Трон и плаха леди Джейн

Посвящается моей дорогой маме и Джиму,
который был мне настоящим отцом

Книга также посвящается Сэмюэлу Марстону,
дабы отметить его первый день рождения

Королевский дом Тюдоров в XVI веке

Если мои грехи заслуживают наказания, то оправданием­ их отчасти могут служить моя молодость и доверчивость.­ Бог и потомки будут ко мне более благосклонны.

Написано леди Джейн Грей в лондонском Тауэре
в феврале 1554 года

Пролог

14 ноября 1553 года

Все кончено. Суд завершился, и я снова в Тауэре, который совсем недавно был моим дворцом, а теперь стал моей тюрьмой.

Я сижу на своей постели, судорожно вцепившись пальцами в расшитое шерстяное покрывало. Зажженный огонь весело потрескивает в очаге, но меня бьет дрожь. Теперь я осуждена как изменница, и в ушах у меня не перестают звучать громогласные слова лорд-председателя, приговариваю­щего меня к сожжению на костре или отсечению головы — на выбор королевы.

Эти жуткие слова, которые любой выслушал бы с содроганием, особо страшны для меня, проведшей на этой земле всего шестнадцать лет. Я должна умереть, только начав жить. Но как бы это ни было страшно, меня пугает не сама смерть, а вид казни. Я вдруг с ужасом замечаю пляшущие в камине языки пламени, чувствую, как затылок покрывается гусиной­ кожей, и мне становится дурно от обычно приятного запа­ха древесного дыма. Я готова закричать. Я мечусь от горя, снова и снова слыша эти слова, и не могу поверить, что они и впрямь были сказаны мне.

Не моя воля, но Твоя, Господи. И воля королевы, конечно.­

Я с готовностью признаю, что совершила преступление и заслуживаю смерти за свой поступок, но то, что на него меня толкнули мое сердце и воля, я стану отрицать до последнего вздоха. До моего последнего вздоха. О Боже!

И все же она сказала, что верит мне. Королева приняла мое объяснение и сказала — я хорошо это помню, цепляюсь за ее слова, как тонущий моряк цепляется за обломок ко­рабля, — что приговор будет простой формальностью. Она яв­но на меня разозлилась, но все же благосклонно заметила, что моя юность многое извиняет. Ей должно быть известно, что заговор был порожден не мной, что я оказалась орудием­ чужих преступных намерений.

Могу ли я ей верить? Она дала мне обещание, свое коро­левское обещание, слово королевы. Я должна твердо об этом помнить, когда меня охватывает смятение, как сейчас, в этой чистой и мирной комнате, среди привычных вещей. Я долж­на верить этому обещанию, я должна.

Я ложусь на кровать, глядя невидящим взором в деревянный полог. Пытаюсь молиться, но давно знакомые слова ускользают от меня. Я изнурена и обессилена, чувствую се­бя разбитой, словно кусок льда. Все, чего мне хочется, — это уснуть, чтобы на некоторое время отдалить этот ужас. Но сон не идет, как я ни призываю его. Вместо того, в тысяч­ный раз, я начинаю вспоминать, как оказалась здесь. И в этом мучительном наваждении я слышу голоса, наперебой взывающие ко мне.

Они все мне знакомы. Все они сыграли роль в моей судьбе.

Фрэнсис Брэндон,
маркиза Дорсет

Брэдгейт-Холл, Лестершир,
октябрь 1537 года

Роды начинаются у меня во время прогулки в парке. Внезапно из моего чрева изливается поток жидко­сти, и пока камеристка бежит за полотенцами и помощью, тупая боль из поясницы смещается под ложечку. Вскоре все они — повитухи и фрейлины — окружают меня, проводят сквозь огромные ворота дворца, ведут наверх по дубовой лестнице, снимают с меня мои изысканные одежды­ и облачают в просторную родильную сорочку, искусно вышитую на запястьях и горловине. Потом меня укладывают в постель и суют к губам кубок сладкого вина. Вина не хочет­ся, но я отпиваю немного, чтобы угодить им. Две мои старшие фрейлины садятся рядом, мои сплетницы, они должны скоротать со мной тяжкие часы родов, развлекая болтовней.­ Их задача — веселить меня и подбадривать мой дух, по мере того как боли станут усиливаться.

И они усиливаются. И часа не проходит, как тупая боль, сопровождающая каждую схватку, становится острой, точно от удара ножом, подлого и безжалостного. И все же я мо­гу это терпеть. В моих жилах кровь королей, что придает мне сил лежать тихо, подавляя рвущиеся наружу крики. Вскоре,­ даст Бог, я возьму в руки своего сына. Моего сына, который не умрет так рано, как те две крохи, что лежат под плитами приходской церкви. Они умерли, не начав даже садиться или ползать. Я не отношу себя к сентиментальным натурам, наоборот, я знаю, что многие считают меня чересчур сильной и волевой для женщины — мегера, как назвал меня однажды­ мой муж, во время одной из наших бесчисленных ссор. Но в самой глубине моего сердца таится местечко для этих двух крошек, которых я потеряла.

