ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ВСАДНИК

Тихо над Сылвой-рекой, безлюдье. Берег крутой, и лес подступил вплоть к обрыву. Дорога выбегает из лесу и лепится к самому краю. Во впадинах еще снег не стаял, а тепло, на солнце парит — весна.

Вдруг что-то зашумело, затрещало, издали топот — ближе, ближе. На опушку выскочил всадник, без шапки, поводья болтаются, одна нога из стремени выбилась, обеими руками вцепился в гриву. Конь чуть сразу под обрыв не сорвался, заскользил, на всем скаку повернул направо, помчался берегом и скрылся за уступом.

А следом за ним из лесу высыпала целая толпа верховых. В кафтанах, тулупах, в войлочных шапках.

— Прытче гони! Э-эх, беда.

— Обрыв-то!

— Ох, сорвался!

— Гони…

Поворотили, завернули за уступ, и передние сразу попятились.

— О-ox!

— Чего там?

— Убился, знать.

— А все ты.

— Как не я! Вишь, ездок!

И всадник, и лошадь лежали на дороге. Лошадь билась, пыталась вскочить, а всадник раскинул руки и не шевелился. Красный атласный кафтан плавал в луже. Одну ногу прижала лошадь.

Верховые спешились.

— Тьфу, баба! — сказал один, в меховой шапке, с рыжей бородой. Коня не сдержал! Сдох.

— Чего ругаешься, Афонька, сказал другой, черный. — Беда-то какая. Да, может, и не помер… С чего б помереть-то? — прибавил он, подходя ближе, Кровь, мотри, не текет.

— Дурень ты, Мелеха, сказал рыжий Афонька. — Вишь — камень. Сунулся, знать, смаху. Кабы кровь текла, — может, и не помер бы. Кровь ему в нутро вдарила… Все едино дурашный, где ему промыслом ведать. Пущай подыхает… Чего глазы выпучили! — крикнул он другим. — На Пермь, ведомо, не ехать. Взад ворочаться. Подымай коня-то. А там его. Я на конь сяду, а вы мне его через седло перекиньте.

— Не, Афонька, не гоже так, — сказал Мелеха, — не падаль какая. Чай, хозяйский брат. Веток бы наломать да плетенку сплесть.

— И так сволокем, чего там, — сказал Афонька. — Сдох, так какой хозяин — падаль и есть. Ну, да ладно. Живей лишь. Не до ночи тут путаться. Езжай вперед, Мелеха, упреди хозяина.

— Боязно мне, Афонька, — сказал Мелеха, убьет хозяин. Да и Максим Максимыча покинуть жаль будто.

— Вишь, жалостливый! Помер, так чего жалеть. Ну, да чего тут! — крикнул он. Безотменно упредить надобно — сплавят струги, пуще гневаться будет хозяин. Езжай живо! Кто тут старшой? Чай, мне велел Иван Максимович за братом доглядывать.

— Знатно доглядел! — засмеялся кто-то.

Другие тоже захохотали.

— Молчать вы, холопы! — крикнул Афонька. — Мотри, доведу хозяину. Он те посмеется. Езжай живо, Мелеха! И мы следом.

— Ладно уж, — сказал Мелеха, нехотя влезая на лошадь. Он еще раз оглянулся на лежавшего. — Ты, того, Афонька, бережно езжай. Может, не помер он. Так лишь, оказывает.

— Оказывает! Глазы-то у тебя есть? Вишь, лежит, не шелохнется. Помер, туда и дорога, — небось, не оживет. Езжай, знай.

Мелеха натянул поводья и тронул лошадь.

ЖИВ ИЛИ УМЕР?

Ехать было недалеко. Давно ли выехали они из Соли Вычегодской с Максим Максимычем? В Пермь собирались. Путь не ближний — верст пятьсот будет. А тут… Мелеха сдержал лошадь. Не хотелось ему вперед приезжать. Легкое ли дело хозяину про такую беду сказать — брата родного до смерти убило. Иван Максимович не станет вину разбирать. Так и пристукнет кулаком — с места не сойдешь. Строгановы все нравом круты, а уж Иван Максимович лютей всех. Дня не пройдет без боя или порки. Афонька со зла его подвел, не иначе. Хорошо Афонька вольный он, по найму служит: захочет — уйдет. А ему, Мелехе, куда податься -кабальный он, все равно что холоп — за долг в годы продался. Убёг бы, да жонка тут, ребята малые — изведет хозяин. Эх!

