Словно мы злодеи

Множеству странных и чудесных лицедеев, которых мне повезло называть своими друзьями (клянусь, это не про вас)

ПРОЛОГ

Я сижу, прикованный наручниками к столу, и думаю: «Когда бы не запрет / На разглашенье тайн моей темницы, / Поведал бы такое, что любой / Пустяк терзал бы душу» [1]. Охранник стоит у двери, наблюдает за мной, будто ждет, чтобы что-то произошло.

Входит Джозеф Колборн. Он уже начал седеть, ему почти пятьдесят. Раз в несколько недель я с удивлением вижу, насколько он постарел, — а он понемногу стареет, раз в несколько недель, уже десять лет. Он садится напротив меня, скрещивает руки на груди и произносит:

— Оливер.

— Джо.

— Мне сказали, слушания по условно-досрочному прошли в твою пользу. Поздравляю.

— Я бы сказал спасибо, если бы думал, что вы всерьез.

— Ты знаешь, я считаю, что тебе здесь не место.

— Это не значит, что вы считаете меня невиновным.

— Нет.

Он вздыхает, смотрит на часы — все те же, он их носит с тех пор, как мы познакомились, — как будто я ему надоедаю.

— Так почему пришли? — спрашиваю я. — Все с той же подоплекой, дважды в месяц?

Его брови образуют толстую черную линию.

— «Подоплека» — это прям охренеть в твоем духе.

— Ну, можно изъять мальчика из театра, все такое.

Он качает головой со смесью веселья и раздражения.

— И? — говорю я.

— И — что?

— «Виселица — дело благое. Но чем именно? Это благое дело для тех, чье дело зло» [2], — отзываюсь я, решив заслужить его раздражение. — Зачем вы здесь? Пора бы уже понять, что я вам ничего не расскажу.

— Вообще-то, — говорит он, — думаю, на этот раз мне удастся тебя переубедить.

Я выпрямляюсь.

— Как?

— Я ухожу со службы. Продался, нашел работу в частной охране. Детям надо образование оплачивать.

Пару секунд я просто таращусь на него. Мне всегда казалось, что Колборна придется усыпить, как злого старого пса, прежде чем он уйдет с поста шефа.

— И как это должно меня переубедить? — спрашиваю я.

— Все, что ты скажешь, будет не для протокола.

— Тогда зачем суетиться?

Он снова вздыхает, и морщины на его лице становятся глубже.

— Оливер, меня не волнует наказание преступника, уже нет. Кто-то отсидел, а при нашей работе такое удовлетворение не часто получаешь. Но я не хочу уйти в отставку и еще десять лет гадать, что именно произошло десять лет назад.

Сперва я молчу. Эта мысль мне нравится, но доверия не вызывает. Я осматриваю мрачные шлакоблоки, крошечные черные видеокамеры, смотрящие вниз из каждого угла, охранника с неправильным прикусом, выставившего вперед нижнюю челюсть. Закрываю глаза, делаю глубокий вдох и представляю себе весеннюю свежесть Иллинойса, представляю, каково будет шагнуть наружу после того, как треть жизни давился затхлым тюремным воздухом.

Когда я, выдохнув, открываю глаза, Колборн пристально на меня смотрит.

— Не знаю, — говорю я. — Я выйду отсюда, так или иначе. Не хочу рисковать, не хочу сюда вернуться. По-моему, надежнее не будить спящих собак.

Колборн беспокойно барабанит пальцами по столу.

— А скажи-ка мне, — говорит он, — бывает, что ты лежишь в камере, смотришь в потолок, пытаешься понять, как ты здесь оказался, и не можешь уснуть, потому что никак не прогонишь воспоминания о том дне?

— Каждую ночь, — без иронии отвечаю я. — Но вот в чем разница, Джо. Для вас это был всего один день, а дальше все пошло как обычно. А для нас — один день и все последующие.

Я подаюсь вперед, опершись на локти, мое лицо оказывается всего в нескольких дюймах от его лица, так что он слышит каждое слово, когда я понижаю голос:

— Вас, наверное, так и жрет изнутри то, что вы не знаете. Не знаете кто, не знаете как, не знаете почему. Но вы и его не знали.