Совершенно естественно, что третья беременность час­то заставляла меня тревожиться, проверяя, зажили ли былые раны или еще ноют. Знаю, что мне следует запретить себе подобные слабости. Я — племянница короля Генриха1. Моя мать была принцессой Англии и королевой Франции. Я должна выносить боль этой потери так же, как и мои роды, — с королевским достоинством, отвергая нездоровые страхи, которые, как уверяют повитухи, могут нанести вред ребенку у меня в чреве. Нужно стараться думать о хорошем,­ а я существо по-настоящему жизнерадостное. На этот раз, я чувствую нутром, Господь даст нам сына и наследника, которого мы так отчаянно желаем.

Проходит еще один час. Промежутки между схватками становятся короче, но боль пока терпима.

— Кричите, если нужно, миледи, — уговаривает повитуха, в то время как ее помощницы суетятся вокруг со свечами и тазами с водой.

Мне хочется, чтобы они все ушли и оставили меня в покое. Мне хочется, чтобы они впустили хоть немного свежего воздуха в эту зловонную душную комнату. Хотя на дворе день, здесь темно, ибо окна завешены гобеленами и крашеным сукном.

— Мы должны быть уверены, что дитя не простудится от сквозняков, миледи, — пояснила повитуха, распорядившись­ сделать это. Затем она самолично обследовала гобелены, да­бы убедиться, что ничто из изображенного на них не сможет­ испугать ребенка.

— Разведите огонь, — командует она своим помощницам,­ пока я лежу и сражаюсь с болью. У меня вырывается стон. Здесь и без того жарко, и я потею как свинья. И ей, конечно, об этом известно. По ее кивку мне на лоб кладут смоченный водой лоскут. Однако от этого не становится легче, ибо простыни мокры от моего пота.

Я подавляю еще один стон.

— Кричите, сударыня, — снова говорит повитуха.

Но я не кричу. Я не собираюсь позориться. Признаться, больше всего меня беспокоит, как сохранить достоинство, отвечающее моему происхождению и положению. Но, лежа здесь, точно животное, силящееся вытолкнуть из себя сво­его детеныша, я не отличаюсь от любой рожающей потаскухи. В этом нет ничего возвышенного. Я знаю, что богохульствую, но Господь был более чем несправедлив, когда созда­вал женщину. Мужчинам достается все удовольствие, в то время как нам, несчастным женщинам, достается вся боль. И если Генрих думает, что после всего этого я еще буду...

Что-то происходит. Боже милосердый, что это? Господи Иисусе, когда же это закончится?

Повитуха откидывает одеяла, затем сорочку, обнажая мое распухшее напряженное тело, лежащее на кровати, с со­гну­тыми коленями и разведенными бедрами, сует в меня свои опытные пальцы и удовлетворенно кивает головой.

— Если не ошибаюсь, этот молодец теперь уже поторапливается, — сообщает она моим фрейлинам, трепещущим от волнения, и торжественно провозглашает: — Все готово! Тужьтесь, миледи, тужьтесь!

Я собираю все свои силы, делаю глубокий вдох и с натугой выдыхаю, зная, что конец близок. Снова прижимаю под­бородок к груди и тужусь, как мне велят, изо всех сил. И чу­до­ происходит. Я чувствую, как внутри меня, в потоке крови­ и слизи, скользит маленький мокрый комок. Еще одна потуга, и он попадает в руки повитухе, ждущие его, чтобы немедленно завернуть в дорогой дамаст. Мельком вижу личико, похожее на сморщенный персик, и слышу крик, напоми­нающий мяуканье и говорящий о том, что ребенок жив.

— У вас красавица-дочь, миледи, — нерешительно произносит повитуха. — Здоровая и крепкая.

Мне следует радоваться, благодарить Господа за благопо­лучное рождение здорового ребенка. Я, напротив, падаю духом. Все было напрасно.

Королева
Джейн Сеймур

Хэмптон-Корт, Суррей,
октябрь 1537 года

Ивот началось, эти роды, которых я, мой муж король и вся Англия ждали с таким нетерпением. Вначале показалась кровь, затем всполошившиеся повитухи­ загнали меня в постель, боясь, как бы чего не вышло. Ра­зумеется, все предосторожности были предприняты, чтобы из­бежать несчастья. Еще с начала лета, когда дитя впервые шелохнулось у меня во чреве и я появилась на публике в просторном платье, по всей земле возносят молитвы за мое благополучное разрешение. Мой муж нанял лучших врачей и повитух и щедро заплатил гадалкам, чтобы те предсказали пол ребенка: все с уверенностью пообещали, что родится мальчик, наследник английского престола. По настоянию Генриха я избегала появляться на государственных приемах,­ проводя эти последние месяцы в роскоши и безделье, и любой мой каприз, любая прихоть немедленно исполнялись. Он даже послал в Кале за устрицами, которых мне вдруг страстно захотелось. Я объелась ими до тошноты.

