Кинжал и монета. Книга 1. Путь дракона
Daniel Abraham
THE DRAGON’S PATH
Copyright © Daniel Abraham, 2011
Published in agreement with the author,
c/o BAROR INTERNATIONAL, INC., Armonk, New York, U.S.A.
All rights reserved
Перевод с английского Ирины Майгуровой
Серийное оформление Виктории Манацковой
Оформление обложки Егора Саламашенко
Карта выполнена Юлией Каташинской
Абрахам Д.
Кинжал и монета. Кн. 1 : Путь дракона : роман / Дэниел Абрахам ; пер. с англ. И. Майгуровой. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2024. — (Звезды новой фэнтези).
ISBN 978-5-389-26336-9
16+
Все пути ведут к войне...
Героические подвиги Маркуса остались в прошлом. Он слишком хорошо знает, что даже самая малая война — это чья-то гибель. Когда его отряд пытаются отправить в обреченную армию, желание остаться в стороне от ненужной битвы вынуждает его сделать крайне неожиданный выбор.
Китрин — сирота на попечении банкирского дома. Богатства, сравнимые с казной целой страны, ей предстоит тайком перевезти на новое место, чтобы они не достались враждующим силам. Скрытые механизмы коммерции знакомы ей, как родной язык, однако знание торговли не защитит от военных опасностей.
Гедер, единственный отпрыск благородного семейства, интересуется больше философией, чем ратным делом. Попав на войну, он становится пешкой в чужой игре. Никому не под силу предсказать, чего он достигнет.
Искра вражды между Вольноградьем и Рассеченным Престолом разрастается в пожар. Из глубин истории поднимается новая сила, пытаясь раздуть пламя, которое подвигнет целые государства встать на путь дракона — на путь войны.
© И. В. Майгурова, перевод, 2016
© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательская Группа
«Азбука-Аттикус», 2024
Издательство Азбука®
Посвящается Скарлет
Пролог
Отступник
Отступник вжался в тень скалы, молясь об одном: чтобы нелюди внизу не подняли глаз. Ладони горели, ноги и спину сводило от усталости. Тонкая ткань церемониальных одежд льнула к коже под стылым, пахнущим пылью ветром. Он набрался духу и глянул вниз, в расселину.
Пять мулов давно замерли на тропе, однако жрецы не торопились слезать. У каждого поверх теплых добротных одеяний поблескивал на спине древний меч, отбрасывающий в утренних лучах ядовито-зеленые блики. Выкованные некогда драконами, клинки несли смерть любому — достаточно лишь царапины на коже. Со временем яд убьет и самих меченосцев. Отступник усмехнулся: потому-то его бывшие братья и спешат его убить, лишь бы вернуться поскорее. Мечи — не для долгого ношения, их обнажают или в жестокой крайности, или в приступе смертельного гнева.
Что ж. По крайней мере, его принимают всерьез.
Главный из жрецов поднялся на стременах, сощурил глаза от яркого солнца.
— Не прячься, сын мой! — Отступник узнал голос. — Выхода нет!
Сердце дрогнуло. Отступник чуть было не шагнул вперед, но вовремя сдержался.
«Вероятно, — напомнил он себе. — Выхода, вероятно, нет. А может, и есть».
Внизу, на тропе, фигуры в темных одеждах колыхнулись, о чем-то заговорили. Отступник не слышал слов. Занемевшее тело холодело все больше: ни дать ни взять труп, которому почему-то забыли даровать милостивую смерть. Разговор тянулся целую вечность, добрых полдня — хотя солнце, висящее в безупречной синеве, и не думало сходить с места. Выдох, следующий вдох — и мулы тронулись в путь.
Отступник не смел двинуться, чтобы не зашелестел по обрыву случайный камешек. Жрецы, бывшие когда-то людьми, медленно повели мулов к краю долины, затем свернули к югу по широкому извиву дороги. Отступник, проводив их взглядом, изумленно выпрямился и упер руки в бока. Он жив! Его не нашли! Даже и не знали, где искать!