У него странное лицо, как будто его тошнит, словно я вдруг сделался несказанно мерзким и на меня страшно смотреть.

— Ты все это время хранил тайну, — говорит он. — Кто другой с ума бы сошел. Зачем?

— Хотелось.

— И по-прежнему хочется.

У меня за ребрами веско стучит сердце. Тайны тяжелы, как свинец.

Я откидываюсь назад. Охранник смотрит безразлично, как будто мы — чужие люди, говорящие на чужом языке, о чем-то далеком и незначительном. Я думаю об остальных. В кои-то веки о нас. Мы натворили много зла, но оно было необходимо — или так казалось. Годы спустя, оглядываясь назад, я уже не так уверен, что без него нельзя было обойтись, и теперь я думаю вот о чем: смог бы я объяснить все Колборну, все мелкие извивы и, повороты и финальный эксод? Я разглядываю его открытое, ничего не выражающее лицо, серые глаза — от них теперь расходятся гусиные лапки, но смотрят они так же ясно и твердо.

— Хорошо, — говорю я. — Я расскажу. Но вы должны кое-что понять.

Колборн не шевелится.

— Я слушаю.

— Во-первых, я заговорю, только когда выйду отсюда, не раньше. Во-вторых, все это не вернется ни ко мне, ни к кому-либо еще — никакой двойной ответственности. И, наконец, это не извинение.

Я жду от него какого-то отклика, кивка или слов, но он только моргает, молчаливый и неколебимый, как сфинкс.

— Ну что, Джо? — спрашиваю я. — Вы это выдержите?

Он холодно, коротко усмехается:

— Да, думаю, выдержу.

СЦЕНА 1

Время: сентябрь 1997 года, мой четвертый, выпускной курс в Классической консерватории Деллакера. Место: Бродуотер, Иллинойс, в целом незначительный городок. Осень пока стоит теплая.

Входят исполнители. Тогда нас было семеро, семь юных талантов, которых ждало необъятное бесценное будущее, хотя видели мы не дальше книжек у себя под носом. Нас всегда окружали книги, слова, поэзия, все яростные страсти мира, переплетенные в кожу и коленкор. (В том, что случилось, я отчасти виню именно это.) Библиотека Замка была просторным восьмиугольным залом, заставленным вычурной старинной мебелью; вдоль его стен шли книжные полки, убаюкивающее тепло поддерживал внушительный камин, горевший почти постоянно, независимо от температуры снаружи. Часы на каминной полке пробили двенадцать, и мы один за другим заворочались, как семь оживающих статуй.

— Глухая полночь [3], — произнес Ричард. Он сидел в самом большом кресле, как на троне, вытянув длинные ноги и поставив пятки на каминную решетку. Три года в роли королей и завоевателей научили его сидеть так на любом стуле, на сцене или вне ее. — А к восьми часам нам должно стать бессмертными.

Он со стуком захлопнул книгу.

Мередит, свернувшаяся по-кошачьи в углу дивана (в другом, как пес, развалился я), потеребила прядь длинных темно-рыжих волос и спросила:

— Ты куда?
Ричард: «Устав от дел, спешу скорей в кровать…» [4]
Филиппа: Не начинай.
Ричард: Рано вставать, все дела.
Александр: Можно подумать, он волнуется.

Рен, сидевшая по-турецки на подушке у огня и не замечавшая, что вокруг нее идет перепалка, сказала:

— Все выбрали фрагменты? Я никак не решу.
Я: Может, Изабеллу? Изабелла у тебя безупречная.
Мередит: «Мера» — это комедия, бестолочь. Мы прослушиваемся для «Цезаря».

— Не понимаю, зачем нам вообще прослушивания. — Александр, скрючившийся над столом в темной глубине зала, потянулся к бутылке скотча, которая стояла у его локтя. Налил себе, выпил залпом и сморщился, глядя на нас. — Я бы раскидал всю эту хрень хоть сейчас.

— Как? — спросил я. — Я сроду не знаю, кем окажусь.

— Это потому что тебе дают роль в последнюю очередь, — сказал Ричард. — Что останется, то и дадут.

Мередит цокнула языком:

— Кто мы сегодня? Ричард или Дик собачий?