— Мелеха, ты отколь? — окликнул его кто-то.

Мелеха и не заметил, как из леса в поле выехал Строгановский холоп увидел его, поворачивая у дороги соху.

Мелеха только рукой махнул и стегнул коня. Того и гляди, Афонька нагонит. Скорей поле проехал — вот и посад[1]. Он в посад не завернул, поехал берегом вдоль Вычегды, до Солонихи. Посад по одну сторону Солонихи, а собор Благовещенский и строгановские хоромы — по другую. Мелеха переехал мост через Солониху на соборную площадь. Влево, где Солониха впадает в Вычегду, под горкой пристань строгановская, а справа строгановский тын и ворота.

«Слава господу, — подумал Мелеха, — грузят еще струги, не сплавили. Кабы ушли струги, вовсе бы беда».

Подъехал Мелеха к расписным воротам с кровлею, с башенками и стал. Хоть назад поворачивай. Глядит по сторонам, дергает поводья, взмок даже весь сразу, хочет перекреститься — рука не поднимается. Прямо, точно на казнь итти. Кабы не Афонька проклятый позади, в жизнь бы не переступил подворотни, а тут никуда не денешься.

Пока Мелеха думал, конь сам заворотил в ворота.

Весь большущий двор коробьями и мехами завален, холопы суются, приказчики кричат. Влево, на хозяйские хоромы и обернуться не смел Мелеха. На дворе-то, слава богу, нет, видно, хозяина.

— Эй, вы, раззявы! — загремело вдруг сверху. — Шевелись живей! Мотри, поддам жару, запрыгаете у меня.

Мелеха обмер весь. От страху и поводья выпустил. Оглянулся, — на крыльце сам Иван Максимович стоит. Уж, кажется, знал его, а тут со страху показалось, точно первый раз видит — большущий на крыльце стоит, чуть головой в навес не упирается, кафтан красный, на солнце огнем горит, кулаки — точно молоты кузнечные.

Тут как-раз обернулся Иван Максимович, борода золотом сверкнула.

— Мелеха, ты отколь? — крикнул он. — А брат где? Ну, чего встал, ровно пень?

Мелеха, не глядя, дернул коня. Конь сразу на короб споткнулся. Тут уж Мелеха догадался соскочить с седла, снял шапку и ни жив, ни мертв пробрался к крыльцу.

— Иван Максимыч… Батюшка, — заговорил он, заикаясь, а глаз все поднять не мог, — беда, слышь… Немилость божья…

— Да говори скорее, не тяни, — понукал Иван Максимович.

— Максим Максимыча… вишь ты… конь скинул…

— В реку? — спросил Иван Максимович.

— Нет, почто в реку, — сказал Мелеха и поднял голову. — На дорогу. Да об камень, вишь, головой сунулся…..

— Помер? — спросил Иван Максимович.

— Помер, государь, — сказал Мелеха смелее, оказывает, что помер. Афонька, слышь, везет его…

Мелеха передохнул.

«Неужели пронесло?» — подумал он.

За воротами послышался топот.

— Вон и Афонька, — сказал он. Дорогу-то ослобоните! — крикнул он холопам. Не проехать. Холопы быстро принялись растаскивать коробья. В ворота как-раз въехали всадники. Иван Максимович ухватился за перила и весь перегнулся вперед. На переднем коне боком сидел Афонька, на другом, рядом, холоп. А между лошадьми была привешена плетенка, и в ней, протянувшись, закинув голову, лицом белый, как холст, с закрытыми глазами лежал Максим Максимович. Афонька подстегнул лошадь, и голова Максима замоталась.

Во дворе примолкло все. Холопы снимали шапки, крестились. Иван Максимович тоже снял соболью шапку и перекрестился.