Многие беременные женщины, как говорят, погружаются в состояние эйфории по мере того, как их драгоценное бремя тяжелеет, как будто природа нарочно дает им краткую­ передышку перед предстоящим суровым испытанием и забо­тами материнства, которые за ним последуют. Но я не ис­пы­тываю подобного блаженного умиротворения или радости ввиду ожидающей меня, волею Божией, блестящей будущности. Страх неотступно преследует меня. Я страшусь родо­вой боли. Страшусь того, что станется со мной, если я рожу девочку или мертвого ребенка, как две мои злосчастные пред­шественницы. Страшусь своего мужа, который, несмотря на всю его преданность и заботу обо мне, все же человек, внушающий трепет даже сильнейшим. Как он вообще мог проникнуться чувством к жалкому и невзрачному существу вро­де меня — выше моего скромного понимания. Мои фрейли­ны если и осмеливаются говорить об этом, то шепотом: мол, он любит меня, потому что я представляю собой полную про­тивоположность Анне Болейн, этой черноглазой ведьме, ко­торая семь лет кормила его посулами невиданных плотских утех и обещала родить сыновей, но подвела его в обоих случаях, как только он сдвинул небо и землю, чтобы надеть ей на голову корону. Не могу думать о том, что он сделал с Анной Болейн. Ибо хоть ее и признали виновной в измене — она спала с пятью любовниками, один из которых был ее собственный брат, — ужасно сознавать, что мужчина способен отрубить голову женщине, которую держал в объятиях и некогда любил до умопомрачения. И еще ужаснее сознавать, что этот мужчина — мой муж.

Поэтому я живу в страхе. Сейчас меня страшит чума, которая свирепствует в Лондоне с такой жестокостью, что король повелел не подпускать ко двору никого из города. Проведя в своих покоях последние шесть недель, согласно обычаю королев Англии, с одной только камеристкой из при­слуги, в волнениях о неминуемых родах, я была во власти всевозможных мнимых тревог, так что это отчасти облегчение — сосредоточиться на событии, происходящем в действительности.

Генриха здесь нет. Он уехал на охоту, следуя своей привычке и страсти, хотя и обещал мне не удаляться более чем на шестьдесят миль. Я была бы тронута его заботой, если бы не знала, что это его советник рекомендовал ему не уезжать дальше в такое время. Но я все равно рада, что он уехал. Иначе у меня была бы еще одна причина для беспокойства. Мне невыносимо его навязчивое и одновременно трогательное желание, чтобы этот ребенок был мальчиком.

Уже полдень, и боли повторяются с нарастающей силой, хотя повитуха говорит мне, что пройдет еще несколько часов, прежде чем ребенок родится. Я молю Господа, чтобы эта пытка побыстрее закончилась и чтобы Он послал мне избавление, потому что мне кажется, я больше не вынесу.

Хэмптон-Корт, 12 октября 1537 года

Прошло уже три дня и три ночи, и мои немногие силы на исходе. Никогда в жизни не приходилось испытывать по­доб­ной муки. Ни молебны, ни торжественные службы с просьбами о заступничестве, творимые в Лондоне по приказу короля, не помогают мне, ибо помочь тут нельзя. Есть только я и боль. Я не помню, почему я здесь. Я только знаю, что если закричу как можно громче, то кто-то должен будет избавить меня от этой боли.

Один раз я услышала, как спешно вызванные врачи пере­шептываются о том, чью жизнь им сохранять — матери или ребенка. Даже тогда мне было все равно, хотя один из них предлагал вырезать ребенка из моего чрева. Это не имело значения, коль скоро означало избавление от боли. Но с тех пор миновали часы, годы, а я по-прежнему страдаю. Они не исполнили своей ужасной угрозы.

Сейчас ночь. Я едва замечаю темноту за окном. Занавесь отодвинули в сторону, чтобы впустить свежего воздуха в ком­нату, которую мои роды наполнили зловонием. Врачи и женщины окружают мою постель, будто стая безумцев. Я готова испустить дух, но они мне не позволят.

Повитуха зажимает мне нос носовым платком, посыпанным перцем, что заставляет меня яростно чихать. Внезапно боли возобновляются, нарастают, немилосердно уничтожая меня. Не имея сил даже для крика, я открываю рот в немой гримасе. Что-то происходит, меняется ритм моего тела, непреодолимая сила побуждает меня толкать, тужиться. Они все торопят меня, умоляют. И я напрягаюсь, делая одно последнее гигантское усилие, я отталкиваю от себя боль; моя судьба теперь в моей власти. Потом внутри меня что-то рвет­ся — как будто разрывает надвое.

— Здоровый, прекрасный принц, ваше величество! — ли­кует повитуха. Но мне все равно. У меня одно желание — спать.

Фрэнсис Брэндон,
маркиза Дорсет

Брэдгейт-Холл, октябрь 1537 года

Возгласы, доносящиеся снизу со двора, возвещают о возвращении охотников и пробуждают меня ото сна. Уже поздний вечер. Должно быть, я проспала несколько часов. Моего мужа нет.