— Плюнь на него, Оливер, — сказал Джеймс.

Он сидел один, в самом дальнем углу, не желая отрываться от своего блокнота. На нашем курсе он всегда занимался серьезнее всех, что (возможно) объясняло, почему он был среди нас лучшим актером и (без сомнения) почему его никто за это не презирал.

— Вот. — Александр вытащил из кармана несколько свернутых трубочкой десяток и пересчитал их, разложив на столе. — Здесь пятьдесят долларов.

— За что? — спросила Мередит. — Хочешь приватный танец?

— А ты что, тренируешься для будущей карьеры?

— В жопу меня поцелуй.

— Попроси как следует.

— За что пятьдесят долларов? — спросил я, чтобы их перебить.

Из нас семерых Мередит и Александр ругались больше всех, и пересквернословить другого было для них обоих предметом какой-то извращенной гордости. Дай им волю, они всю ночь не остановятся.

Александр постучал по десяткам длинным пальцем.

— Спорю на пятьдесят долларов, что прямо сейчас перечислю распределение и не ошибусь.

Мы впятером с любопытством переглянулись; Рен по-прежнему хмурилась, глядя в камин.

— Ладно, давайте послушаем, — с усталым вздохом произнесла Филиппа, будто ее одолело любопытство.

Александр откинул с лица непослушные черные кудри и начал:

— Ну, Цезарем явно будет Ричард.

— Потому что мы все втайне хотим его убить? — спросил Джеймс.

Ричард поднял бровь.

— Et tu, Bruté?

— Sic semper tyrannis, — ответил Джеймс, чиркнув ручкой по горлу, как кинжалом. Так всегда тиранам.

Александр указал на одного, потом на другого.

— Именно, — сказал он. — Джеймс будет Брутом, потому что он всегда играет хороших, а я — Кассием, потому что всегда играю плохих. Ричард и Рен не могут быть мужем и женой, это был бы изврат, так что она будет Порцией, Мередит — Кальпурнией, а тебе, Пип, опять в травести.

Филиппе, которой роль подобрать было труднее, чем Мередит (femme fatale) или Рен (ingénue), вечно приходилось переодеваться мужчиной, когда у нас кончались годные женские роли — что в шекспировском театре бывает часто.

— Убейте меня, — сказала она.

— Погоди, — вмешался я, наглядно подтверждая гипотезу Ричарда о том, что я в процессе распределения ролей вечно остаюсь невостребованным, — а я тогда кто?

Александр осмотрел меня, прищурившись, провел языком по зубам.

— Скорее всего, Октавий, — постановил он. — Антонием тебя не назначат — не обижайся, но ты просто недостаточно заметен. Им будет этот, невыносимый, с третьего курса, как его?
Филиппа: Ричард Второй?
Ричард: Обхохочешься. Нет, Колин Хайленд.

— Потрясающе. — Я уставился в текст «Перикла», который просматривал, наверное, раз в сотый. Таланта у меня было вдвое меньше, чем у любого из них, и я, казалось, был обречен вечно играть второстепенную роль в чьей-то чужой истории. Сколько раз я спрашивал себя, искусство ли подражает жизни, или все совсем наоборот.
Александр: Пятьдесят баксов на то, что распределение будет именно таким. Забьемся?
Мередит: Нет.
Александр: Почему?
Филиппа: Потому что так все и будет.

Ричард со смешком поднялся из кресла.

— Будем надеяться.

Он направился к двери, по дороге потянулся и ущипнул Джеймса за щеку:

— Покойной ночи, милый принц…

Джеймс отбил руку Ричарда блокнотом и снова нарочито за ним спрятался. Мередит, эхом отозвавшись на смех Ричарда, произнесла:

— Ты, когда в сердцах, горячее всех в Италии! [5]

— Чума на оба ваши дома, — пробормотал Джеймс.

Мередит потянулась — с тихим многообещающим стоном — и оторвалась от дивана.

— В постельку? — спросил Ричард.

— Да. После того, что сказал Александр, всякая работа лишена смысла.

Книги она так и оставила разбросанными на низком столике у камина, а рядом с ними пустой винный бокал с полумесяцем помады у ободка.

