Пролог

О собаках и философии

У меня есть собака – неряшливый «мальтиец» Монти. Я говорю «есть», подразумевая не столько владение, сколько то, что вы имели бы в виду, говоря, что у меня перхоть или простуда. Монти похож на облако, которое упало на землю и какое-то время каталось в грязи. У Монти невероятные черные глаза, черный нос и усы в желтых пятнах, которые появились из-за того, что этот пес постоянно утыкается мордой во все заманчивые ароматные закоулки и щели.

Что касается умственных способностей мальтийских болонок, то обычно их характеризуют как средние: эти собаки соображают медленнее, чем взвинченные пудели или играющие в шахматы колли, но находятся на одну или две отметки шкалы выше, чем боксеры, уставившиеся на теннисный мячик в надежде, что он снова придет в движение, и похожие на каменные изваяния афганские борзые, которые измучились от интеллектуального напряжения, стараясь не проглотить собственный язык. Монти не умеет делать трюки и не всегда выполняет команды «ко мне!» или «сидеть!», хотя, если вокруг больше нет ничего интересного, он будет послушно ждать, пока вы подойдете к нему. Его величайшим триумфом было завоевание титула «Лучший пес» на выставке собак «Криклгав» в Криклвуд. Второе место занял кролик, а третий приз получил плюшевый мишка.

Несмотря на то что я несколько резок в оценке интеллектуальных способностей Монти, у него честный, недоуменный взгляд, как будто он систематически пытается разгадать некий секретный код или серьезно размышляет о скрытых смыслах Вселенной. Я считаю его этаким Догтером Ватсоном – нет-нет, не волнуйтесь, это не будет одна из книг, полных каламбуров, это последний. Если Монти – Ватсон, то не становлюсь ли я тогда Шерлоком? Увы! Боюсь, что мы с Монти похожи на дуэт комиков: мы с ним оба Ватсоны, которые, пыхтя, стараются докопаться до истины, которую более живые умы могли бы установить с большей скоростью, если не точностью.

Так что я считаю Монти подходящим компаньоном во время прогулок, когда я пытаюсь постичь мир, применяя, где возможно, философию, которую усвоил за годы научных исследований и самостоятельного чтения. Мы с Монти болтаем о разных вещах, обмениваемся идеями. Я научился догадываться, о чем он думает. И даже выражать его мысли.

В последующих главах представлены некоторые из философских бесед, состоявшихся во время наших прогулок по улицам, паркам и кладбищам на севере Лондона (а иногда и за его пределами). Они выступают в качестве доступного введения в главные вопросы философии – вы их знаете или догадываетесь, как они могут звучать. Как поступать правильно? Существует ли свобода воли? Какова подлинная природа реальности? Как мы познаем все на свете? Существует ли Бог? Почему я каждый раз пытаюсь вставить флешку в разъем сначала неправильной стороной?

Эта книга предназначена для людей, а не для собак, и касается человеческих проблем, а не расписаний дегельминтизации и стратегий удаления фекалий, что отнимает так много энергии, направленной на содержание собаки. Но в книге тем не менее присутствует собачий дух… Я внимательно следил за появлением лучших друзей человечества в классической философии. И оказалось, что упоминания о них встречаются чаще, чем ожидалось. Немного похоже на парики. Наверное, я должен объяснить.

В начале девяностых я встречался с девушкой, у которой была любопытная одержимость мужчинами в париках. При этом речь шла не о каких-то особых причудах, будто ей нравилось, скажем, что я надеваю судейский парик из конского волоса и, грозно стукнув молотком, объявляю ее виновной в том, что она небрежно надела халатик. Нет, она просто любила выделять людей в париках, подобно тому, как любитель птиц отмечает королька или пеночку. Толкнув меня локтем в пабе или в подземке, она шептала: «Сироп», – и я должен был попытаться определить, кто носит парик. (Кстати, «сироп» – это из рифмующегося сленга кокни: «сироп из фиг – парик».) В те дни технология наращивания волос находилась в зачаточном состоянии – было очень и очень далеко до современных сплетения прядей, трансплантатов и восстановления фолликулов, – но даже тогда классический зачес из трех прядей уже многих не устраивал, поэтому парики встречались все чаще.

