ НУЖНО ЧЕСТНО.
ОНО ЕСТЬ ВЫСШИЙ ПОДАРОК…»
Бывают такие ночи, когда случаются чудеса. Все вокруг вдруг замирает и готовится к чуду, «вверху все дышит; все дивно, все торжественно». Именно такой ночью во время пребывания у родителей на каникулах отцу Николая Васильевича Гоголя (1809–1852), Василию Афанасьевичу Гоголю-Яновскому, которому в ту пору было всего четырнадцать лет, приснился удивительный сон. Во сне ему привиделась Богородица, которая указала на маленькую девочку у Ее ног: «Ты будешь одержим многими болезнями, но то все пройдет, ты выздоровеешь, женишься, и вот твоя жена». Сон позабылся, а лицо младенчика навсегда врезалось юному Василию в память. Однажды они с отцом были в гостях у соседей. Каково же было удивление юноши, когда в маленькой дочке дворян Косяровских Василий узнал того самого младенчика у ног Богородицы. Машенька! Так звали девочку.
С тех пор Василий стал частым гостем семьи, играл с девочкой, рассказывал ей сказки. Когда пришло время выбирать невесту, Василий решил повременить. Он много лет ждал свою Машеньку и посватался именно к ней – тогда еще совсем юной девушке. Терпение молодого человека было вознаграждено. Они вышли из церкви после венчания уже в новом звании – пана и пани. Мария Ивановна стала настоящей опорой и подругой жизни для погруженного в хозяйственные и рабочие хлопоты Василия Афанасьевича.
Николай Васильевич Гоголь родился в одном из самых живописных мест Малороссии (ныне Украины). Местечко Великие Сорочинцы Миргородского уезда Полтавской губернии стояло на правом берегу речки Псел, которая встретится читателям на страницах его произведений: «Глазам наших путешественников начал уже открываться Псел… Сквозь темно- и светло-зеленые листья небрежно раскиданных по лугу осокоров, берез и тополей засверкали огненные, одетые холодом искры, и река-красавица блистательно обнажила серебряную грудь свою, на которую роскошно падали зеленые кудри деревьев».
Мальчик появился на свет слабеньким, и доктор отпустил ребенка с матерью домой не сразу. Только спустя несколько недель Николаша, которого назвали в честь Николая Чудотворца, закутанный в пеленки и белую шаль, взирал из коляски на мир, расстилавшийся перед ним, – этот мир, который станет и вовсе отдельным действующим лицом в каждом его сочинении. Птица-тройка неслась мимо речек, где прятались русалки, мимо папоротников, указывающих на сокровища, мимо хаток и речки Псел, и речка эта была такая быстрая и прозрачная, что дно видно даже в самом глубоком месте… Вот-вот выйдет из-за поворота Петрусь из повести Гоголя «Вечер накануне Ивана Купала» (1830) и отправится на поиски клада под цветком папоротника, а вот вдруг прошмыгнет хитрый черт, которого в самом отвратительном виде изобразил кузнец Вакула из «Ночи перед Рождеством» (1832).
Будущий писатель был непохожим на других детей. Щупленький и нервный, он не ходил, а летал, напоминая черненькую остроносенькую птичку. Николаша сторонился общества, а бледный вид придавал ему загадочности. Товарищи по гимназии в Нежине даже дали ему прозвище «таинственный карла» в честь героя романа Вальтера Скотта «Таинственный Карло» – одинокого мечтателя, недоверчивого и скрытного.
Именно ко времени учебы в Нежине относятся первые литературные опыты Гоголя. Сам он позднее признавался, что эти сочинения были «в лирическом и серьезном роде», и ни его товарищи, ни сам он не думал, что придется быть писателем, да еще и писателем комическим и сатирическим. Буква цеплялась за букву, слово – за слово, и вот уже из-под пера вышла поэма «Ганс Кюхельгартен» (1829). Молодой человек издал ее в Петербурге на деньги, присланные любимой матушкой. Казалось, что литературный успех он ухватил за хвост. Но не тут-то было. В одной из рецензий на свою поэму он прочитал: «Свет ничего бы не потерял, если бы сия первая попытка юного таланта залежалась бы под спудом». Весь тираж Гоголь сжег. И стал оттачивать мастерство слова заново, понимая, что слово – это эхо мысли, оно требует особого обращения. Отсюда и медлительность работы писателя – он выверял каждую деталь, зачеркивал и сочинял заново, вводил все новые и новые подробности.