— Доброй ночи, — сказала она, ни к кому не обращаясь. — Бог в помощь.

Они вдвоем растворились в коридоре.

Я потер глаза, которые уже горели от многочасового чтения. Рен швырнула книгу за спину, через голову, и я вздрогнул, когда та шлепнулась на диван рядом со мной.
Рен: К черту всё.
Александр: Вот это боевой дух.
Рен: Просто прочту Изабеллу.
Филиппа: Просто иди спать.

Рен медленно встала, промаргивая отпечаток огня на сетчатке.

— Наверное, всю ночь буду лежать и повторять монолог, — сказала она.

— Пойдем покурим? — Александр (опять) допил виски и скручивал на столе косяк. — Может помочь расслабиться.

— Нет, спасибо, — ответила Рен, выходя в коридор. — Спокойной ночи.

— Как хочешь. — Александр зачесал волосы назад, воткнул косяк в угол рта. — Оливер?

— Если я помогу тебе его скурить, завтра проснусь без голоса.

— Пип?

Филиппа подняла очки на темя и мягко откашлялась, пробуя горло.

— Господи, как ты дурно на меня влияешь, — сказала она. — Ладно, давай.

Он кивнул, уже на полпути из зала, руки в карманы. Я посмотрел им вслед, немного завидуя, потом снова привалился к подлокотнику дивана. Я пытался сосредоточиться на тексте, в котором было такое количество пометок, что он почти уже не читался.
Перикл: Прощай, Антиохия! Я узнал,

Что люди, не стыдящиеся дел

Черней, чем ночь, из кожи лезут вон,

Чтоб доступ к ним был свету прегражден.

Виною порождается вина.

Как дым с огнем, кровь с похотью дружна [6].

Я вполголоса пробормотал последние две строки. Я знал их наизусть, знал уже не первый месяц, но меня все равно грыз страх забыть слово или фразу во время прослушивания. Я взглянул на Джеймса, сидевшего в другом конце зала, и спросил:

— Ты никогда не думал, знал ли Шекспир эти монологи так же хорошо, как мы, хоть наполовину?

Он отвлекся от того, что читал, поднял глаза и ответил:

— Все время думаю.

Я изобразил улыбку: меня хоть как-то поддержали.

— Что ж, я сдаюсь. Так ничего и не сделал.

Джеймс посмотрел на часы.

— Я, по-моему, тоже.

Я сполз с дивана и направился за Джеймсом по винтовой лестнице в нашу общую спальню — точно над библиотекой, верхнюю из трех комнат в каменной надстройке, которую обычно называли Башней. Раньше здесь был просто чердак, но в семидесятые паутину и хлам убрали, чтобы освободить место для новых студентов. Двадцать лет спустя здесь поселились мы с Джеймсом: две кровати с синими деллакеровскими покрывалами, два уродских старых шкафа и несколько разномастных книжных полок, слишком неприглядных для библиотеки.

— Думаешь, все выйдет, как говорит Александр? — спросил я.

Джеймс стянул футболку, растрепав волосы.

— По мне, все слишком предсказуемо.

— А когда нас удивляли?

— Фредерик постоянно меня удивляет, — сказал Джеймс. — Но последнее слово будет за Гвендолин, как всегда.

— Дай ей волю, Ричард бы играл всех мужчин и половину женщин.

— А Мередит, таким образом, другую половину. — Он прижал ладони к глазам. — Когда у тебя завтра прослушивание?

— Сразу после Ричарда. А Филиппа после меня.

— А я за ней. Господи, я за нее так переживаю.

— Да, — сказал я. — Удивительно, как она не вылетела.

Джеймс задумчиво нахмурился, выпутываясь из джинсов.

— Ну, она покрепче других. Может, поэтому Гвендолин ее и мучает.

— Просто потому, что она выдержит? — спросил я, сбрасывая одежду кучей на пол. — Жестоко.

Он пожал плечами:

— Это же Гвендолин.

— Если бы решение принимал я, я все сделал бы наоборот, — сказал я. — Александра Цезарем, а Ричарда Кассием.

Джеймс откинул одеяло и спросил:

— А я так и буду Брутом?