Получив предупреждение от своей девушки, я оглядывал помещение или вагон подземки. В начале наших отношений мне, как правило, не удавалось определить цель, за исключением очевидных кошмарных париков – тех, что выглядели, как сонный бобер, или были очень плотными, как стекловолокно, слишком сильно взбитые сливки или расплавленный пластик. Но постепенно я научился определять подсказки: неестественно темные волосы, контрастирующие с седеющими бровями; слишком высокая плотность фолликулов, которую выдает морщинистое лицо; глянцевая переливчатость, отражающая неоновые огни улиц.

До отношений с этой девушкой я никогда не замечал парики, я их просто не видел. Это была деталь, зернистость, которой в моем мире не существовало. Людвиг Витгенштейн – философ, с которым мы еще встретимся на страницах этой книги, – пространно писал в «Философских исследованиях» о процессе, посредством которого мы узнаем значение слова. Вместо простой линейной связи между объектом и его названием мы постигаем значение слова, наблюдая, как оно используется, изучая правила его произношения и форму жизни – богатую матрицу из культурных процедур и традиций, в которую оно встроено. Познание – это действие, то, что мы делаем, а не то, что мы имеем. Поэтому мне пришлось научиться воспринимать парики, следуя за своей наставницей, и вскоре мне открылась совершенно новая сторона мира. Я начал видеть парики везде, и мы с моей девушкой вместе радовались этой общей детали, подобно тому, как дельфины рассекают прибой. И даже после ее ухода, когда радость от совместного открытия уже осталась в прошлом, я по-прежнему ловил себя на том, что выделяю парик в толпе – пышную, плотную шоколадную массу на голове у человека с меланхоличным выражением лица – и мечтательно шепчу себе под нос: «Сироп»…

Так же как и в случае с париками, я бы не увидел упоминания о собаках на страницах западной философии, если бы не начал их активно искать. И неожиданно оказалось, что собаки присутствуют повсюду: иногда упоминания о них спрятаны на полях текстов (подобно тому, как прячутся собаки, когда знают, что им грозят неприятности из-за «аварии» с желудком или кражи из буфета), а иногда скрываются на самом виду.

Принимая во внимание долгие и тесные взаимоотношения человечества с собаками, не удивительно, что они проникли во многие аспекты нашей интеллектуальной культуры, наши мифы, истории, а также философские исследования. Археологи выяснили, что трудно точно установить момент, когда впервые были одомашнены собаки, хотя по наиболее вероятным предположениям, это произошло около 40–30 тысяч лет назад. По-видимому, волки начали бродить вокруг лагерей наших предков, и на протяжении десятков тысяч лет происходило постепенное отделение современной собаки от волка – процесс, движущей силой которого было сочетание естественного отбора и селекции.

Уже 15 тысяч лет назад, задолго до того, как человечество перешло к земледелию, судьбы людей и собак, их жизнь и смерть, были тесно переплетены. Самыми первыми достоверными свидетельствами совместного существования людей и собак служат три скелета эпохи палеолита, найденные в карьере в Германии: скелеты мужчины, женщины и маленькой собаки, которые захоронены вместе. Собака страдала от чумки и могла прожить столько, сколько она прожила, лишь в том случае, если за ней ухаживали люди. Она была слишком слаба, чтобы приносить какую-то пользу во время охоты, поэтому, вероятно, выполняла какую-то другую функцию в жизни группы, в которой она жила и умерла. Это был домашний любимец…

Медленно двигаясь дальше через эпохи, мы обнаружим, что собак, как правило, почитали в большинстве человеческих культур. В доколумбовой Америке майя и ацтеки считали собак добрыми проводниками и стражами, которые ведут умерших в мир духов. Египтяне, вероятно, более известны тем, что предпочитали кошек, но собак тоже часто мумифицировали и помещали в гробницы вместе с их владельцами. И одним из самых первых животных, имя которого дошло до нас, была изящная охотничья собака по кличке Абутью (на самом деле, я понятия не имею, как произносится кличка Abuwtiyuw), которая жила во времена VI династии (2345–2181 до н. э.).