Рядом с кроватью стоит тяжелая дубовая колыбель, вся выкрашенная яркими цветами, с резным гербом Дорсетов: два единорога в горностаевых шкурах, скрепленные золотым обручем. Внутри лежит мое дитя, уже туго спеленутое и спящее крепким сном. Подле колыбели, в сиянии свечи и пляшущих отблесках огня, сидит няня, миссис Эллен, подрубая швы на крохотном шелковом чепчике. Вновь закрыв глаза, я слышу приближающиеся шаги. Все, что угодно, но только не объяснять Генри, моему мужу, что я снова его подвела.

Но он уже знает. Едва он появляется в комнате, я понимаю это по выражению его лица. Муж уступчив во многих вещах, но это задевает его гордость, его достоинство дво­рянина.

— Девочка, — резко бросает он, — и опять все заново. Не понимаю, почему Господь так немилостив к нам. Мы регулярно ходим к мессе, мы жертвуем бедным, мы живем по-христиански. Что еще мы можем сделать?

Я сажусь, благодарная судьбе за то, что роды прошли без разрывов. Лежа на спине, я неизбежно оказалась бы в не­выгодном положении. Даже теперь Генри высится надо мной точно пародийное воплощение мужества.

— Девочка, по крайней мере, здорова, — холодно говорю­ я, — и, милостью Божьей, у нее будет брат. Я помню свой долг. А вам, сударь, сыну какого-то маркиза, не пристало напоминать мне, королевской дочери, в чем он состоит.

По его глазам я вижу, что он, против собственной воли, восхищается моим достоинством и выдержкой. Знаю, что да­же сейчас, измученная родами, я для него желанна и мила, хотя и не красива в общепринятом смысле. Ему нравятся мои каштановые волосы с красноватым отливом — волосы Тюдоров, по его словам, и я подозреваю, что это одна из привлекающих его черт. Он считает, что у меня чувственные­ губы, он восторгается моими темными бровями, вздернутым носом, моим решительным подбородком. И хотя за четыре года я трижды рожала, мое тело, тело двадцатилетней женщины, с полными грудями и широкими бедрами, все еще способно возбуждать его, особенно эти груди, разбухшие­ с беременностью. Но сейчас он думает не о плотских утехах,­ в которых я обычно с удовольствием участвую. Нет, Генри смотрит на свою малютку-дочь и не может не улыбнуться, ибо она так похожа на своего августейшего внучатого дядю, короля: у нее такие же золотисто-рыжие волосы, решительный маленький рот и сине-зеленые глаза, взгляд которых, хотя ей всего несколько часов от роду, кажется необычайно смышленым.

К своему удивлению, замечаю, что мрачные и тонкие его черты искажаются усмешкой.

— Девица недурна, — отваживаюсь я заметить.

Он кивает, выпрямляясь. В его глазах зажигается огонек холодного расчета.

— И правда. Мы подыщем ей блестящую партию, которая принесет славу в наш дом. А пока, Фрэнсис, нам нужно побыстрее сделать ей брата. Как только ты оправишься, конечно.

— Конечно, — соглашаюсь я. — Я уже сказала, я помню свой долг.

— Всегда можно совместить приятное с полезным, — ухмы­ляется он.

Самый тяжелый момент позади. Мы оба оборачиваем в шутку ужасное разочарование.

Нашей пока безымянной дочери — мы спорим, потому что Генри хочет назвать ее Катериной в честь своей матери, а я — Фрэнсис или Джейн в честь королевы, — сегодня неделя. Она примерный ребенок, с жадностью сосет кормилицу и спит как по часам. Плачет она редко. Спокойная. У меня же никакого покоя — мучает боль в разбухших грудях и еще молоко, протекающее сквозь повязки, которые наклады­вает мне повитуха. Она уверяет, что через несколько дней молоко перестанет течь, однако для меня это слишком долго.­

Сегодня свежо и холодно, но солнечно. К вечеру небо в моем окне золотится румянцем заходящего солнца. Под эти­ми бескрайними небесами раскинулись плодородные угодья­ поместья Брэдгейт, простирающегося насколько хватает глаз. Я сижу в кресле, глядя на сверкающее озеро и на девственные просторы за ним. Вдали я различаю соломенные крыши хижин.

Мне нравится это место. Я знаю, что иные считают наш брак неравным, но есть в нем и преимущества, и не последнее из них — мужественный супруг-единомышленник, разделяющий мои надежды и стремления. Ну и конечно, этот старинный замок красного кирпича, с башенками, с внутрен­ним двором и сторожевой башней у ворот, с богато и по последней моде обставленными комнатами, с зелеными садами и беседками, где так приятно гулять.

Внезапно у меня возникает желание прогуляться. Я не из тех, кто любит сидеть дома за вышиванием или чтением, к чему обычно поощряют девочек моего круга. Я люблю про­гулки, верховую езду и охоту. И мне уже до смерти надоела моя душная спальня.

— Плащ! — требую я.

Вопреки запрету госпожи повитухи, я выберусь на улицу, хотя бы ненадолго. С помощью одной горничной я преодолеваю ступени и затем, набравшись храбрости, выплываю из дому, надеясь, что повитуха с осуждением глядит в окно. Но она, конечно, и не посмеет остановить меня.