— Нет. — Я швырнул в него носок. — Ты — Антоний. В кои-то веки я получу главную роль.

— Ты еще будешь трагическим героем. Просто дождись весны.

Я поднял глаза от ящика комода, в котором копался.

— Фредерик опять делился с тобой секретами?

Джеймс лег и закинул руки за голову.

— Ну, допустим, он упомянул «Троила и Крессиду». Ему пришла в голову фантастическая мысль поставить ее как битву полов. Все троянцы — мужчины, все греки — женщины.

— Безумие.

— Почему? Про секс в пьесе не меньше, чем про войну, — сказал Джеймс. — Гвендолин, конечно, захочет, чтобы Ричард был Гектором, но тогда тебе достается Троил.

— А почему вдруг не ты Троил?

Он поворочался, выгнул спину.

— Ну, допустим, я заметил, что хотел бы внести в свое резюме больше разнообразия.

Я уставился на него, не зная, чувствовать ли себя оскорбленным.

— Не надо так на меня смотреть, — сказал Джеймс с оттенком упрека в голосе. — Он согласился, что нам всем не повредит выйти за привычные рамки. Меня достало играть влюбленных дураков вроде Троила, а тебе, уверен, надоело вечно играть второстепенных персонажей.

Я плюхнулся спиной на кровать.

— Да, наверное, ты прав.

Пару секунд я позволил мыслям поблуждать, потом со смешком выдохнул.

— Что смешного? — спросил Джеймс, потянувшись выключить свет.

— Тебе надо играть Крессиду, — ответил я. — Ты из нас единственный достаточно хорош собой.

Мы лежали в темноте и смеялись, пока не уснули, и спали крепко; откуда нам было знать, что вскоре поднимется занавес нашей собственной драмы.

СЦЕНА 2

Классическая консерватория Деллакера занимала около двадцати акров на восточной окраине Бродуотера, и границы городка и кампуса так часто накладывались друг на друга, что трудно было понять, где кончается один и начинается другой. Первокурсников селили в застроенном кирпичными домами городском квартале, второй и третий курс толклись в Холле, а горстку четверокурсников распихивали по укромным уголкам кампуса — или предоставляли им самим искать жилье. Мы, четверокурсники театрального, обитали на дальнем берегу озера в постройке, носившей причудливое прозвище Замок (не настоящий замок, небольшое кирпичное здание с башней, когда-то там жили смотрители).

Деллакер-Холл, просторный дом из красного кирпича, стоял на крутом холме, отражаясь в темной глади озера. Общежития и танцевальный зал помещались на четвертом и пятом этажах, кабинеты для занятий и преподавателей — на втором и третьем, а первый делили между собой кафетерий, концертный зал, библиотека и зимний сад. С западной стороны к зданию примыкала часовня, а в 1960-е с восточной стороны Холла выстроили для факультета изящных искусств корпус Арчибальда Деллакера (который обычно называли КОФИЙ). С Холлом его соединяли небольшой дворик и сеть мощеных дорожек. В КОФИИ находились Театр Арчибальда Деллакера и репетиционный зал, следовательно, там мы проводили большую часть времени. В восемь утра в первый день занятий там было исключительно тихо.

Мы с Ричардом вышли из Замка вместе, хотя у меня прослушивание было назначено только через полчаса.

— Ты как? — спросил он, когда мы взбирались по крутому склону на лужайку.

— Нервничаю, как всегда.

Неважно, сколько прослушиваний было у меня позади; тревожиться я так и не перестал.

— Повода нет, — сказал Ричард. — Ты никогда не бываешь настолько плох, как думаешь. Просто поменьше переминайся с ноги на ногу. Ты интереснее, когда стоишь неподвижно.

Я нахмурился.

— В смысле?

— В смысле, когда забываешь, что стоишь на сцене, и забываешь нервничать. Ты на самом деле слушаешь других, на самом деле слышишь текст, как в первый раз. Работать с этим замечательно, а смотреть со стороны — наслаждение.

Он покачал головой, увидев мое смятение.

— Не надо было тебе этого говорить. Не робей.

