Перенесемтесь, читатель, в Ямскую, в этот патриархальный уголок Петербурга, орошаемый замечательной по своей двухсаженной ширине речкой Лиговкой. Петербуржцы знают этот уголок; для провинциалов же скажем, что он преимущественно населен извозчиками; фабричными, мастеровыми, мелким купечеством и деревенским людом, пришедшим в Петербург на заработки. Поденщики, поденщицы, безместные лакеи, кухарки и горничные всегда здесь находят себе угол за рубль или полтора рубля в месяц. По своему внешнему виду и нравам уголок этот удивительно как походит на провинциальный городок. Для полноты сходства недостает только острога, этого неизбежного, наводящего уныние, здания каждого уездного города, и чиновничества. Чиновный люд часто хоть и гнездится в самых отдаленных кварталах Петербурга, но в Ямской, менее отдаленной от центра города, почему-то не живет. Итак, к делу.

В один прекрасный вечер на постоялый двор, содержимый в одной из улиц Ямской теткой Галчихой, пришел постоялец и потребовал ночлега. Постоялец этот только что приехал в Питер по железной дороге и отличался довольно странным видом. Он был невысокого роста, коряв и череп из лица, крив на левый глаз, имел щипаную бородку, глядящую куда-то в сторону и как-то странно вывернутую кверху ноздрю. На вид ему было лет под сорок. Таких людей, обыкновенно, называют плюгавыми. Невзирая, однако, на свою плюгавость, постоялец держал себя важно, говорил с расстановкой, поминутно подбоченивался, и потребовав на ужин щей, гордо косился своим единственным глазом то на хозяйку, суетившуюся около печи, то на сидевшего с ним за одним столом и евшего кашу мужика, то на разувавшегося на лавке отставного солдата. Похлебав щей, постоялец начал разбираться в принесенных им с собой мешках. Из одного он вынул лошадиный череп и синий кафтан, из другого – большой козлиный рог и банку со змеей в спирте. При виде этих предметов сидевший у стола мужик, покосившись, отодвинулся, хозяйка перекрестилась, а солдат кашлянул, и, проговорив «ишь ты какия штуки!», подошел к постояльцу.

– К чему-же, таперича, вам эти шкилеты будут? – спросил он и робко ткнул пальцем в лошадиный череп.

– Снадобья… все на потребу, от лихих болезней, – ответил постоялец, бережно осмотрел перед сальным огарком свое имущество, и, поставив его под собой под лавку, начал укладываться спать на разостланном тулупе.

Солдат в недоумении стоял перед ним и ковырял у себя в носу.

– Так, так… на потребу… Разные болезни есть. Что-же вы теперь будете? Лекаря, что ли? – спросил он.

– Коновалы и лекаря. Всякую болезнь лечить можем и всякую болезнь нагнать, ежели – все в нашей власти… – важно проговорил постоялец, и растянувшись на лавке, отвернулся к стене.

Солдат многозначительно взглянул на хозяйку и кивнул на коновала: «вот дескать какая птица!» Хозяйка видимо опешила. «Бог его знает, какой он такой человек! – подумалось ей – ещё болезнь какую ни-на-есть напустит». В голове её мелькнуло, что коновала надо задобрить.

– Что-же так-то лег? Сем-ка, я молочка подам. Похлебаешь… – продолжала она.

Коновал отказался.

– Кафтан-то из-под лавки под себя возьми. Здесь, ведь, постоялый двор. Ночь-то велика. Народу всякого понабраться может. Не ровен час…

– Не бойсь. Цел будет. Я слово заговорное знаю. Пусть-ко кто польстится, так из избы цел не выдет, – самоуверенно и не оборачиваясь, отвечал коновал.

От слов этих хозяйка еще более опешила. У неё даже задрожали ноги. Кой-как знаками она начала вызывать солдата и мужика на двор. На дворе составился совет.

– Ах грехи, грехи! Вот не было печали, так принес Господь лихого человека, – говорила она. – Как тут быть?

– Да чему ж быть-то? Сведущий человек. Такие люди бывают, – сказал солдат.

Мужик молчал, вздыхал и чесал живот.

– Всякую, говорит, болезнь напустить в нашей власти, – продолжала хозяйка;– не испортил-бы он меня!.. Голубчики, уж вы не оставляйте меня. Ложитесь со мной за перегородку, – упрашивала она мужика и солдата.