Значит, все учение, которому он до недавних пор так свято верил, — ложь. Дары паучьей богини не открывают истину. Да, они дают адептам иные способности, но не наделяют знанием правды. Отступнику все больше казалось, будто в некий миг вся его жизнь соскользнула с паутины умело сплетенного обмана, на которой держалась прежде, однако он не чувствовал ни растерянности, ни оторопи — лишь облегчение, будто вышел из склепа на вольный воздух. Он вдруг понял, что улыбается.
Последующий подъем на западный склон измотал его донельзя. Сандалии оскальзывались, пальцы едва находили опору. И все же, когда солнце добралось до зенита, он уже стоял на вершине. К западу одна за другой теснились горы, над ними гигантскими башнями вздымались облака, кое-где подернутые серой грозовой завесой. Чем дальше, тем ниже становились холмы: склоны переходили в равнины, из-за дальности казавшиеся серо-голубыми. Резкий вершинный ветер царапнул лицо, как когтями; на горизонте сверкнула молния. Словно в ответ, крикнул ястреб.
Теперь отступнику предстояли недели пути. В одиночку, пешком, без запаса пищи и, главное, воды. Последние пять ночей он спал в пещерах и в зарослях кустарника. Его бывшие друзья и братья — те, кого он знал и любил всю жизнь, — сейчас прочесывали окрестные тропы и обыскивали селения, чтобы его убить. В высокогорьях жаждали добычи горные львы и волки.
Отступник провел рукой по густым жестким волосам, вздохнул и шагнул вперед, вниз по склону. Вероятно, смерть настигнет его раньше, чем он дойдет до Кешета и отыщет город, в котором можно затеряться.
Вероятно. Всего лишь вероятно.
Под тускнеющими лучами закатного солнца он нашел скальный выступ, нависший над ручейком. Шнурок от правой сандалии пошел на грубый лук для розжига огня, и, когда с неба повеяло холодом, отступник уже сидел у обложенного высокими камнями костерка. Сухой хворост не дымил и давал надежное тепло, но быстро прогорал, и отступник, поддерживая огонь, приладился добавлять прутья медленно, один за другим — чтобы костер не разгорелся слишком сильно и не выдал его убежища преследователям. Тепла едва хватало, чтобы согреть руки.
Издали донесся рык, который отступник предпочел не заметить. Обессиленное тело болело от напряжения, зато мозг, отвлекшийся наконец от тягот пути, работал с поразительной скоростью. В густой тьме обострилась память, первый восторг свободы сменился тоской, одиночеством, растерянностью — куда более опасными, чем голодный лев.
Отступник был рожден среди таких же гор; в играх его детства палка и витые пряди древесной коры исполняли роль меча и плети. В те годы он, должно быть, грезил о сокрытом храме, жаждал вступить в монашеское братство — сейчас, пронизанный холодом под ненадежным скальным кровом, он едва этому верил. В памяти брезжил лишь священный трепет, с которым он глядел снизу вверх на каменную стену, на изваянные в камне фигуры стражей из всех тринадцати рас человечества. Черты их стерлись под ветрами и ливнями: цинна и тралгут, южнец и первокровный, тимзин, йеммут, утопленец — все они взирали на мир одинаково пустыми лицами, сжав одинаковые кулаки. Отчетливо сохранился лишь вознесенный над ними дракон с простертыми крыльями и кинжально-острыми зубами, да еще ясно выступали на огромных железных воротах старинные буквы, сложенные в слова на незнакомом селянам наречии.
Уже послушником он узнал, что надпись гласила «УЗЫ И ВОЛЯ». Он даже когда-то верил, что понимает смысл.
Легкий ветерок оживил вспыхнувшие светлячками угли. Пылинка золы попала отступнику под веко, он потер глаз запястьем. В крови что-то изменилось, токи тела отозвались на некую незримую силу — прежде он назвал бы это присутствием богини. В давний миг, подойдя к железным воротам с другими деревенскими мальчишками, он пожертвовал собой — собственным телом, всей жизнью. А взамен...