Проходя через внешний двор, благодарю Бога, что роды не причинили мне вреда. Я знавала женщин, долго и тяжело страдавших от их последствий. Но я сильная. Я чувствую­ себя почти так же, как прежде.

Теперь я иду в тени большой сторожевой башни. По кра­ям стены, встающей передо мной, возвышаются две высокие­ башни, возведенные отцом Генри, вторым маркизом Дорсетом. Они придают замку величие. Пройдя под аркой, оставляю слева арену для турниров и прохожу в дверь в стене, которая ведет в чудесный сад, где летом обыкновенно цветут розы. Присаживаюсь на каменную скамью и любуюсь ярким осенним солнцем, бросающим красные блики на кир­пичи стены.

Но я не долго наслаждаюсь свободой. Не проходит и пяти минут, как на дороге раздается топот конских копыт. Всадник одет в зеленое и белое: цвета Тюдоров. Каковы бы ни были вести, что он принес, они представляют большую важность, это уж точно. Поднявшись, я тороплюсь обратно домой, где обнаруживаю, что муж уже собрал всех наших домочадцев в главном зале.

— Великая новость, Фрэнсис, — говорит он мне. — Все должны это узнать.

Мы вдвоем усаживаемся на помосте, пока шеренги спеш­но созванных лакеев, горничных, дворецких, конюхов, пажей, камердинеров, кухонной челяди и подносчиков расступаются, чтобы дать дорогу королевскому посланцу. Просторный зал с дубовыми балками под крышей и обитыми го­беленом стенами гудит от гула возбужденных голосов; все, от чопорного дворецкого до младшего поваренка, тянут шеи, чтобы услышать, что скажет гость.

Забрызганный грязью гонец падает пред нами на одно колено. И пусть его слова предназначаются нам обоим, но склоняется он предо мной — племянницей самого короля.

— Добрые вести, милорд, миледи, — восклицает он. — Ко­ролева разрешилась прекрасным принцем, и весь Лондон — нет, вся Англия — ликует! Его величество посылает вам эту радостную весть, а также справляется о вас, миледи. Он просит вас и милорда приехать ко двору, как только вы оправитесь от родов.

Я бросаюсь на колени, благодаря Господа за эту весть, которой королевство ожидало без малого тридцать лет. По­с­ле двух неудачных браков и злосчастной ссоры с папой мой дядя, король Генрих Восьмой, все-таки обрел сына и наслед­ника. Династия Тюдоров продолжилась, и страна наконец избавлена от угрозы гражданской войны. Это чудесно, но за внешней радостью я прячу жгучее разочарование от то­го, что Бог не дал сына мне — мне, которой сын был не менее желанен, чем королю этот принц, и не только потому, что моему мужу нужен наследник титула. В глубине моего серд­ца, как и в сердце моего мужа — я в этом уверена, — давно живет безмолвная, преступная надежда, что судьба в конце концов оставит короля без наследника мужского пола и тем самым проложит моему сыну дорогу к трону. Ибо моя мать, Мария Тюдор, дочь Генриха Седьмого и младшая сестра его величества, не только передала мне кровь королей, но также и право притязать на корону. Тем не менее эти желания нужно прятать поглубже, потому что сама мысль о подобном опасна. У короля есть наследник, и мы должны радоваться.

— Хвала Господу! — пылко восклицаю я, с удовлетворением отмечая, что все присутствующие следуют моему при­меру и валятся на колени. — Я немедленно пошлю его величеству наши сердечные поздравления, а также подарок на крестины принца. Как его назовут?

— Эдуард, миледи, потому что он родился в канун празд­ника святого Эдуарда Исповедника.

Подходящее имя, поскольку святой Эдуард Исповедник был королем Англии. Я бы не отказалась назвать Эдуардом своего собственного сына.

— А что же королева, моя дорогая тетушка? — спрашиваю я, про себя недоумевая, почему Джейн Сеймур, эту бесцветную безмозглую корову, Всемогущий одарил сыном, а я родила никчемную девчонку.

— Она здорова, миледи. Говорят, королева быстро оправилась после затяжных и тяжких родов — вскоре она встала­ и принялась писать письма с радостной вестью. Крестины уже состоялись. Дочь короля, леди Мария, была крестной матерью, а крестными отцами — архиепископ Кентерберийский и герцоги Норфолк и Саффолк. Его величество, смею вас уверить, счастливейший человек на свете.

Мы отпускаем гонца, приглашая его подкрепиться на кух­нях, и просим слуг вернуться к своим обязанностям. Когда мы покидаем зал, направляясь в наши личные покои, слышим, как все с волнением обсуждают эту ошеломительную новость. Но, поднимаясь вместе по лестнице, мы с Генри ни­чего не говорим друг другу. У меня все не укладывается в голове — бывшая фрейлина Сеймур, эта чопорная и двулич­ная замарашка, исполнила то, что не удалось ни великой герцогине Екатерине Арагонской, ни великой шлюхе Анне Болейн, — родила королю здорового сына. Как же я ей зави­дую: она подарила мужу наследника и тем самым обеспечила свое будущее в качестве жены и королевы, а также место в сердце моего дяди. Меня в бешенство приводит подобная несправедливость. Почему же мне суждено рожать только больных недоносков и девчонок?