Вдруг дверь на крыльцо распахнулась, и из сеней выбежала высокая чернобровая женщина в одном черном волоснике на голове.

— Чего с Максимом? — крикнула она. — Ох, да что ж это?

Иван Максимович молчал.

— Афонька, чего с Максим Максимычем? — крикнула она опять, сбегая с лестницы.

Афонька слез с лошади и стоял, переминаясь и не глядя на молодую хозяйку.

— Чего ж стали? — крикнула она на холопов. — Сымайте хозяина! Мелеха, держи лошадей… И тут беда! — проговорила она тише. — Дал бог муженька. Не изжить с им бед.

— Анна Ефимовна… — заговорил несмело Афонька.

— Ладно, Афонька, — перебила она, в горницу ко мне придешь, и с Мелехой. Несите хозяина.

Холопы отвязали плетенку и, толкаясь на узкой лестнице, ступая не в раз, неловко понесли Максима Максимовича, наверх. Анна Ефимовна шла впереди и придерживала мужу голову.

Иван Максимович пропустил носилки, сошел с крыльца, махнул Афоньке и что-то сказал ему, погрозив перед самым носом кулаком.

Анна Ефимовна, как только вошла в сени, крикнула свою мамку и велела ей бежать за лекарем.

— Почто за лекарем? — шепнула ей мамка. — Помер, вишь, хозяин.

Анна Ефимовна только взглянула на нее сердито.

— Сказано, тотчас сыщи.

Максима Максимовича Анна Ефимовна велела внести налево в свою первую горницу и положить на лавке под окном. Посмотрела она на него и головой покачала. И так-то неказист он был — худой, кожа да кости, бородка жидкая и лицом серый какой-то, а тут еще грязью его всего забрызгало. Однорядка изорвалась вся, рукав от кафтана на пол свис, мокрый, черный. Анна Ефимовна пошла в опочивальню, принесла оттуда рушник и изголовье. Изголовье подложила под голову Максиму Максимовичу, рушником[2] вытерла ему лицо и опять головой покачала. Оглянулась, а у дверей толкутся Афонька и Мелеха. Анна Ефимовна махнула им, чтобы шли поближе, и сама навстречу пошла.

— Ну, Афонька, сказывай, как та беда приключилась, — сказала она, — да мотри, не путай.

— Почто путать, государыня, заговорил Афонька, — все как на духу скажу. — Норовист, вишь, жеребец тот сильно.

— Чего норовист? — заговорил Мелеха. — Покуда ты…

— Молчи, Мелеха, — перебил Афонька, — сам скажу. — Вишь, как норовист жеребец тот…

— Чего ж иного не заседлал, коли тот норовист? — спросила Анна Ефимовна.

— Да, вишь, попервоначалу-то не знать было. Ладно ехали, весел был Максим Максимыч… Да, вишь, не совладать ему…

— С чего ж не совладать, коль ладно ехали.

— Да, вишь, жеребец норовист больно.

— Покуда ты подпругу… — начал опять Мелеха.

— Ну, чего подпругу! — крикнул на него Афонька. — Седло на бок съезжать стало — я и подтянул… Упал бы Максим Максимыч.

— Ничего не понять, Афонька, — рассердилась Анна Ефимовна, — то, говоришь, жеребец норовист, то седло съехало. Чего ж на иного не пересадил?

— Да, вишь, невдомек было, ладно вовсе ехали, — сказал Афонька.

— Э, путаешь ты, холоп! — сказала сердито Анна Ефимовна, — часу лишь нет говорить с тобой. Подь отсель, после доспрошу.

Афонька поклонился и быстро выскочил за дверь, а Мелеха кинулся следом за Анной Ефимовной.

— Анна Ефимовна, матушка, — зашептал он, — не давай ты веры Афоньке, Иванову доводчику да наушнику. Максим Максимыч все на том жеребце…

— Молчи ты, Мелеха, крикнула Анна Ефимовна, — раззявы вы и с хозяином твоим Максим Максимычем. Цельной округой править собирался, а с конем совладать не смог. Подь с глаз моих. И чего лекарь не идет?