Взамен он получил откровения. Поначалу лишь самые простые — буквы, чтобы читать священные книги, и цифры, чтобы вести храмовые записи. Он прочел сказания об империи драконов и ее крахе. О паучьей богине, несущей в мир справедливость.
Богиню невозможно обмануть, говорили ему.
Он, конечно, пробовал. Верил наставникам и все же пробовал им лгать — ради проверки. Выбирал то, чего жрецы не знали: имя отцовского клана, любимое лакомство сестры, сокровенные сны... За каждую ложь ему доставался удар плетью, за правду — ничего. Наставники ни разу не ошиблись. И он поверил. Уверовал. И позднее, возведенный верховным жрецом в звание послушника, уже не сомневался в собственной великой будущности — ведь о ней толковали ему жрецы.
После жестоких посвятительных испытаний юный послушник ощутил в крови силу паучьей богини. Первую же услышанную ложь он с удивлением опознал прежде неведомым чутьем; первые же его слова, в которых зазвучал голос богини, пылали убежденностью и заставляли верить.
Впрочем, теперь он лишен благодати, и все прежние знания могут оказаться неверными. Неизвестно даже, есть ли такая страна — Кешет. Он надеялся, что есть, и рисковал сейчас жизнью, чтобы до нее добраться. Может, карта была фальшивой. Может, и драконы, и империя, и великая война — все выдумка. Океана он тоже никогда не видел: вдруг и рассказы об океане небылица?.. И если верить лишь в то, что сам видел и ощущал, — то он не знает ничего. Ровно ничего.
В нахлынувшей ярости отступник впился зубами в ладонь, закапала кровь. Он сдвинул пальцы пригоршней: кровь, в тусклых отсветах костра почти черная, пестрела более темными узелками. Один из них вдруг расправил тонкие ножки — и паучок принялся бездумно вскарабкиваться по краю ладони, за ним увязался другой. Служители богини, в которую отступник больше не верил... Медленно перевернув ладонь над тлеющим костром, он следил, как крайний паук, сорвавшись в огонь, съеживается от жара.
— Что ж, — прошептал отступник. — По крайней мере, я знаю, что вы смертны.
Горы тянулись бесконечно. Каждый перевал таил угрозу, в долинах подстерегали опасности. Разбросанные на пути деревеньки отступник обходил стороной и лишь изредка подбирался к каменным цистернам за глотком воды; пищей ему служили ящерицы да светлые орехи, вылущенные из хвойных шишек. От троп, где оставили след широкие когтистые лапы, приходилось держался подальше. Как-то вечером он набрел на круглое пространство, огражденное колоннами, и решил было передохнуть и набраться сил, однако во сне его преследовали кошмары настолько странные и жуткие, что пришлось поскорее убраться.
Он исхудал, плетеный кожаный пояс болтался чуть ли не на бедрах; подошвы сандалий истерлись, лук для розжига огня пришел в негодность. Время потеряло смысл, дни тянулись бесконечно. Каждое утро он повторял себе: «Вероятно, сегодня последний день моей жизни. Вероятно».
Это «вероятно» его и спасало. Однажды на рассвете отступник взобрался на очередной каменистый холм — и увидел, что горы кончились. Внизу, на западе, лежали широкие равнины, среди лугов и лесов вилась сияющая лента реки. Долина манила обманчивой близостью, однако отступник знал, что идти еще дня два, не меньше. И все же, опустившись на грубый приземистый валун, он дал волю слезам и просидел так почти до полудня.
Чем ближе к реке, тем сильнее нарастало в груди дремавшее прежде беспокойство. Много недель назад, когда он тайком перескочил через храмовую стену и пустился в бега, мысль затеряться в большом городе казалась простой, а перспектива — далекой. Зато теперь, когда звериных следов на тропах становилось все меньше, а за деревьями впереди уже виднелся дым от сотни очагов, отступник вдруг осознал, что выйти на люди как есть — грязным, в пыльных лохмотьях и рваных сандалиях — будет испытанием не меньшим, чем все тяготы пути. Как встретят в Кешете дикаря с гор? Сразу ли убьют?
