Я ПОСВЯЩАЮ ЭТУ КНИГУ ПАМЯТИ

РЕМИ ДЕ-ГУРМОНА,

ИДЕИ КОТОРОГО, КРИСТАЛЬНО ЧИСТЫЕ И ТВЕРДЫЕ, КАК

СТАЛЬ, ОЖИВАЯ, ВСТАЮТ С ЕГО СТРАНИЦ В ОБЛАЧЕНИИ

КРАСОТЫ И СВЕТА.

B. B.

ГЛАВА ПЕРВАЯ
КОСМИЧЕСКИЙ ВЕЧЕР

1

У Дэмблов был космический вечер. Это не мой термин. Они сами так называли свои вечера.

Интересная чета Дэмблов проживает на Восточной Шестнадцатой улице, вблизи Стовезэнт-сквера, в старом кирпичном доме, в котором отдаются в наем отдельные квартиры. Снаружи дом окрашен в темный цвет; в вестибюль, выстланный кафельными плитками, ведет стеклянная дверь. Комнаты в доме большие, темные лестницы покрыты коврами, причем повсюду вас преследует затхлый запах. Дэмблы занимают второй этаж, ибо там комнаты больше и выше. Обширные комнаты им нужны потому, что их собрания нередко превращаются в народный форум, куда приглашаются поговорить всевозможные знаменитости.

На космических вечерах Дэмблов можно встретить странную публику. Однажды на их вечере в качестве почетного гостя присутствовал вождь каннибалов, разумеется, цивилизованный. В течение года там появлялись: мирные индусы, косматые люди, прожившие двадцать лет среди эскимосов, тонкие бледнолицые поэты и масса других гостей, весьма много обещающих, но еще себя не проявивших.

Близко я не знаком с Дэмблами. Да и никто другой с ними не знаком. Они появляются на поверхности жизни только для того, чтобы устраивать такие вечера, и когда очередной вечер заканчивается, они спокойно стушевываются до той поры, пока вновь не настанет время приподнять завесу над космосом.

Когда я вошел в комнату, табачный дым был настолько густым, что хоть топор вешай. М-с Дэмбл прошептала:

— У нас сегодня интересная публика.

Шум был оглушительный, все говорили сразу: «М-р М… М… М и м-с Б… Б… Б». Я не мог уловить фамилий.

В этом хаосе, в конце концов, можно было различить людей и обстановку, и я заметил, что говорил главным образом голубоглазый, с тяжелым подбородком человек, сидевший в тени около окна.

— В настоящее время мы проводим обезвздоривающие операции в широких размерах, говорил этот человек. — Это — трудное дело, позвольте вам сказать, но до сих пор мы стояли вне какой бы то ни было конкуренции. Мы начали с маленького приблизительно два года назад и с тех пор значительно развили свою деятельность. «Не слишком разбрасываться, но и не суживать» — вот наш девиз.

— Обезвздоривать? — с явным английским акцентом спросила дама, сидевшая справа от меня. — Каков точный смысл этого слова? Я, конечно, должна была бы это знать и не спрашивать, — прибавила она нерешительно.

— Ну, почему же? Обезвздоривать — значит извлекать из всего вздор, очищать от вздора, отвечал человек с тяжелым подбородком. — Вы слышали, конечно, о дефляции, — о тех мерах, которые применяются для уничтожения ненормального вздутия цен, заработной платы и т.д., словом, для изъятия фиктивных ценностей из торгового оборота. Так вот: обезвздоривание — значит изъятие фиктивных духовных ценностей. Это — осознание действительности. Обезвздоривание — мое занятие. Я хочу сказать, что я профессиональный обезвздориватель.

— А все-таки я не понимаю, что это значит, — прошептала мне молодая дама, но мне стыдно у него спросить… Что же такое вздор?

Представьте себе взрослого человека, который не знает по собственному опыту, что такое вздор! Торопливо и вполголоса я попытался ей объяснить. Я надеялся, что молодая дама меня поняла.