Тут как-раз дверь отворилась, но вошел не лекарь, а старая ключница.

— Матушка, Анна Ефимовна, — сказала она, — к тебе государыня Марица Михайловна жалует. Анна Ефимовна пошла навстречу свекрови. Ключница широко распахнула дверь, и в горницу вплыла старуха. Строганова — Марица Михайловна. Толстая, дряблая. Синяя телогрея[3] колоколом на ней стояла. С двух сторон ее под руки вели монашка Феония и ближняя девка Агашка. Рядом бежал, подпрыгивая, дурачок Фомушка, босой, безбородый, в длинной холщовой рубахе и с вороньим пером в руке. Сзади толпились сенные девушки. Марица Михайловна, как вошла, так и запричитала:

— Ох, грехи наши тяжкие! Видно, прогневили создателя. Максимушка мой рожоный… Агашка, дай водицу святую покропить.

— Посля, матушка! Дай, ране лекарь поглядит, — сказала Анна Ефимовна.

— Ты уж и лекаря покликала, поспешница? — рассердилась старуха. — Перво бы богу помолиться.

Фомушка пробрался к окну, глядел, как вода с крыш капала, и водил пером по слюде, а потом забормотал:

Капель в землю падет,

Пташка в небо летит.

Монашка Феония дернула за рукав Марицу Михайловну и зашептала ей в ухо:

— Ох, матушка, государыня, не к добру то! Слышь, Фомушка чего молвит: в землю падет. Помер, стало быть, наш Максим Максимович, в землю пойдет. А пташка-то, стало быть, душенька его, в небо летит.

— Ахти, царица небесная! — запричитала Марица Михайловна, — а мне-то и невдомек. Ведомо, так. Фомушке господь открывает. Помер Максимушка мой рожоный, по грехам нашим, знать.

Марица Михайловна заголосила громче. Монашка, девки сенные принялись всхлипывать.

— Матушка, — сказала Анна Ефимовна с сердцем. — Чего голосишь. Рано времени хоронить начала. Лекарь…

— Не лекаря, попа зови, — прикрикнула на нее старуха. — Пущай отходную чтет.

— Да погодь ты, матушка, — сказала Анна Ефимовна, — вон лекарь идет. Пущай хоть поглядит ране.

Лекаря, видно, отливали водой. Пьян был, должно быть. Волосы мокрые висели махрами, кафтан еле сходился на толстом брюхе.

— Ты чего ж, Семеныч, не шел? — сказала Анна Ефимовна. Вишь, Максим Максимыча конь скинул. Лежит, не шелохнется, ровно мертвый. А, может, жив?

Лекарь быстро нагнулся к лавке. Кафтан у него натянулся, две пуговицы на животе с треском отскочили и покатились по полу, а кафтан так и разъехался на обе стороны. Лекарь со страхом покосился на Анну Ефимовну, но она и не заметила. Только монашка Феония всплеснула руками и зашептала что-то Марице Михайловне.

Лекарь, кряхтя, стал на колени, распахнул кафтан на Максиме Максимовиче, разорвал рубаху. Грудь у Максима была узкая, плечи торчали углами. Лекарь глядел на него и качал головой.

В горнице стало тихо. Марица Михайловна сердито бормотала что-то про себя. Анна Ефимовна не отводила глаз от лекаря. Только Фомушка все бубнил свое:

Капель в землю падет…

— Вишь ты, государыня, — сказал лекарь. — Теплый он — Максим Максимович, ровно как живой. А в грудях дыхания словно нет. Будто как померши.

Анна Ефимовна закусила губу, Марица Михайловна всхлипнула и заголосила:

— Помер сыночек мой рожоный, Чуяло сердце мое беду неминучую. Еще как вечор Агашку посошком учить почала, надломился посошок мой. Я тотчас угадала: ох, не к добру то. А вот и сломился дубок молодой, сыночек мой рожоный.

— Полно те причитать, матушка, — сказала Анна Ефимовна, — и без того тошно. Неужли помоги никакой сделать нельзя — обратилась она к лекарю.