Он хлопнул меня огромной ручищей по плечу, а я так растерялся, что качнулся вперед, коснувшись пальцами росистой травы. Громкий хохот Ричарда гулко отозвался в утреннем воздухе, он поймал меня за руку, помогая удержаться на ногах.

— Видишь? — сказал он. — Стой тверже, и все будет отлично.

— Козлина ты, — сказал я, невольно улыбнувшись. (С Ричардом всегда было так.)

Когда мы дошли до КОФИЯ, Ричард еще раз весело хлопнул меня по спине и скрылся в репетиционном зале. Я принялся мерить шагами переход за задником, прокручивая в голове слова Ричарда и повторяя про себя «Перикла», словно читал «Богородице».

На первых прослушиваниях семестра решалось, какие роли мы будем играть в осеннем спектакле. В тот год ставили «Юлия Цезаря». Трагедии и хроники оставляли за четвертым курсом, третьекурсники ограничивались романтическими пьесами и комедиями, а все эпизодические роли играли второкурсники. Первокурсники работали за сценой, корпели над общими дисциплинами и пытались понять, во что же это они ввязались. (Студентов, чья работа признавалась неудовлетворительной, каждый год отсеивали — иногда почти половину курса. До четвертого курса можно было дожить благодаря или таланту, или тупому везению. В моем случае сработало второе.) Фотографии курсов за последние пятьдесят лет были вывешены двумя аккуратными рядами на стенах перехода. Наша была последней и, без сомнения, самой сексуальной — рекламная фотография прошлогодней постановки «Сна в летнюю ночь». Мы на ней выглядели моложе.

Это Фредерик придумал поставить «Сон» как пижамную вечеринку. Джеймс и я (соответственно Лизандр и Деметрий) в полосатых боксерах и белых майках разъяренно смотрели друг на друга, а Рен (Гермия в коротенькой розовой ночнушке) была зажата между нами. Филиппа-Елена стояла слева от меня, в голубой ночной рубашке подлиннее, сжимая в руках подушку, которой они с Рен лупили друг друга в третьем действии. В середине фото сплетались, как пара змей, Александр и Мередит, он — зловещий соблазнительный Оберон в облегающем шелковом халате, она — роскошная Титания в откровенных черных кружевах. Но дольше всего взгляд задерживался на Ричарде: он стоял среди других грубых мастеровых в клоунской фланелевой пижаме, и из его густых черных волос торчали огромные ослиные уши. Ник Основа в его исполнении был агрессивным, непредсказуемым и полнейшим психом. Он тиранил фей, мучил остальных актеров, до смерти пугал зрителей и — как всегда — перетягивал одеяло на себя.

Мы всемером пережили три ежегодные «чистки», потому что в каком-то смысле каждый в труппе был незаменим. За четыре года мы превратились из сборища, игравшего эпизоды, в небольшой, тщательно вышколенный драматический ансамбль. Некоторые наши театральные активы были очевидны: Ричард, чистая мощь, почти два метра железобетонной формы, пронзительные черные глаза и приводящий в трепет бас, подавлявший все звуки вокруг. Он играл воителей, деспотов и всех, кто должен был произвести на зрителя впечатление и вселить в него страх. Мередит была как никто создана для соблазнения, воплощенная мечта, упругие изгибы и атласная кожа. Но было что-то безжалостное в ее привлекательности — когда она двигалась, ты смотрел на нее, чтобы ни происходило вокруг, хотел ты этого или нет. (Они с Ричардом с весеннего семестра на втором курсе были «вместе» во всех типичных смыслах.) Рен — двоюродная сестра Ричарда, хотя, глядя на них, никто в жизни бы не догадался, — была инженю, соседской девочкой, хрупким созданием с шелковистыми пшеничными волосами и круглыми глазами фарфоровой куклы. Александр служил нашим штатным злодеем, он был тощий и жилистый, с длинными темными кудрями и острыми собачьими зубами, из-за которых, когда улыбался, походил на вампира.

Филиппа и я классификации не особо поддавались. Она была высокой, с оливковой кожей, неуловимо походила на мальчика. Что-то в ней, крутое и хамелеонистое, позволяло ей одинаково убедительно перевоплощаться и в Горацио, и в Эмилию. Я, напротив, был средненьким во всех отношениях: не особенно красив, не особенно талантлив, не особенно хорош ни в чем, но вполне хорош во всем, что оставалось после других. Я был убежден, что прошел отсев на третьем курсе только потому, что без меня Джеймс делался мрачным и раздражительным.