— Моя дорогая, объяснял я ей, — вздор [Неологизм: bunk (так называется роман Вудворда) — производнoe от buncombe, что значит: нонсенс, чепуха, гиль, обман, враки, хвастовство, вздор. Мы остановились на последнем синониме. — Здесь и далее прим. ред.], это — нелепица, пустяки, выдумка, ложь…

— Так это значит лицемерие, притворство, не так ли? — прошептала в ответ молодая дама.

— Не совсем так, — возразил я, — это — своего рода иллюзия. Лицемерие недостаточно сильно. Иллюзия — вот настоящее слово. Иллюзия — великая вещь в жизни. Миллионы людей живут, не имея ничего иного за душой.

Я вновь обратил свое внимание на необычайного специалиста. Он описывал свои методы. — Как раз перед моим уходом на этот вечер я был экстренно вызван, — говорил, он, — но я не мог заняться этим случаем. Нужно немного и отдохнуть. Молодой актер. Это очень плохо, потому что обычно такие случаи имеют роковой исход. Мне передали по телефону, что этот молодой человек раздулся до огромных размеров и начал летать по комнате, как воздушный шар. К утру он, вероятно, лопнет.

— Я полагаю, у вас имеется какое-нибудь учреждение, бюро или вообще какое-нибудь оборудование, необходимое при производстве ваших обезвздоривающих операций? — задал вопрос человек лет тридцати, с прекрасными волосами и веселым взглядом, — человек, в котором я узнал доцента физики, работающего в соседнем университете.

— О, нет, я работаю один, — отвечал джентльмен, сидевший в тени. — Сейчас, рассказывая о своей деятельности, я говорил о себе во множественном числе, но это не что иное как писательское «мы». Естественно, я пользуюсь время от времени, помощью других, но пока у меня нет организации. Вы сами видите — поле деятельности огромно. Для того, чтобы обезвздорить Соединенные Штаты, потребуется постоянная помощь не менее чем полумиллиона людей. Я не пытаюсь создавать крупной индустрии, это моя личная профессия.

— Какая удивительная вещь наука! — прошептала черноглазая дама с ярко накрашенными губами. — А как же вы производите ваши обезвздоривающие операции?

— О, на это трудно ответить, ибо метод варьируется согласно с природой каждого случая. Например, возьмем случай с писателем. В этом случае лечение состоит в том, что писателям читаются вслух день и ночь их собственные произведения резким и отчетливым голосом. Я пользуюсь для этого сиделками. После каждого абзаца сиделка останавливается и спрашивает пациента, что он хотел сказать в том отрывке, какой она только что прочла. Этим способом часто удавалось достигнуть благоприятного результата в течение суток. Все это очень любопытно. Это искусство делает успехи каждый день. Например, я сейчас разрабатываю план для обезвздоривания атмосферы. Я предполагаю это сделать в окрестностях одного из наших больших городов… Вокруг Нью-Йорка вполне возможно извлекать вздор из атмосферы большими кусками — частичное извлечение, вы понимаете?

Во время этой беседы один из гостей, человек средних лет, в очках, с плешивой головой, похожей на пузатый купол русской церкви, расхаживал взад и вперед по комнате, еле сдерживая негодование. Вдруг он остановился и, прерывая разговор, выпалил:

— Одну минуту, сэр! Вам хорошо все это говорить, но, по моему мнению, ваш план — самая наглая вещь, какую я когда-либо слышал. И вы и ваши проекты — угроза общественной безопасности. При этом все, что вы затеяли, сделать невозможно. Знаете вы, что сказал Рош-Фуко? «Celui qui veut entreprendre les grandes choses doit auparavant éprouver ses forces». Это значит: «Кто хочет совершить нечто великое, тот должен сперва испытать свои силы». Я перевел более или менее свободно, но вы, конечно, меня поняли. Уничтожить вздор! Вы боретесь с самой мощной созидающей силой в мире! Как бы могла возникнуть великая война, если бы не существовало вздора? Разумеется, она никогда бы не вспыхнула, и история лишилась бы самых славных своих страниц. Читали вы Шопенгауэра? Или историю Бокля? Наверно, нет. Если бы вы прочли столько же, сколько прочел я, вы знали бы, сэр, что человечество нуждается во вздоре и преуспевает благодаря ему. Посмотрите, что совершили люди под влиянием вздора. Горилла — я не ссылаюсь на pithecantropos erectus, но на pithecant-ropos… м-м… просто на обыкновенного питекантропа, — горилла научилась ходить на двух ногах и пользоваться своими руками. Но она не носит платья, не читает передовиц, не ходит на распродажи. Горилла не знает всего этого вздора, и что же она создала? Решительно ничего. Каждый сколько-нибудь благоразумный человек должен остановиться перед этим фактом и поразмыслить. Вы играете с динамитом, сэр! С динамитом, говорю я!