Огромный город — таких он прежде и не видывал — пришелец обогнул по излучине реки, удивляясь мощеным дорогам и многолюдности: длинные деревянные дома с соломенными крышами вмещали не иначе как тысячу человек каждый. Притаившись в зарослях, как вор, он принялся наблюдать.
На окраине, где между рекой и дорогой виднелся последний городской дом, отступник заметил йеммутскую женщину — высотой в полтора человеческих роста и с плечами почти буйволовой ширины, — возившуюся в огороде. Длинные бивни торчали из челюсти так, что любая попытка засмеяться грозила чуть ли не продырявить ей щеки, грудь высоко колыхалась над крестьянским кушаком, похожим на те, что носили его сестра и мать, только на йеммутский пошло втрое больше кожи и полотна.
Отступник, в жизни видевший только людей из расы первокровных, изумленно следил из-за ветвей, как йеммутка наклоняется к мягкой земле и выдергивает гигантскими пальцами сорняки. Он дивился ей как чуду, явленному ему в свидетельство того, что тринадцать рас человечества вправду существуют.
Не дав себе времени передумать, он шагнул вперед. Йеммутка резко подняла голову, ноздри угрожающе дрогнули.
— Прости! — Отступник выставил ладонь, словно оправдываясь. — Я... Мне нужна помощь.
Глаза женщины сузились в щелочки; она пригнулась, как пантера перед нападением. Отступник запоздало сообразил, что надо было сперва выяснить, понимает ли она его язык.
— Я пришел из-за гор. — Он удивился ноткам отчаяния в собственном голосе, однако почуял и кое-что иное: неслышный гул в крови, дар паучьей богини — повеление женщине верить его речам.
— Мы не торгуем с первокровными! — рявкнула йеммутка. — Тем более с теми, кто явился из-за проклятых гор. Прочь отсюда! С отрядом вместе!
— У меня нет отряда, я один. — Существа, живущие в его крови, встрепенулись от удовольствия: им вновь нашлось дело! Краденое волшебство действовало по-прежнему, внушая женщине веру в его слова. — Со мной никого нет, я безоружен. Я шел пешком много недель. Могу помочь по хозяйству, если надо. За еду и теплый угол на ночь. Только на ночь.
— Один, значит, и не вооружен. Из-за гор?
— Да.
Йеммутка хмыкнула, и отступник понял, что его оценивают. Взвешивают.
— Ты дурак, — наконец отозвалась она.
— Да. Впрочем, мирный и безобидный.
Повисло долгое молчание — и женщина наконец рассмеялась.
Она велела ему натаскать в бак речной воды, а сама вернулась к огороду. Ведро, сделанное по йеммутской руке, отступник наполнял лишь до середины — иначе не поднять — и терпеливо сновал между домиком и грубым дощатым настилом, стараясь уберечься если не от ссадин, то хотя бы от глубоких царапин: его и без того не очень-то приветили, не хватало еще объясняться из-за пауков в крови.
На закате хозяйка усадила гостя с собой за стол. Отступник покосился было на слишком яркий огонь в очаге и тут же напомнил себе, что прежние его братья остались слишком далеко и уж точно не рыщут здесь, вынюхивая его следы. Йеммутка зачерпнула миску похлебки из кипящего котла, от которого повеяло густым многосложным запахом — котел явно не снимали с огня и от случая к случаю кидали в него новые обрезки убоины и овощей: часть кусков мяса, плавающих сейчас в жирном бульоне, наверняка попала туда раньше, чем отступник сбежал из храма. Вкуснее этой похлебки он ничего в жизни не едал.
— Муж мой поехал на постоялый двор, — поведала хозяйка. — Сказал, ждут какого-то герцога, а свиту-то поди прокорми. Мой забрал всех свиней, повез. Может, продаст. Выручит серебра, до лета проживем.
Отступник вслушивался в ее голос и ловил отзвуки в собственной крови. Последняя фраза была лживой — женщина не верила, что серебра хватит надолго. Интересно, в сильной ли она нужде и нельзя ли ей помочь. По крайней мере, надо попытаться.