Догадка осеняет меня внезапно, словно вспышка молнии.­ Может быть, Бог посылает нам дочерей нарочно, дабы по-иному возвеличить дом Дорсетов. Теперь мне кажется, что воля Его яснее ясного.

— Итак, его величество наконец-то обрел сына, — говорю я. — И не успеешь оглянуться, как этому сыну понадобится жена.

Расчетливость, читающаяся во взгляде Генри, говорит о том, что он отлично меня понимает.

— Да, — улыбаюсь я. — Ты верно уловил, куда я клоню. Не может быть более подходящей партии для благородного принца Эдуарда, ты согласен, муженек?

Конечно он согласен. Он честолюбив мне под стать. Он сильнее, чем я, желает выдвинуться и прославиться, но при его происхождении это совсем не удивительно. Я родилась в королевской семье; Генри должен был цепляться за любую­ возможность, чтобы вскарабкаться наверх. Не следует забы­вать, что его прабабка, Елизавета Видевиль, признанная кра­савица своего времени, однажды отхватила себе короля, ни больше ни меньше: короля Эдуарда Четвертого, моего прадеда. Мой муж пошел в эту хваткую женщину. Он без церемоний разорвал свою помолвку с одной знатной особой, что­бы заключить более выгодный брак со мной. И с тех пор мы вместе непрестанно строим планы возвышения нашего дома. Теперь, кажется, трон уже совсем близок.

— Я так это и вижу, — произносит он. — Но ты ведь знаешь, что этот путь сопряжен с опасностями. Король — гордый человек и очень честолюбивый. Он, скорее всего, станет­ искать блестящую заморскую партию для принца, такую, которая укрепила бы выгодный союз или принесла бы ему новые земли. А еще он подозрителен; случись ему пронюхать­ о наших планах, он решит, что мы уж делим его наследство. Мне не нужно напоминать тебе, Фрэнсис, что ожидание смерти короля — это измена. Нам придется действовать очень осторожно.

— Я не сомневаюсь, что нам удастся это осуществить, — говорю я ему. — Или ты трусишь? Мне нужно знать, что мы с тобой заодно, Генри.

— Конечно, — отвечает он, и его глаза полны восхищения. — Ты считаешь, я не рад буду видеть свою дочь королевой? Я уверен, что твоя смелость и моя осмотрительность­ помогут нам хорошо разыграть наши карты.

Эта мысль уже не кажется столь дерзкой. Она и в самом деле не лишена смысла. В наши дни принцы не всегда женятся на заморских принцессах: вспомните Елизавету Виде­виль, Анну Болейн и Джейн Сеймур. Все они не королевского рода. Но наша кроха имеет большое преимущество перед этими знатными дамами: она из хорошей семьи. В ее жилах течет кровь Тюдоров.

Генри довольно улыбается и запечатлевает на моих губах легкий поцелуй.

— Ты справилась лучше, чем думаешь, — нежно произно­сит он. — И когда ты будешь подле королевы, держи ушки на макушке, как и я, когда поеду ко двору, ибо его величество наверняка вскоре начнет присматривать подходящих невест для сына.

Я уже погрузилась в обдумывание открывающихся возможностей. Чувства разочарования как не бывало.

Остановившись, чтобы отворить дверь в наши покои, Ген­ри оборачивается:

— Думаю, ты права. Назовем малышку Джейн, в честь королевы. Леди Джейн Грей. Звучит по-королевски!

Миссис Эллен

Брэдгейт-Холл, декабрь 1537 года

Не проходит и трех недель после рождения моей маленькой леди Джейн Грей, как мы узнаем, что королева умерла. Подробности нам приносит взмокший и забрызганный грязью гонец, который мчался во весь дух, неся нам эту новость. Семь дней, как поведал он нашим потрясенным домашним, она лежала в родильной горячке, сра­зившей ее на следующий день после крестин принца. Придворные говорили, что ее прислуга чересчур потакала ее страсти к разным яствам и, поскольку король не мог ни в чем отказать матери своего сына, любое ее желание удовлетворялось, как бы неразумно оно ни было.

— Мы было подумали, что она выздоравливает, — продолжал гонец. — После того как духовник соборовал ее, ей как будто стало лучше. Она даже села в кровати и беседовала с его величеством, к его великому облегчению. А он смог порадовать ее сердце вестью о том, что, пока она болела, он сделал ее брата, сэра Эдуарда Сеймура, графом Хартфорд­ским. Однако в тот же вечер болезнь вновь вернулась, и она впала в беспамятство. Король, обезумев от горя, велел епископам возглавить шествие всего клира через Лондон к собору Святого Павла, где они молили Господа пощадить королеву. Но улучшения не наступило.