— Мой друг, Бобби Гамильтон, сидевший рядом со мной, наклонился ко мне, прикрывая рукой рот.

— Этот человек, который так выходит из себя, — прошептал он, — не кто иной как Клэппертон, прославленный автор передовиц из «Evening Standart.

— Во всяком случае, — продолжал Клэппертон, ваша идея не нова. Если бы вы получили такое же хорошее образование, как я, вы бы знали, что давным-давно, еще в 1817 г., известный фон-Гельмут изобрел прекрасный способ извлечения вздора из людей и из нашей жизни, но по соображениям гуманитарным он никогда им не пользовался. Результат был бы слишком жесток. Не обращая на это внимания, без единой капли сожаления вы готовите нам страшную судьбу, вы обрекаете людей на жизнь, лишенную вздора!

— Люди науки, вроде меня, — сказал серьезно человек с железной челюстью, не могут считаться с такими соображениями. Мы обращаем наши лица к свету, цепляемся за нить правды, идущую с ткацкого станка жизни, а там — будь, что будет! Ну, а помимо этого, мистер Клэппертон, если вы даже и не можете со мной согласиться, — волноваться не стоит. Если бы я стал работать ежедневно по шестнадцати часов в сутки и работал бы всю жизнь, я не обезвздорил бы и одного Манхэттен Айленд, не говоря уже об остальном мире. Вы в безопасности.

Клэппертон сидел беспокойно на кончике стула и смотрел во все глаза на оратора.

— Некоторые случаи очень интересны, — продолжал специалист по обезвздориванию. Недавно мы обезвздорили одного крупнейшего финансиста. Случай был не совсем обычный, и хирургическая операция была необходима. Этот финансист был не особенно толст, и тем не менее при помощи операции мы удалили из него здоровенный кусок вздора, — кусок, весивший больше ста фунтов. Кусок был тверд, как медь. Я не понимаю, как этот джентльмен ухитрялся передвигаться, имея его при себе.

— Боже мой, — прошептал кто-то, — что же, он поправился после такой тяжелой операции?

— О, нет, он скончался! Но операция была великолепна. Я знал, что исход должен быть роковым, и предупреждал его компаньонов по делу, но они сказали, чтобы я все-таки оперировал. Это была прекрасная операция. Сейчас мы намерены обезвздорить одну из столичных газет. Я не знаю, каков будет результат, но, судя по предварительному диагнозу, полагаю, что едва ли от бедняжки что-нибудь останется, кроме объявлений о похоронах и известий об отходящих и приходящих пароходах.

Услышав это, Клэппертон надел шляпу, издал какое-то нечленораздельное гневное восклицание и ушел. Этот внезапный уход не произвел особенного впечатления. Споры в салоне Дэмблов часто приводили к тому, что гости с яростными криками выбегали на улицу.

2

Специалист по обезвздориванию распростился с хозяевами, когда еще не было десяти часов, — час ранний для космического вечера. Я предполагал остаться и послушать мнения о нем и о его идеях. Очутившись рядом с м-с Дэмбл, я у нее спросил, как зовут этого знатока по обезвздориванию.

— Да ведь это Майкл Уэбб! — отвечала она. — Я вам представила его, когда вы пришли.

— Не разобрал его фамилии (я боялся, что выдаю свое волнение). Какой это Майкл Уэбб?

— Существует только один, насколько я знаю, — кричала она, — путешественник и философ. Он объехал вокруг света, пропадал десять или двенадцать лет. Он в каком-то родстве с очень известными Уэббами из Новой Англии.