Работая чиновником в Министерстве внутренних дел, Гоголь не оставил мечты о писательстве. Спустя всего пару лет вышли уже названные выше произведения в составе сборника «Вечера на хуторе близ Диканьки. Повести, изданные пасичником Рудым Паньком» (1831–1832), куда были помещены и другие сочинения – «Сорочинская ярмарка», «Пропавшая грамота», «Страшная месть, старинная быль», «Иван Федорович Шпонька и его тeтушка», «Заколдованное место». Николай Васильевич проснулся знаменитым. В это время он познакомился с В.А. Жуковским, А. С. Пушкиным, П. А. Вяземским. Именно Пушкин смог определить мастерство слова Гоголя, всемирно известного писателя, автора комедии «Ревизор» (1836) и поэмы «Мертвые души» (1842), которое не перепутаешь ни с кем другим: он мог заставить читателя «смеяться сквозь слезы грусти и умиления». Со словом Гоголь обращался бережно и честно, зная, что оно есть высший подарок Бога человеку, что неточное слово сродни лжи, поэтому писательское дело – совершенно особый род «служения земле своей».
Наталия Дровалева,
кандидат филологических наук
За Фомою Григорьевичем водилась особенного рода странность: он до смерти не любил пересказывать одно и то же. Бывало, иногда если упросишь его рассказать что сызнова, то, смотри, что-нибудь да вкинет новое или переиначит так, что узнать нельзя. Раз один из тех господ – нам, простым людям, мудрено и назвать их – писаки они не писаки, а вот то самое, что барышники на наших ярмарках. Нахватают, напросят, накрадут всякой всячины, да и выпускают книжечки не толще букваря каждый месяц или неделю, – один из этих господ и выманил у Фомы Григорьевича эту самую историю, а он вовсе и позабыл о ней. Только приезжает из Полтавы тот самый панич в гороховом кафтане, про которого говорил я и которого одну повесть вы, думаю, уже прочли, – привозит с собою небольшую книжечку и, развернувши посередине, показывает нам. Фома Григорьевич готов уже был оседлать нос свой очками, но, вспомнив, что он забыл их подмотать нитками и облепить воском, передал мне. Я, так как грамоту кое-как разумею и не ношу очков, принялся читать. Не успел перевернуть двух страниц, как он вдруг остановил меня за руку:
– Постойте! наперед скажите мне, что это вы читаете?
Признаюсь, я немного пришел в тупик от такого вопроса.
– Как что читаю, Фома Григорьевич? вашу быль, ваши собственные слова.
– Кто вам сказал, что это мои слова?
– Да чего лучше, тут и напечатано: рассказанная таким-то дьячком.
– Плюйте ж на голову тому, кто это напечатал! бреше, сучий москаль. Так ли я говорил? Що то вже, як у кого черт-ма клепки в голови! Слушайте, я вам расскажу ее сейчас.
Мы придвинулись к столу, и он начал.
Дед мой (Царство ему Небесное! чтоб ему на том свете елись одни только буханцы пшеничные да маковники в меду!) умел чудно рассказывать. Бывало, поведет речь – целый день не подвинулся бы с места и все бы слушал. Уж не чета какому-нибудь нынешнему балагуру, который как начнет москаля везть [1], да еще и языком таким, будто ему три дня есть не давали, то хоть берись за шапку да из хаты. Как теперь помню – покойная старуха, мать моя, была еще жива, – как в долгий зимний вечер, когда на дворе трещал мороз и замуровывал наглухо узенькое стекло нашей хаты, сидела она перед гребнем, выводя рукою длинную нитку, колыша ногою люльку и напевая песню, которая как будто теперь слышится мне. Каганец, дрожа и вспыхивая, как бы пугаясь чего, светил нам в хате. Веретено жужжало; а мы все, дети, собравшись в кучку, слушали деда, не слезавшего от старости более пяти лет с своей печки. Но ни дивные речи про давнюю старину, про наезды запорожцев, про ляхов, про молодецкие д…