— Ты погоди, матушка Анна Ефимовна, — сказал он, — может, и не помер Максим Максимыч, помроки лишь нашли. Вот я ему тотчас кровь жильную отворю, чтобы крови продух дать. А то у его кровь садиться начала. А там винным духом его натру. Может, он и опамятуется. Пущай лежит. Я тотчас нож вострый принесу и снадобье тож.

Лекарь потер себе живот, придержал кафтан и шаром выкатился из горницы.

— Вишь, матушка, может, и не помер Максим, — сказала Анна Ефимовна свекрови.

— Как не помер, — сказала старуха сердито. — Вишь, лежит, не шелохнется. Нехристь — лекарь твой. Покойника резать надумал. Фомушка, чай, правду видит.

А Фомушке надоело глядеть в окно. Он подобрался к Максиму Максимовичу, наклонился над ним и глубоко засунул перышко в нос Максиму Максимовичу.

Вдруг Максим Максимович встрепенулся весь, громко чихнул и открыл глаза, а Фомушка с испугом отскочил.

Девки зашевелились и заохали.

— Ахти, святители, очнулся! — вскричала Марица Михайловна. Вишь, не лекарь твой помог, а Фомушка.

Анна Ефимовна быстро подошла к мужу.

— Анница, — заговорил он слабым голосом. — Отколь ты?

Анна Ефимовна усмехнулась.

— Гадаешь, на Перми ты? Назад воротился.

Максим Максимович попытался подняться и опять упал на лавку.

— Ох! — вскрикнул он. Жеребец-то! Аль взад прискакал?

— Лежи уж, коль на коне не усидел. Хозяин! Лекарь кровь отворять тотчас будет, — сказала Анна Ефимовна.

— Бежи за настоятелем, Феона, — сказала Марица Михайловна, — пущай тотчас идет, поколь опамятовался Максимушка. А то без покаяния сынок помрет.

Фомушка запрыгал на одной ноге, приговаривая:

Сынок помрет,

Капель падет,

Мыша скребет,

Метель метет,

Петел поет,

Ладья плывет.

— Да уйми ты, матушка, дурака своего, — сказала с досадой Анна Ефимовна, и чего ты пугаешь Максима. Очнулся, так, бог даст, не помрет.

— Уж без тебя с сыном и молвить не сумею. Пойдем ин, Фомушка. Не хотят нас, не надобно. Спокаются посля.

Марица Михайловна сердито повернулась к двери, Феония и Агаша подхватили ее под руки. Фомушка скакал за ней и выкрикивал:

Сынок помрет,

Капель падет,

Петел поет…

Девки сенные шли сзади, толкая друг друга и пересмеиваясь.

Анна быстро вышла в сени и отворила наружную дверь. На крыльца стоял Иван Максимович, а по двору бегали холопы с коробьями от ворот к амбарам.

Анна Ефимовна всплеснула руками.

— Иван! — вскричала она, перешагнув порог. — Чего велишь разгружать струги[4]. Полегче Максиму. Даст бог, встанет, поедет, как-раз на Каме их захватит.

— Встанет! Поедет! — повторил Иван — Погодь, покуда встанет. Не больно прыток хозяин-то твой!

— Лекарь говорит, здоров будет Максим, — сказала Анна.

— Ну, будет здоров, так ладно. Чего зря товар посылать? Вишь, не терпится тебе. Аль наскучил муженек? И то ему б краше монахом быть, книги честь, аль иконы писать. Ты б ему поговорила, Анна. А? Заперла мужа, и гуляй себе в волюшку! — Иван захохотал.

Анна с сердцем отвернулась от него.

— Чего мелешь, и сам не ведаешь, — сказала она. — Не хошь, видно, на Пермь-то пускать?

— Пустил же. Было б тебе его к седлу ремнями приторочить. Может, и доехал бы.

Анна топнула ногой и переступила порог назад в сени.

— Ну, чего расходилась! — крикнул ей Иван Максимович. Дай срок, Жданка приедет, с Москвы товар привезет, казны. Обменного товару на Пермь отпущу, расторгуется твой Максим. Загуляет, мотри, без тебя.