На первом курсе судьба сдала нам удачные карты, когда выяснилось, что Джеймсу и мне предстоит ютиться вместе в крошечной комнатушке на верхнем этаже общежития. Когда я впервые открыл нашу дверь, Джеймс, который разбирал сумку, поднял глаза, вытянул вперед руку и сказал: «А вот и сэр Оливер! Все вам рады [7], надеюсь». Он был из тех актеров, в которых все влюбляются, едва они выйдут на сцену, и я исключением не стал. С первых дней в Деллакере я от всех его ограждал и даже начинал ревновать, если кто-то из друзей подходил слишком близко, угрожая захватить мое место как «лучшее», — случалось такое редко, как метеоритный дождь. Некоторым я казался тем, чью роль мне всегда отводила Гвендолин: всего лишь верный товарищ. Джеймс был по самой своей природе настолько героем, что меня это не волновало. Он был из нас самым красивым (Мередит как-то сравнила его с диснеевским принцем), но еще больше в нем пленяла детская глубина чувства, что на сцене, что в жизни. Три года я наслаждался его безграничной популярностью и неистово им восхищался, без зависти, хотя Фредерик его явно выделял среди прочих, так же как Гвендолин — Ричарда. Конечно, у Джеймса не было ни самомнения Ричарда, ни его норова, его все любили, а Ричарда одинаково яростно ненавидели и обожали.

Мы все обычно оставались на прослушивание того, кто шел за нами (возможность выступить без свидетелей служила компенсацией тому, кого слушали первым), и я беспокойно вышагивал по переходу, желая, чтобы моим зрителем был Джеймс. При Ричарде, даже если он этого не хотел, все робели. Я слышал его голос, доносившийся из репзала, он эхом отдавался от стен:

Подумайте, к чему вы нас толкнете,

Как пробудите спящий меч войны:

Остерегитесь, просим, бога ради.

Когда поспорят две таких державы,

Кровь хлынет бурно; будет в каждой капле

Безвинной горе, горькие упреки

Тому, чьим злом наточены мечи,

Что расточают жизни кратковечность [8].

Я уже дважды видел, как он читает этот монолог, но впечатление не ослабевало.

Ровно в половине девятого дверь в репзал со скрипом открылась. В щель выглянуло знакомое лицо Фредерика, морщинистое и забавное.

— Оливер? Мы готовы тебя выслушать.

— Отлично.

У меня заколотилось сердце — затрепетало, как крылья птички, застрявшей между легкими.

Я вошел в репзал, чувствуя себя пустым местом, как всегда. Он был огромным, с высокими сводчатыми потолками, с большими окнами, выходившими на кампус. На окнах висели синие бархатные шторы, собранные пыльными кучами на дощатом полу.

— Доброе утро, Гвендолин, — сказал я, и мой голос отозвался эхом.

Рыжая, худая, как палка, женщина, сидевшая за режиссерским столом, подняла на меня взгляд; казалось, она занимает в зале слишком много места. Из-за вызывающей розовой помады и повязанного на голове шарфа в огурцах она была похожа на какую-то цыганку. В знак приветствия она помахала пальцами, и у нее на запястье забрякали браслеты. Ричард сидел на стуле слева от стола, скрестив руки на груди, и смотрел на меня со спокойной улыбкой. На Главные Роли я явно не годился, поэтому конкурентом считаться не мог. Я широко ему улыбнулся и постарался про него забыть.

— Оливер, — сказала Гвендолин. — Как приятно тебя видеть. Ты похудел?

— Вообще-то наоборот, — ответил я, чувствуя, как заливаюсь жаром.

Перед летними каникулами она посоветовала мне «подкачаться». Я часами вкалывал в спортзале, каждый день, весь июнь, июль и август, надеясь произвести на Гвендолин впечатление.

— Хм, — произнесла она, медленно скользя взглядом от моей макушки к ногам с холодным вниманием работорговца на рынке. — Ладно. Начнем?