– Будь покойна, не оставим, – утешал солдат. – Чего-ж бояться! Ведь ему никто худого слова не сказал.

Мужик наотрез отказался спать в избе.

– Нет, уж ты там как хочешь, Андреяновна, а я под навес… потому христианской душе в одной избе с падалью ночевать не приходится. Вишь, там у него змей? Нешто это возможно? – сказал он, и действительно, невзирая на холодную осеннюю ночь, спал под навесом.

Хозяйка хоть и легла спать у себя за перегородкой, хоть и положила недалеко от себя солдата, но всю ночь не могла сомкнуть глаз и творила молитву. Раз десять в течение ночи окликала она и ощупывала солдата и поутру поднялась чуть только забрежился свет. Коновала уже не было в избе. Из-под лавки выглядывал лошадинный череп. Она вышла на двор. На опрокинутой кверху дном койке от телеги сидел коновал и покуривал трубку.

– Хозяюшке почтение! Желаю здравствовать! – сказал он. Это ваша коровка-то всю ночь мычала? Надо статься – хворает. Дай-ко я посмотрю, что с ней?

Услыша ласковый привет, хозяйка приободрилась.

– Да вот и сама не знаю, что с ней попритчилось. Вторую ночь мычит, – отвечала она и повела коновала в хлев. – Только ты, голубчик, не попорть её. Мы люди бедные… – добавила она, кланяясь.

– Зачем за ваши ласки портить? Мы её вылечим, потому, таперича, мы это дело туго знаем. Мы у помещика, у генерала Залихваньева шесть годов над всеми скотными и конными дворами главным коновалом состояли. Коровы были всякие: и тирольки, и лимонские. А что до лошадей, так были такие, что и цены не было, – говорил коновал, следуя за хозяйкой в хлев.

Прийдя в хлев, он осмотрел корову, пощупал у нее нос, хвост, уши и задумался. Хозяйка следила за ним взором.

– Червь у нее в животе. Нутро топит, сказал он наконец. – Кровь-бы ей из ноги кинуть, да коровенка-то молодая. Ну, да мы и так справим, добавил он – засучил рукава, пошептал что-то корове в ухо, три раза плюнул, и вырвав у нее из хвоста несколько шерстинок, подал хозяйке.

– Заверни в бумажку, да сожги ужо, как печь топить будешь. Червь сам выдет. Да вот еще что: как корм задавать будешь, так присаливай хорошенько.

– Все исполним. Много тебе благодарны, батюшка! Как величать-то?

– Данилой Кузьминым.

– Уж я тебя ублаготворю, Данило Кузьмин. Дай только печь истопить. Пообедаешь у меня.

– Ладно. Только за одно ублажи вот чем еще. Нет-ли у вас тут фатерки поблизости? Так гореньки крохотной. Потому мы тут остановиться думаем.

– Это что, это пустое дело, это можно. Вот тут рядом рубля за два с полтиной горенку отдадут.

– Ну, так и делу конец! Сватай! А мы тебя завсегда в почёте держать будем.

Часа через два рано пробуждающаяся улица, в которой остановился коновал, благодаря языку хозяйки и её боязливых знакомых, почти уже вся знала о появлении знаменитого коновала и лекаря, выгнавшего из больной коровы червя. Нашлись люди, которые разсказывали, что они сами видели этого червя.

– Большущий-пребольшущий и весь в шерсти, – разсказывала в трактире какая-то прачка-поденщица, пришедшая в трактир сварить кофий. Вышел он из неё и пополз, и пополз…

– С крыльями? спрашивал прачку кто-то из присутствовавших.

– Не заприметила, голубчики. Греха на душу не возьму, не заприметила, отвечала она, и приложа руку к щеке, прибавила: Господи, какая нечисть на белом свете бывает!

– Вот-бы этому червю в нашего хозяина войти. Авось меньше-б над женою командовал. Вчера таких синяков понаставил, что живого места не найдешь. На силу отняли, – сказал мастеровой, прибежавший растопить клей, и захохотал.

– А ты что зубы скалишь? Нешто в человеке такой нечисти не бывает? заметил кухонный мужик. Ещё хуже. У нас в деревне у родного моего дяди змея в утробе сидела. Насмерть пил. Потому она этого самого винища требовала. А как выгнали из него, – и пить перестал.