Чуть ближе к истокам западной философской традиции во времени и пространстве находятся представители персидского зороастризма, которых гораздо больше интересовали сообразительность и добродетель собак. Персидские собаки охраняли мост, по которому умершие медленно переходили в рай, – интересно, что это созвучно представлениям майя. Однако собаки также были главными участниками бесконечной битвы света и тьмы и сражались за мудрого Ахурамазду против насекомых, улиток, крыс, ящериц, лягушек и, боюсь, кошек, которые служили повелителю тьмы, Ангро-Майнью. Любопытную привычку собак застывать и напряженно всматриваться в даль объясняли тем, что они могут видеть злых духов, невидимых для нас. Плохое отношение к такому могущественному союзнику в хорошей битве должно было повлечь ужасное наказание, в этой жизни и в следующей. Убийство собаки можно было искупить, только выполнив целый перечень заданий для покаяния, включавший убийство десяти тысяч кошек. Так что приверженцы зороастризма определенно были поклонниками собак…

Героическая эпоха Греции, еще более близкая к временам зарождения философии, дает нам преданного пса Одиссея, Аргуса, который двадцать лет ждал возвращения своего хозяина из странствий. Аргус, когда-то блистательный охотничий пес, теперь лежит на навозной куче, истощенный и обессиленный, но он единственный из всех оставленных на Итаке узнал Одиссея. Вознагражденный слезой героя и наконец-то счастливый, он умирает. С другой стороны, для любого героя Гомера было самым большим позором, если после смерти с него снимали доспехи на поле боя и оставляли обнаженное мертвое тело на растерзание собакам.

До сих пор мы рассматривали историю, мифы и легенды, но впервые настоящая «философская» собака появляется только в «Государстве» Платона. В диалоге «Государство» Платон пытается, помимо прочего, дать определение справедливости и установить критерии идеального общества. Важнейшая составляющая идеального правительства – это сословие стражей, солдат-философов, которые руководят и защищают государство. Какие качества следует нам искать в таких стражах? Они должны быть дружелюбны и благожелательны по отношению к гражданам государства, но суровы и агрессивны по отношению к их врагам. А где можно найти эти качества, составляющие истинную мудрость? Конечно же, у домашней собаки, которая инстинктивно отличает добро от зла, друга от врага, которая лижет руку собутыльникам своего хозяина, даже когда она ничего больше о них не знает, и кусает незваного гостя.

– Это свойство ее природы представляется замечательным и даже подлинно философским.

– Как так?

– Да так, что о дружественности или враждебности человека, которого она видит, собака заключает по тому, знает она его или нет. Разве в этом нет стремления познавать, когда определение близкого или, напротив, чужого делается на основе понимания либо, наоборот, непонимания?

– Этого нельзя отрицать.

– А ведь стремление познавать и стремление к мудрости – это одно и то же^[4].

Неплохой способ появления на сцене нашей философской собаки с приветственным лаем! Отзывы Платона о собаках не всегда были такими хвалебными, и он мог осыпать оскорблением «собака!» тех, с кем он был не согласен. Это подводит нас к самым знаменитым собакам в философии. В наши дни слово «циник», происходящее от греческого термина, означающего «похожий на собаку», приобрело такое значение (согласно Оксфордскому словарю английского языка): «Тот, кто демонстрирует склонность не верить в искренние или благие человеческие намерения и действия и имеет обыкновение выражать это с помощью насмешек и сарказма; насмешливый придирчивый человек».

Картина весьма непривлекательная: мизантроп с поджатыми губами, который высмеивает благие намерения и всегда срывает с человека маску добродетели, чтобы разоблачить скрывающегося под ней лицемера. Несомненно, мы можем найти элементы этого современного значения слова у киников, рассеянной группы мыслителей, появившихся в то же время, когда Платон начал работу над своим очень разнообразным философским проектом. Киники жили просто, пренебрегали всеми ловушками, связанными с богатством и всемирным успехом, одевались в лохмотья, ночевали под открытым небом, ругали жадность и материализм богатеев. Ни одно соглашение не было для них священным; ни одна нравственная или религиозная традиция не оставалась неосмеянной. Но кинизм прежде всего был учением, посвященным стремлению к добродетельному образу жизни, и критика киников была пусть и разрушительным, но необходимым первым шагом на пути к просвещению.