Он умолк. Милорд и миледи спокойно ждали, чтобы он продолжал, но иные из слушавших едва сдерживали слезы. Королева пользовалась большой любовью у простых людей Англии, ненавидевших Анну Болейн, эту злосчастную ведь­му, которая околдовала короля, заставила себя полюбить. И от одной мысли о бедном сиротке принце у любого сжималось сердце.

— Король, — продолжал гонец, — отказался от поездки на охоту, чтобы остаться в Хэмптоне, поскольку не мог уехать­ от жены, находившейся в таком состоянии. Потом ей стало немного лучше, и при дворе разнеслась весть: доктора сказали его величеству, что, если королева продержится ночь, появится надежда на ее выздоровление. Но вечером короля срочно вызвали к ее постели, где он оставался до конца, рыдая и заклиная ее не покидать его. Мы все были несказанно удивлены, что он, боящийся, как всем известно, болезней и смерти, оставался с ней до конца. Он воспринял ее уход с во­истину христианским смирением и теперь станет малень­кому принцу и отцом и матерью.

К тому времени по щекам моим струились слезы. У меня никогда не было своих детей, и меня зовут «миссис» толь­ко из почтения к моей должности няни, но я всегда любила малышей, и мне больно думать об этом несчастном крохе, обернутом в золотую парчу, лежащем в своей просторной резной колыбели, среди великолепия и роскоши, и все же лишенном того, что необходимо каждому ребенку, — материнской любви. И принц иной раз достоин жалости.

Ну а моя госпожа, наоборот, приняла эту трагическую весть совершенно бесстрастно. Я наблюдала, как она стоит и слушает слова гонца, прямая и величавая, в своих одеж­дах кармазинного бархата. Глядя на нее, ни за что не подумаешь, что она сама только встала после родов, ибо она стройна, как прежде, и полна сил. И двух недель не прошло, а она уж гарцевала в седле. Конечно, она сказала все, что полагается, насчет бедной королевы, но это не от чистого сердца. Она никогда не имела для нее ни времени, ни сочувствия. Чего вы хотите от женщины, которая, сдав свое дитя кормилице, с тех пор едва к ней заглядывает? О, я знаю, что у аристократов так принято, у них считается ненормальным, если мать растит собственного ребенка. Помню, какой шум поднялся, когда Анна Болейн захотела сама кормить леди Елизавету2. Но я, послужив старшей няней в трех благород­ных семействах и повидав там довольно, могу утверждать, что большинство матерей любят своих младенцев и хотят о них заботиться. Эти жестокие порядки с непременными кор­милицами, качалками и прочим навязали мужчины, и я знаю почему. Это нужно для того, чтобы молоко иссякло и они со своими женами могли наплодить побольше сыновей. И конечно, нельзя допустить, чтобы мать слишком привязалась к ребенку, которого вскоре отошлют в ученье или выдадут замуж. Мир, в котором мы живем, без всякого сомнения, ужасен. Но я сомневаюсь, что леди Дорсет поддержала бы эту мысль.

Позже мне случилось находиться на кухне. Это моя обязанность как няни леди Джейн — присматривать за приготовлением пищи для детской и следить, чтобы соблюдалась должная чистота. В огромных кухнях Брэдгейта всегда жар­ко и шумно, но я, будучи родом из семьи йомена — мой отец­ продал свою маленькую ферму и основал успешное торговое­ дело в Лондоне, — чувствую себя здесь как дома, когда бегаю­ из пекарни в буфетную, в мясные и масляные кладовые, в людскую, болтаю и перешучиваюсь с Уильямом Йейтсом, главным поваром, и с армией его подручных. Здесь нет ни изощренности, ни утонченности, а одна тяжелая работа и настоящая взаимопомощь, пусть иногда обстановка и накаляется, среди этого пара и жара от ревущих печей. В любом благородном доме кухни — это также место, где работники узнают все о своих хозяевах, ибо слуги имеют привычку раз­гонять скуку во время работы, сплетничая о господах, которые являются для них бездонным источником вдохновения,­ и даже обсуждая их сугубо личные дела. Признаться, мне иногда кажется, что мы, слуги, больше знаем о жизни лорда и леди Дорсет, чем они сами.

В тот день гонец, повеселев после нескольких стаканов эля, повел весьма задушевную беседу с господином Йейтсом, и я подслушала ошеломительную новость.

— Ходят слухи, — говорил он, — что господин государственный секретарь Кромвель опасается, как бы принц не умер во младенчестве, подобно многим, и что он уже поторапливает его величество жениться снова, ради его подданных и королевства.

— Думаете, король согласится? — спросил господин Йейтс.

— Говорят, что он уже женился, — был ответ, — а королеву-то еще даже не похоронили.

Возможно, подумала я, его величество заботится о несчастном сиротке... Я искренне на это надеялась.

С той поры минуло два месяца, и никто больше не заговаривал о новой женитьбе короля. Возможно, в конце концов, это были просто слухи. А принц Эдуард, говорят, растет и здоровеет, чему маркиз и маркиза весьма рады.