– Спаси Господи и помилуй всякого человека! – закончила прачка и выбежала из трактира.

Часам к двум дня коновал, угощенный хозяйкой постоялого двора обедом, водкой, ночлегом и снабженный двугривенным денег, уже перебрался к себе на квартиру, которую нанял за два рубля в месяц, хотя квартира эта, то есть комната, и ходила прежде по три рубля. Домохозяйка, вдова ямщичка Поругаева, до того запугалась свирепым видом и славою о всемогуществе коновала, что отдала её не торгуясь, за то что он ей предложил.

Коновал поселился в маленьком, ветхом домишке с поросшей травою крышею и с покачнувшимися, вечно мокрыми воротами, полотна которых были испещрены местными живописцами и публицистами изображениями животных и надписями вроде: строго воспрещается… и т. п. На дворе дома в развалившейся избе жили извощики; под навесом помещались их лошади, экипажи. В лицевом флигеле, где находилась и коморка коновала, кроме его и домохозяйки, жила прачка-поденщица – молодая, красивая баба, вдова солдата, ходившая поломойничать и «стирать в люди», какая-то старуха, жившая щедротами доброхотных дателей и воспоминавшая о давно прошедших счастливых днях, проведенных ею в экономках у статского генерала Разструбина, и ярославец с женой, торговавшие в шалаше, устроенном в заборе: сбитнем, квасом, пряниками, мылом, ржавыми гвоздями и кнутами. Прийдя в квартиру, коновал тотчас-же начал устраиваться, вследствие чего в углу появилось ложе, сколоченное из досок и четырех поленьев, на подоконнике разложились и разставились пузырьки с «зельями», как он их называл, банка с змеей, козлиный рог, лошадиный череп и бумажки с толченым кирпичем, купоросом и пр. На стене развесились пучки сушеных трав, шкуры, содранные с угрей, и галочьи крылья.

Появление коновала в доме вдовы ямщички Поругаевой произвело сильную перемену в действиях обитателей дома. Голосистая, поющая песни прачка Василиса, стиравшая в сенях белье, умолкла; старуха-жиличка, генеральская экс-экономка, вечно переругивавшаяся с квартирной хозяйкой из-за кофейника и «переварок», – смирилась и только злобно кивала головой; торговцева жена, которой нужно было рубить на ужин капусту, удалилась для воспроизведения этого процесса на двор, под навес; сама-же хозяйка, обладавшая звонким голосом, говорила шопотом; когда же коновал, разместя свое имущество, задумал почить от дел, и, разостлав тулуп, улегся на свое ложе, она раз десять выбегала на крыльцо, чтобы кинуть щепкой то в раскудавшуюся курицу, то в горланившего петуха. Одним словом, на всех обитателей дома напала какая-то робость. Робость эта перешла в невольный страх, когда коновал, поспав с час, вышел на улицу погулять, а хозяйка и жильцы вошли в его коморку и начали разсматривать его имущество, разложенное на подоконнике и висевшее на стене.

При виде таких, в сущности обыкновенных предметов, как череп, змея и галочьи крылья, но в глазах обозревающих приобретших таинственное значение, все так и ахнули. Началось всплескиванье руками, отплевыванье, осенение крестным знамением и было решено, чтобы с жильцом обращаться как можно ласковее и предупредительнее, дабы не навлечь на себя его гнева, а с ним вместе и его последствий – в виде порчи, икоты и тому подобных болезней. Осмотрев имущество, все тотчас-же бросились поделиться своим впечатлением с соседями. Соседи пожелали убедиться лично, вследствие чего, на улице, около окна коновала, образовалась преизрядная толпа мужчин и женщин. Все это теснилось и старалось заглянуть в окно. Со всех сторон слышались предположения, что змея, находящаяся в банке, по ночам будет вылетать в трубу. Какой-то мастеровой с ремешком на голове решил не спать всю ночь, и во что бы то ни стало подкараулить змею.

Народ долго-бы еще толпился у окна, ежели бы из-за угла не показался сам коновал.

– Батюшки! Вон он и сам идет! – крикнула находившаяся в числе зрителей торговцева жена и опрометью бросилась к мужниной лавчонке.

Толпа, как-бы застигнутая на месте преступл…