Какое же отношение к этому имеют собаки? Есть пара разных историй, объясняющих происхождение термина «киники». Возможно, он связан просто с тем, что основатель школы киников, Антисфен, преподавал в гимнасии, название которого переводится как «место белой собаки». Однако мне больше нравится история о том, что Платон, которого раздражали постоянные понукания и обман со стороны Диогена Синопского, величайшего из киников, ученика Антисфена, выпалил: «Ты – собака!» Это понравилось Диогену, который наслаждался ролью. Когда другой представитель элиты бросил Диогену кости и повторил оскорбление, Диоген помочился на него. Диоген, по-видимому, был немного недотепа и прославился тем, что шумно ел во время лекций, нарочито портил воздух посреди беседы, постоянно ковырялся в зубах и затевал ссоры. Ночной кошмар каждого в спокойном обществе… И, возможно, он был слишком доволен собой. Единственный раз Платону удалось одержать верх над Диогеном. Когда Диоген вытер свои грязные ноги о любимый ковер Платона со словами: «Попираю Платонову суетность!», Платон ответил: «Какую же ты обнаруживаешь спесь, Диоген, притворяясь таким смиренным!»^[5]

Основная причина, по которой закрепилось прозвище «похожий на собаку», заключалась, видимо, в следующем. Киники были печально известны тем, что без всякого стыда, подобно собакам, отправляли свои физические потребности. Диоген справлял нужду на улицах. Его ученик, Кратет из Фив, зашел еще дальше и вступал в интимную связь со своей женой Гиппархией у всех на глазах. Полагаю, именно поэтому такое действо и в наши дни известно под названием «доггинг».

Кратет и Гиппархия дожили до весьма преклонных лет, устраивая свое временное пристанище возле порталов и портиков Афин, но их наставник, Диоген, прожил еще дольше – по некоторым рассказам, на момент смерти ему было за девяносто. И в конце его жизни опять появляются упоминания о собаках. Существуют разные версии смерти Диогена. Согласно одной из них, он просто задерживал дыхание несколько дней (таким образом обычно можно добиться цели). По другой, более прозаичной, версии, он съел сырого осьминога и скончался от пищевого отравления. Еще одна версия больше подходит для киника. Якобы Диоген хотел разделить осьминога между собаками, и одна его укусила. В месте укуса началось нагноение, из-за которого Диоген умер. В другом варианте этой истории собака заразила его бешенством.

На самом деле Диоген был не первым философом, причиной смерти которого стала собака. Одного из древнейших философов, Гераклита, ждал ужасный финал. Гераклит был аристократом, который питал отвращение к простым людям и был убежден, что изрекаемые им истины могут понять лишь немногие избранные. Гераклит утверждал, что люди высшего сословия готовы все отдать ради бессмертной славы, тогда как низы бездумно наполняют утробу, подобно домашнему скоту. Поэтому участь этого философа кажется если не заслуженной, то, по меньшей мере, соответствующей. Заболев водянкой, Гераклит занялся самолечением: он обмазался навозом, который, по его мнению, должен был удалить избыточную влагу. В таком виде его обнаружила стая собак, которые, не распознав в нем человека, его съели^[6].

В последующие два тысячелетия, во времена, когда в философии господствовали довольно догматичные представления Аристотеля, великого ученика Платона, собаки упоминаются относительно редко. Но когда после эпохи Возрождения философия пробудилась от сна, упоминания о собаках возвращаются.