— У него теперь собственные покои, — сообщает миледи во время очередного визита в детскую, который она нано­сит ежедневно перед обедом, дабы взглянуть на свое дитя в колыбели, раздать указания либо отчитать — в зависимости от настроения. Вчера она жаловалась на миссис Маллори, нанятую мной кормилицу, которая, очевидно, оскорбила­ ее, не успев сделать реверанс, когда маркиза вошла в комнату. На прошлой неделе она осталась недовольна тем, как отполирован стол. Но сегодня она расположена поболтать. И поскольку этой детской заправляю я, она снизойдет до то­го, чтобы поболтать со мной даже о короле — разумеется, в пределах моего понимания.

— Его величество издал строжайшие распоряжения насчет уборки комнат принца, — говорит она мне. — Стены и полы теперь будут мыть три раза в день, дабы держать помещение в чистоте и беречь от заразы. И все посетители должны тщательно проверяться, чтобы не принесли какую-нибудь опасную болезнь. А когда принца отнимут от груди, то его пищу станут проверять, дабы убедиться, что она не отравлена.

И смотрит на меня выразительным взглядом, как всегда.­ Но я не умею угадывать мыслей своей госпожи. Хочет ли она, чтобы я установила тот порядок в моей детской? Или она удивлена дотошностью короля? Она придирчивая хозяйка, и я никогда не знаю наверняка, сумею ли угодить ей. И все же под моей опекой маленькая леди Джейн чувствует себя прекрасно. И как может быть иначе — ведь я люблю ее, как родную, и с радостью отдала бы за нее свою жизнь, если потребовалось бы. Чего не скажешь о ее матери, которая, кажется, едва ее замечает.

— Король назначил леди Маргарет Брайен воспитатель­ницей к принцу, — продолжает маркиза. — Она нянчила леди Елизавету, а теперь будет воспитывать принца Эдуарда, пока ему не исполнится шесть лет и не начнется его обучение. Маркиз говорит, что король часто навещает сына и весьма доволен тем, как он развивается. Он сам вникает во все мелочи. Одежду для принца выбирают с его одобрения, он указал срок, когда следует отнять его от груди, и предложил средства, облегчающие прорезывание зубов.

Слава богу, ни он, ни лорд Дорсет не суют свой нос сюда ко мне. Такие дела куда лучше доверить женщинам. Но моя госпожа, разумеется, все видит по-другому. Ее августейший дядя представляется ей образцом совершенства. Она им так гордится! По моему же скромному мнению, которое я все­гда держу при себе, он — чудовище. Преступная мысль, но это дела не меняет. Мужчина, способный отрубить голову своей безвинной жене, — чудовище. Я не слишком уважала Анну Болейн, однако всякому разумному человеку было яс­но, что никакой вины за ней нет. Все было нарочно подстроено, чтобы от нее избавиться, потому что она видела его насквозь и не умела держать язык за зубами. Пятеро любов­ников, да куда там! При ее-то жизни, всегда на людях, ей бы хоть одного затащить к себе в спальню. Она была не дура, чтобы идти на такой риск. Я не могу без содрогания вспоминать о том, что с ней случилось. Говорят, она мужественно встретила свой конец. Каково это — глядеть в лицо сво­ему палачу, зная, что ты ни в чем не виновата?

Моя жизнь в Брэдгейте проходит однообразно, но я этому сердечно рада. Наша детская, расположенная в башне восточного крыла, по всему уступает покоям принца Эдуарда, но в ней чисто и тепло, и моя маленькая госпожа — гордость и радость для всех, кто ей прислуживает, то есть для меня, миссис Маллори, двух девушкек, качающих колыбель, и двух горничных. Она уже улыбается нам, своим верным слугам, во весь рот. При виде ее крохотного треугольного личика, выглядывающего из пеленок, мое сердце тает. Она очень раз­витый, веселый и в то же время послушный ребенок. Слава богу, теперь она спит всю ночь и не тревожит кормилицу.

Иные сочли бы за большую честь служить в таком доме. Окрестности Брэдгейт-Холла впечатляют своим великолепием. Он стоит на краю Чарнвудского леса, в гористой мест­ности, среди крутых холмов, гранитных скал и ущелий. Бла­городный олень водится в его угодьях и заповедниках. Ястре­бы и коршуны бдительно несут дозор с высоты своих гнезд.

Этот красивый замок, возведенный отцом маркиза в пер­вые годы правления нынешнего короля, недавно перестроили. Он славен своим богатством и роскошью; чтобы выста­вить напоказ состояние и положение Дорсетов, не жалели труда. Один только главный зал имеет восемьдесят футов в длину. Богатые гобелены украшают стены, шкафы ломятся под весом золотой и серебряной посуды, в высоких окнах бриллиантовым блеском горят гербовые витражи. Милорд и миледи живут на широкую ногу. Столы в главном зале каждый день накрывают на две сотни персон, не меньше. Всякий­ раз ставят и лишние приборы, ибо Дорсеты любят устраивать приемы, и за трапезой всегда присутствуют важные гости и члены их свиты. Кроме того, законы гостеприим…