— А ты, бедолага? — мягким задушевным голосом продолжала хозяйка. — На чьих овец посягнул, что готов наняться даже ко мне?
Отступник улыбнулся. По телу разливалось приятное тепло, в очаге плясал огонь, за стеной ждали соломенный тюфяк и одеяло тонкой шерсти — спина сама собой расслабилась, исчез комок в груди. Йеммутка не сводила с него огромных глаз с россыпью золотистых искр, и он пожал плечами.
— Меня угораздило обнаружить, что истина, в которую веришь, не обязательно истинна, — выговорил он, тщательно подбирая слова. — То, во что я свято верил, оказалось... ошибкой.
— Обманом?
— Обманом, — согласился он и после паузы добавил: — А может, и нет. Может, все было ненамеренно. Как бы ты ни заблуждался, но если во что-то веришь — значит это не ложь.
Йеммутка присвистнула — как только сумела при таких бивнях! — и в наигранном восторге всплеснула руками.
— Водоносы-то нынче какие просвещенные! Того и гляди пустишься проповедовать и требовать десятину на храм!
— Ну уж нет! — засмеялся вместе с ней отступник.
В очаге потрескивал огонь, под крышей шелестели в соломе то ли жуки, то ли крысы. Хозяйка отхлебнула из своей миски.
— С женщиной повздорил, небось?
— С богиней.
Йеммутка не отрывала глаз от огня.
— Вон как. Ну, поначалу-то всякая кажется богиней. В любовь каждый раз окунаешься так, будто что новое встретил. Ровно сам бог шепчет их устами и все такое. А потом... — Она вновь хмыкнула, на этот раз с горечью. — А чем тебе богиня-то не угодила?
Отступник подцепил из миски что-то похожее на картофельный ломтик, пожевал рыхлую мякоть. Тайных мыслей он прежде никому не поверял, и слова давались с трудом. Голос его дрогнул.
— Она собирается пожрать мир.
Капитан Маркус Вестер
Маркус потер подбородок загрубелой ладонью.
— Ярдем!
— Слушаю, сэр! — громыхнул над ухом тралгут.
— День, когда ты сбросишь меня в ров и примешь отряд...
— Да, сэр?
— Еще ведь не настал?
Тралгут скрестил на груди мощные руки и дернул звякнувшим ухом.
— Нет, сэр, — пророкотал он наконец.
— Жаль.
Городская тюрьма в Ванайях прежде была зверинцем. В древние дни по широкой площади величаво прогуливались драконы, время от времени влезая освежиться в просторный фонтан, а три этажа клеток позади глубокого рва, опоясывающего площадь, полнились зверями. Львы, грифоны, гигантские шестиглавые змеи, медведи и огромные птицы с женской грудью, некогда бродившие здесь за железными решетками, теперь остались лишь на фасадных рельефах, вырезанных из драконьего нефрита. Фигуры зверей чередовались со скульптурными колоннами, изображающими тринадцать рас человечества — длинноухого тралгута, тимзина в хитиновой броне, йеммута с неизменными бивнями... Чтобы имитировать горящий взгляд дартина, в глазницы статуи вставили миниатюрные жаровни — правда, огонь в них давно уже не зажигали. Время и непогода не оставили на фигурах ни малейшего следа, кроме черных потеков на месте проржавевших прутьев: любые удары и разрушения драконьему нефриту нипочем.
Жертвы ванайского правосудия — угрюмые, обозленные, томящиеся скукой — в ожидании приговора были выставлены напоказ: иные на посмешище, иные для опознания. Добропорядочным горожанам позволялось заходить на площадь, где за две-три бронзовые монеты лоточники продавали лоскуты тряпья с завернутыми в них отбросами, и мальчишки устраивали состязания, осыпая узников нечистотами, дохлыми крысами и гнилыми овощами. Подавленные горем супруги приносили томящимся в неволе мужьям и женам сыр и масло и пытались перебросить продукты через ров, но, даже если сверток долетал до нужных рук, покоя в тюрьме не прибавлялось. Стоя на низком парапете у самого рва, Маркус наблюдал, как один счастливчик — куртадам, заросший плотным и гладким, как у выдры, мехом, унизанным звякающими при движении бусинами, — отбивался от сокамерников, которые норовили отобрать у него белую хлебную лепешку, а мальчишки из первокровных весело хохотали, тыча в него пальцами и крича обычную для куртадамов дразнилку «звяк-звяк, по башке шмяк» и сыпали непристойностями.