Собака обособленно упоминается в одном из величайших – и самых сложных – трудов западных философов по метафизике – в «Критике чистого разума» Иммануила Канта. Мы еще несколько раз встретимся с Кантом во время следующих прогулок, но сейчас достаточно знать, что в «Критике чистого разума» Кант и делает критический разбор, и пытается устранить часть противоречий, которые постоянно присутствуют в истории философии: между теми, кто считает, что знание должно быть продуктом чистого размышления, и теми, кто утверждает, что мы можем знать лишь то, что разум постигает посредством чувств. Объясняя, как этот разрыв между представлениями и чувственным опытом может быть преодолен, Кант приводит в качестве примера собаку:

Понятие о собаке означает правило, согласно которому мое воображение может нарисовать четвероногое животное в общем виде, не будучи ограниченным каким-либо единичным частным обликом, данным мне в опыте, или же каким бы то ни было возможным образом in concreto^[7].

Без понятия «собака», говорит Кант, все, что мы воспринимаем с помощью органов чувств – уши, шерсть, свисающий язык, поднятая лапа, – затерялось бы в фоновом шуме. Понятие «собака» достаточно надежно, чтобы обеспечить объединение этих различных элементов окружающего нас мира в целостный образ нашего знакомого друга и компаньона. При этом термин остается для нас достаточно расплывчатым, чтобы включать как надоедливого маленького чихуахуа, так и величественного датского дога.

Мы уже упоминали Витгенштейна и способ, с помощью которого он определяет значение слова в сети языковых и социальных действий. Коммуникация связана с участием в серии взаимосвязанных «языковых игр», а наше знание этих разных языковых игр – то, что делает коммуникацию возможной. Исследуя границы того, что называется значением, Витгенштейн снова и снова возвращается к довольно озадаченной собаке, которая, как кажется, изо всех сил старается быть человеком. Но, не обладая необходимой способностью понимать соответствующие языковые игры, наша собака не может ни надеяться на будущее, ни бояться того, что оно может принести. К тому же собака не способна лгать.

Ложь – это языковая игра, которой нужно обучаться, как и всякой другой… Почему собака не может симулировать боль? Что, она слишком честна? Мог бы человек приучить собаку симулировать боль? Пожалуй, ее можно было бы научить выть при определенных обстоятельствах так, словно у нее что-то болит, тогда как на самом деле никакой боли нет. Но чтобы быть подлинной симуляцией, этому поведению всякий раз не хватало бы подходящего сопровождения^[8].

Я думаю, что Витгенштейн, в общем, прав в том, что собака не могла бы симулировать боль. Но, вероятно, даже философ не стал бы утверждать, что собака не может чувствовать боль? Последний пример упоминания собаки в философии, который я приведу, печальный, но показательный.

Мы возвращаемся к XVII веку, к работам Рене Декарта. Декарт стал печально известен в среде любителей животных из-за своих представлений о том, что все животные, за исключением человека, являются «природными автоматами»: бездушными механическими устройствами, неспособными мыслить или испытывать эмоции и, конечно, чувствовать боль.

О Декарте часто рассказывают две истории, указывающие на последствия такой теории. Однажды, прогуливаясь со своими друзьями, философ увидел щенную собаку. Сначала он чесал собаку за ушами и суетился вокруг нее. А потом, на глазах у пришедших в ужас компаньонов, он ударил собаку в живот. Потрясенных наблюдателей Декарт успокоил, объяснив, что вой собаки – это просто работа шестеренок, и заверил, что животные не способны чувствовать боль, а затем посоветовал своим друзьям приберечь свою жалость для страдающего человечества.

Второй, еще более страшный рассказ касается комнатной собаки его жены. Вдохновившись прочитанным об открытых Уильямом Гарвеем законах кровообращения, наш философ вознамерился провести наблюдения самостоятельно. Дождавшись, пока его жена и дочь уедут по поручению, Декарт поймал маленькую собаку – это был папийон, у которого большие уши, похожие на крылья бабочки, – отнес ее в подвал и выполнил жуткую вивисекцию.

Как отреагировали мадам Декарт и маленькая девочка, когда обнаружили тело? Об этом история умалчивает.

На самом деле, история об этом умалчивает, потому что не было никакой мадам Декарт и никакой дочери. Философ так и не женился. Этот рассказ – миф, возникший в идиотской преисподней Интернета. Нечто очень похожее на описанный кошмар действительно произошло, но почти двести лет спустя. Злоумышленником был знаменитый анатом XIX века Клод Бернар (181…