Боже мой! Случалось ли вам когда-нибудь сталкиваться лицом к лицу с кем-нибудь, кого вы считали умершим, проживающим на островах Тихого океана или много лет назад отдавшим весь свой пыл торговле скобяными товарами?

— Да ведь это — мое лицо! — воскликнул я, обращаясь к м-с Дэмбл, с трудом переводя дыхание, спотыкаясь на каждом слове. — Мое потерянное лицо!

— Вы потеряли свое лицо? — нежно спросила м-с Дэмбл. — Он нашел его?..

Быть немножко помешанным — самая подходящая вещь для космического вечера, и я заметил, что м-с Дэмбл сразу стала смотреть на меня, как на интересную личность.

— Нет, нет, м-с Дэмбл, — объяснял я. Действующее лицо из моей книги! Мой герой! Намереваясь написать книгу, я создал главного героя — он был назван мною, Майклом Уэббом-и я отправил его прогуляться по белу свету с тем, чтобы он набрался там опыта… Но до сих пор он не возвращался назад.

— Прекрасно. А теперь он — знаменитость, — сказала она. — Я удивлена, что вы раньше с ним не встретились.

— Три года я пробыл в Мексике. Нет ли у вас случайно его адреса?

— Он очень известен, — продолжала она. И очень интересен, не правда ли?.. Вы найдете его адрес в телефонной книжке. Но подождите! Он у меня имеется здесь.

Она взяла с конторки маленькую в сафьяновом переплете адресную книжку и дала мне адрес и телефон Майкла Уэбба.

— Теперь, когда вы опять нашли вашего героя, вы можете продолжать книгу, не правда ли? — мило сказала она.

Таким тоном говорят взрослые со сконфуженным ребенком.

— О, да. Я решил покончить с моей книгой раз и навсегда. — Если поспешить, быть может, я еще догоню его на улице!

3

Ясно вспоминается мне тот день, когда я в первый раз увидел Майкла Уэбба… В то время каждый, кому не лень, писал романы. Живущие в пригородах писали их во время ежедневных поездок в город. Водопроводчики, трамвайные кондуктора и четырнадцатилетние девочки наводняли своими творениями литературу. И вот однажды я сказал самому себе: почему бы и тебе не написать роман и не стать знаменитостью? Конечно, быть знаменитостью не доставляет никаких хлопот, тем более, что роман, который я хотел написать, был вполне безобидным. Первым делом я купил книгу под заглавием: «Руководство к писанию повестей и романов, в двенадцати легких уроках». Я нашел, что уроки слишком для меня легки. На протяжении ста пятидесяти страниц было сказано: во-первых, выдумайте идею, во-вторых, напишите вашу книгу, в-третьих, сделайте ее интересной… Мне стало ясно, что я плохо поместил свои два доллара. Потом я решил зайти к великому писателю и попросить у него совета.

Я застал его в его библиотеке за чтением писем. Его манеры были какие-то необычные; в нем было нечто от китайского мудреца. Хотя до той поры я никогда не встречал великих писателей, но слышал, что им уже так положено всегда быть необычными, не похожими на простых смертных. Теперь этот великий писатель больше уже не пишет о людях — мое первое свидание с ним было давно. Теперь его темой являются идеи. Он блестяще написал об «Интеллектуальной ориентации» и «Эмоциональной эстетике». В настоящее время он работает над «Социальной динамикой», которая выйдет в свет ближайшей весной. Эта книга говорит о проблемах, встающих изо дня в день перед рабочим. «Моей целью является, объяснял он, — дать этим проблемам надлежащую оценку в экономических терминах». Он предложил мне стул и, после того как я комфортно уселся, стал меня расспрашивать о моем прошлом.

— Вы писатель по профессии? — спросил он ласковым тоном.

— Нет, у меня нет никакого опыта в писательстве. Я думал, что вы будете настолько добры дать мне какие-нибудь указания.

Он был великодушен и обязателен, но его вид повергал меня в смущение.