— Конечно.

Я вспомнил совет Ричарда, встал потверже и решил без повода не шевелиться.

Фредерик сел рядом с Гвендолин, снял очки и протер их краем рубашки.

— Что ты нам приготовил? — спросил он.

— «Перикла», — ответил я.

Он сам это предложил в прошлом семестре.

Фредерик слегка кивнул с видом заговорщика.

— Замечательно. Начинай, как будешь готов.

СЦЕНА 3

Остаток дня мы провели в баре — полутемной, обшитой деревом забегаловке, где персонал знал большинство студентов Даллекера по именам, принимал поддельные удостоверения личности и не видел ничего странного в том, что некоторым из нас по три года подряд было двадцать один. У четверокурсников прослушивания закончились к полудню, но Фредерику и Гвендолин надо было отсмотреть еще сорок два студента, и — учитывая перерывы на обед и ужин, а также обсуждение — распределение вряд ли могло быть вывешено до полуночи. Мы вшестером сидели в своем обычном закутке в «Свинской голове» (самая остроумная шутка, на которую был способен Бродуотер), копя на столе пустые бокалы. Мы все пили пиво, кроме Мередит, которая пропускала одну водку с содовой за другой, и Александра, глушившего скотч — чистяком.

Пришла очередь Рен ждать в КОФИИ, когда повесят распределение ролей. Мы все уже отдежурили и, если бы она вернулась ни с чем, пошли бы по второму кругу. Солнце село несколько часов назад, но мы продолжали препарировать свои прослушивания.

— Я все завалила, — произнесла Мередит в десятый, наверное, раз. — Сказала «удавила» вместо «подавила», как последняя идиотка.

— В контексте монолога разницы особо нет, — устало отозвался Александр. — Гвендолин, наверное, и не заметила, а Фредерик, наверное, и плевать хотел.

Прежде чем Мередит ответила, в бар ворвалась Рен, сжимая в руке листок бумаги.

— Вывесили! — крикнула она, и все мы вскочили на ноги.

Ричард подвел Рен к столу, усадил ее и выхватил у нее листок. Она уже видела распределение, поэтому позволила задвинуть себя в уголок, пока мы все склонились над столом. Пара секунд жадного чтения про себя, потом Александр снова выпрямился.

— Что я говорил? — Он хлопнул по списку, ткнул пальцем в Рен и заорал: — Трактирщик, дай мне купить этой даме выпить!

— Александр, сядь, осел ты несуразный, — сказала Филиппа, хватая его за локоть и затаскивая обратно за стол. — Ты не всё угадал!

— Всё.

— Нет, Оливер играет Октавия, но еще и Каску.

— Правда? — Я бросил читать, когда увидел черту, соединявшую мое имя с Октавием, поэтому наклонился посмотреть еще раз.

— Да, а я сразу троих: Деция Брута, Луцилия и Титиния.

Она стоически улыбнулась мне, такой же персоне нон грата.

— Зачем они так? — спросила Мередит, помешивая остатки водки и высасывая последние капли из красной соломинки. — Полно же второкурсников.

— Но третий курс ставит «Укрощение», — сказала Рен. — Им понадобится весь наличный народ.

— Колин с ног собьется, — заметил Джеймс. — Смотрите, они его назначили на Антония и Транио.

— Со мной в прошлом году то же самое проделали, — сказал Ричард, как будто мы не знали. — С вами Ник Основа, а с четвертым Актер-Король. Репетировал по восемь часов в день.

Третьекурсников иногда брали в спектакль четвертого курса на роли, которые нельзя было доверить второкурсникам. Это означало, что с восьми до трех у тебя занятия, потом репетиция одного спектакля до половины седьмого, а потом другого до одиннадцати. В глубине души я не завидовал Ричарду и Колину.

— На этот раз не будешь, — сказал Александр с недоброй усмешкой. — Репетировать будешь только половину недели — ты же умрешь в третьем акте.

— Я за это выпью, — сказала Филиппа.

— О, сколько дураков у ревности в рабах! [9] — провозгласил Ричард.

— Ой, заткнись ты, — отозвалась Рен. — Проставься, и, возможно, мы тебя…