Анна приостановилась было, но только головой тряхнула.

Иван поглаживал бороду и усмехался.

— Отпустишь ты, как же! — сказала Анна Ефимовна и, не оборачиваясь, пошла в свои горницы.

Иван спустился с лестницы и зашагал к воротам.

— Эй, Галка! — крикнул он через плечо, догляди тут, чтоб коробьи все по местам поставили. Да амбары запри. На посад, я пойду.

— Иван Максимыч, батюшка, — заговорил старый приказчик, вприхромку догоняя хозяина, а грамотки то как же? Сулил ноне в поветь со мной пойти. Я тебе там все грамотки выложил, по каким платить нам надобно.

— А коли надобно, так и плати. Не первый год, чай, у казны сидишь.

— Гневаться б не стал посля, государь, — говорил Галка, не отставая от Ивана Максимовича. — Не так много казны тотчас в дому.

— Чего скулишь, старый? Казны тебе мало. Аль есть кто богаче нас?

— Не к тому я, государь. А что, может, казны той…

Но Иван Максимович так быстро зашагал, что старику не угнаться было за ним. Он покачал головой и побрел, хромая, к амбарам.

Родом Галка был литвин. Там его звали Ягайлой. Молодым парнишкой попал он в плен. Старик Строганов купил его у казны за два алтына. Другие покупщики браковали его за простреленную ногу. Максим Яковлевич узнал, что он грамотный, и сразу пустил его по письменной части. Скоро Галка попал в старшие приказчики и весь век провел у строгановских дел.

ПРИКАЗЧИК ЖДАНКА

Взлетела палка. Над крышей избы стайкой взвились голуби, а с крыши, сорвавшись, скатился мальчишка. Другой, свесившись, заглянул вниз.

— Данилка! — позвал он негромко.

Мальчишка внизу не откликался.

— Эй, Данилка! Убился, что ль? — крикнул он погромче.

Данилка пошевелился, встал, отряхнулся, потер коленко, поднял голову и погрозил кулаком.

— Погодь, оборву тебе вихры рыжие, Орёлка, сердито крикнул он. — Чего палку рвал?

— Мои ж голуби.

— А изба моя. Слазь!

— Врешь, не твоя. Батькина!

— Моего батьки!

— Нет. Моего. Он в ей живет.

— Весь двор моего батьки. Похочет — твово батьку выгонит.

— Врешь! Мой батька сильней.

— А мой батька Строганов!

— А мой на Москву поехал.

— А кто его на Москву послал? Мой батька послал. Я твоему батьке велел самострел купить. — Ну-у? — сказал мальчишка на крыше.

— Дай голубей погонять, а я тебе стрельнуть дам.

— Ладно. Залазь. Палку-то подыми.

Мальчишка на крыше поднялся и вдруг крикнул:

— Ой, Данилка, погодь, не лезь! Чего я увидал! На Вычегде струги.

— Ну! Отколь?

— С Устюга. Стой, я слезу. То, может батька плывет.

Мальчишка исчез с крыши и через минуту выскочил на крыльцо.

— Бегем на пристань, Данилка.

Мальчишки со всех ног кинулись через двор, в ворота и под горку к пристани. Там было пусто. На берегу, на бревнах, свесив голову, сидел один Максим Максимович и глядел на воду. Он уже давно выздоровел, да все жил в Соли Вычегодской.

— Дядька, дядька! — закричал Данилка, завидев его. — Кажись, Жданка едет. Орёлка с крыши увидал. Он мне самострел везет.

— Батька! Батька! — кричал Орёлка не переставая и прыгал на месте. — Гляди! Гляди!

Из-за поворота реки показался нос большого струга. Потом и весь он вылез. По берегу ползла точно кучка муравьев.

— Струговщики! — крикнул Данилка.

— А на носу, мотри, краснеет. То батька. Ой, батька! Мотри! Повестить всех надобно.

Орёлке не стоялось на месте. Он сорвался и помчался назад к дому.

* * *

— Жданка едет! — кричали дворовые, выбегая из ворот на площадь. — То-то веселье пойдет. Орёлка уже мчался назад…