— Это одна из самых тяжелых профессий в мире. Единственная профессия, где приходится вступать в активное соревнование с покойниками… Вы слыхали о моем соревновании с Теккереем? Нет? Так знайте, у нас была настоящая борьба. Временами я думал, что уже уложил Теккерея, но он снова вскакивал и наносил удары. Эти покойники совершенно не знают, как себя вести. Затем еще — Герман Мелвилл. Уже давно умерший и забытый, он снова начинает жить.

— Я не боюсь соревнования, — сказал я. — Мой роман готов заранее потерпеть финансовое банкротство; для меня важен художественный успех, а потому мне не придется вступать с кем-нибудь в соревнование.

— О! Прекрасно! Это правильное понимание дела, — заметил он. — Какова ваша профессия?

— Я — усталый делец, выпалил я, как из пушки, — и я ничуть этого не стыжусь.

Когда я позже думал об этом разговоре, я боялся, что сделал это заявление тоном, пропитанным напыщенным эгоизмом.

— О, все это очень хорошо, — продолжал он вежливо. — Мне кажется, вы хотите сказать, что, будучи усталым дельцом, вы не понимаете ничего в литературе, но твердо знаете, чего хотите?

Я согласился с этим предположением.

— Усталые дельцы пишут иногда романы — несколько человек написало, — мечтательно произнес он, — но, как общее правило, эти романы оказываются в достаточной степени манерными. Написаны они неумело. Никогда не становитесь скучным; не забывайте вкладывать жизнь в ваше творчество. Во-вторых, продолжал он, — идеи усталых дельцов почти всегда крайне консервативны, реакционны. Эти люди — прошу вас не думать, что я намекаю на отдельных личностей, — эти люди оказываются вне влияния глубоких скрытых течений современности, так что плоды их художественного творчества отзываются произведениями Дизраэли [Дизраэли Биконсфильд — знаменитый английский консерватор государственный деятель Англии XIX в. Автор многих посредственных романов]. Вы должны избежать этого, — сказал он, тряся головой.

— Я последую вашим указаниям и избегну этого недостатка, — сказал я. — Когда я замечу за собой, что становлюсь слишком реакционным и консервативным, я вспомню наш разговор.

— Сейчас либеральный век, — продолжал он. — Некоторые из лучших книг за последнее время были написаны в защиту либерализма. Проза вроде Уолтера Петера [Автор «Мария Эпикурейца», «Ренессанса» и «Воображаемых портретов» — известный эстет, предтеча Уайльда] относится к их числу. Какой замысел вашего романа?

— У меня нет никакого замысла. Мне просто-напросто пришло в голову соединить вместе нескольких действующих лиц и посмотреть, что из этого получится. Я надеюсь, что эти лица будут что-нибудь делать по их собственному соглашению. Если я предоставлю им возможность достаточно долго друг с другом разговаривать, они уговорят друг друга затеять какую-нибудь кутерьму. Так бывает в жизни.

— Но художественное произведение не вполне похоже на жизнь, — сказал он. — Жизнь, это — бесконечный поток, в то время как художественное произведение имеет определенное начало и конец. Это нечто самодовлеющее, целый замкнутый в самом себе мир. Художественное произведение должно быть так же замкнутым, в том случае, если хочет войти в литературу. Предполагаю, что вы попытаетесь написать художественное произведение. Не правда ли?

— О да, художественность — это моя цель, — сказал я. Я хочу стать настоящим писателем.

— В таком случае вы должны твердо запомнить, — продолжал великий писатель, — что художественное произведение должно иметь определенную тему, в нем должно быть вступление, какая-нибудь проблема, эмоциональный конфликт и развязка. Все вы можете окутать иллюзией реальности… И притом каждый должен испытать страдания, прежде чем возьмется за перо. Страдали ли вы?

Я отвечал, что страдал достаточно.

— Это хорошо, — заметил он решительно. — В страданиях узнаешь жизнь.

— Позвольте вас поблагодарить за советы, — сказал я и собрался уходить, но он любезно возобновил разговор с вежливостью людей, которые уже почти выполнили задачу своей жизни.

— Давным-давно, — сказал он, предаваясь приятным воспоминаниям, — в те времена, когда я писал рассказы и романы, у меня был обычный прием, в успешности которого я блестяще убедился: я создавал моих главных героев и потом оставлял их с тем, чтобы они набрались плоти и крови, оставлял иногда на целые годы, прежде чем воспользоваться ими в своей книге.

Он мечтательно постукивал по краю стола красного дерева своими тонкими белыми пальцами.

— Флобер поступал так же, — прибавил он, и в тоне его звучало уважение.

— Вы хотите сказать, что, создав своих героев, я не должен пускать их в книгу раньше, чем они созреют, — сказал я.

— Да, если вы поступите иначе, — рассуждал он, они останутся невыпеченными. Вы можете достигнуть реальности, только дав своим героям созреть, а ведь подлинное художественное произведение есть отражение реальности.

4

Великий писатель дал мне хороший совет. Чем больше я думал об этом, тем яснее сознавал правдивость всего того, что он мне говорил. Я знал, что для книги прежде всего мне нужен хороший, крепкий герой, и сразу создал Майкла Уэбба.

— Майкл, — сказал я, кладя ему руки на плечо, — вы родились до срока, мой мальчик, но я пошлю вас шататься по белу свету, и вы дозреете. Я не хочу, чтобы вы оказались невыпеченным. Это был еще не вполне сформировавшийся, застенчивый юноша двадцати лет, с широкими ступнями ног и большими руками, обычный вид большинства молодых людей этого возраста. Его пыльный измятый синий костюм казался слишком широким в одних местах и слишком узким в других.

— Хорошо, — сказал он покорно, когда, вы думаете, я вам понадоблюсь?

— Сейчас сообразим! Теперь вам двадцать лет… Вы мне понадобитесь через четырнадцать лет, — вычислил я. — Да, совершенно верно! Вам будет тридцать четыре года, когда вы появитесь в книге, так что у вас остается еще четырнадцать лет. Разумеется, вы понимаете, что это — условные четырнадцать лет. Это всего три часа по часам — одна глава романа.

— Я понимаю, — заметил он так, будто действительно вполне понял, хотя я уверен, что он совершенно не понял. — Я понимаю — четырнадцать лет для меня. Только это меня и интересует. Мне нет никакого дела, сколько это будет по часам или в романе.

— Хорошо, рассчитывайте на четырнадцать лет и будьте здесь вовремя. Будет ужасно, если роман затормозится из-за того, что вас нельзя будет найти.

— О, я буду здесь! — сказал он простодушно и тем веселым тоном, к которому прибегают юноши, когда на них возлагают тяжелую ответственность. — Что я должен сделать прежде всего? Вот сейчас?

У него был вид брошенного на произвол судьбы и сосредоточенного на себе человека. Его голова казалась слишком большой для слабого тела. Было что-то трогательное в его расслабленной позе, в его бессильно опущенных, как будто бесконечно тяжелых руках. Даже его маленькая дешевая записная книжка и карандаш трогательно торчали из кармана жилета. Я почувствовал желание дать ему двадцать долларов, но поборол себя. Никогда нельзя сказать что-нибудь определенное относительно таких молодых людей. Вне всякого сомнения, у Рокфеллера был трогательный вид, когда он блуждал в своей юности в поисках работы. Представьте себе, что вы дали ему тогда двадцать долларов? Как бы вы раскаивались потом всю свою жизнь!

— Что вы должны сделать прежде всего? — повторил я. Сообразим! Что вы должны сделать? У меня не было никакого представления о том, что он должен сделать, но мне нужно было хоть что-нибудь сказать, и я, очертя голову, рискнул:

— Я думаю, прежде всего вы должны обзавестись семьей.

— Вы хотите сказать — жениться? — спросил он.

— Нет, в этом нет необходимости. Я хочу сказать, что вы должны достать себе предков, родителей, родственников. Они должны у вас быть.

— Как же я ухитрюсь войти в семью? Мне уже двадцать лет, — сказал он в раздумье. — Они узнают, что я…

— Нет, они этого не узнают, — прервал я его. — Только выберите хорошую семью и вотритесь в ее доверие. У них получится иллюзия реальности, и они будут думать, что вы уже давным-давно были с ними… Я советую вам выбрать хорошую, богатую семью, раз уж на то пошло!

Я пожал е…