В нижнем ряду клеток сидели семеро мужчин, по большей части крепко сбитые, посеченные боевыми шрамами. Один держался отдельно — этот, просунув ноги сквозь решетку, болтал ступнями надо рвом. Шестеро были солдатами Маркуса, седьмой — ведуном отряда. Теперь они принадлежали герцогу.
— За нами следят, — предупредил тралгут.
— Знаю.
Ведун небрежно помахал рукой, Маркус ответил фальшивой улыбкой и более грубым жестом. Бывший ведун отвернулся.
— Не он, сэр. Другой.
Маркус отвел взгляд от клеток. На пятачке, где улица вливалась в площадь, расслабив плечи, стоял молодой человек в золоченых латах, какие носила герцогская гвардия. Маркус попытался вспомнить имя.
— Принесла нелегкая, — поморщился он.
Видя, что его заметили, молодой человек небрежно отсалютовал и подошел ближе — стали виднее тупое лицо и безвольная осанка. Кедровым маслом, которым умащали в банях, от него разило так, будто гвардеец в нем выкупался. Маркус повел плечами, как обычно перед битвой.
— Капитан Вестер, — кивнул гвардеец и перевел глаза на тралгута. — Ярдем Хейн. Так и не отходишь от своего капитана?
— Сержант Доссен, если не ошибаюсь? — осведомился Маркус.
— Нет, терциан Доссен. Его высочество герцог предпочитает старинное титулование. Это ваши люди?
— Кто? — невинно спросил Маркус. — Я в свое время кем только не командовал — впору встречать знакомцев в любой тюрьме Вольноградья.
— Вон та компания. Их скрутили прошлой ночью за пьянство и дебош.
— Не они первые, не они последние.
— Вам об этом известно?
— Предпочту умолчать. Мои слова наверняка дойдут до судьи, а мне бы не хотелось, чтобы он неверно их истолковал.
Доссен сплюнул в ров.
— Хотите выгородить своих, капитан? Уважаю такую решимость, но она ничего не изменит. Грядет война, герцогу нужны люди. У этих есть закалка и опыт, их отправят в армию. Даже, может, дадут чин.
На Маркуса накатил гнев. Однако чувствам, особенно приятным, он привык не доверять.
— Вы, по-видимому, чего-то недоговариваете?
Губы Доссена дернулись в змеиной улыбке.
— Ваше имя до сих пор на слуху — как же, капитан Вестер, герой Градиса и Водфорда! Герцог не преминет вас заметить. Вы могли бы сделать карьеру.
— Любые ваши герцоги и бароны — те же короли в миниатюре, — бросил Маркус чуть резче, чем хотелось. — А королям я не служу.
— Нашему придется послужить.
Ярдем вдруг зевнул и почесал брюхо — условный сигнал Маркусу: не время нарываться. Капитан снял ладонь с рукояти меча.
— Доссен, дружище, половина защитников города — наемники. Я видел Кароля Данниана с отрядом, и Меррисан Кок тоже здесь. Они же разбегутся при одной вести о том, что герцог насильно тащит в армию профессиональных военных, честно занятых другим делом.
Доссен от изумления раскрыл рот.
— Нет у вас никакого дела!
— Ошибаетесь, — проронил Маркус. — Мы с отрядом охраняем караван, что пойдет на север Нордкоста, до Карса. Уже и плату получили.
Гвардеец окинул взглядом солдат за прутьями, угрюмого ведуна, потеки на драконьем нефрите. Голубь, слетевший на лапу грифона, встряхнул жемчужно-серым хвостом и уронил каплю помета прямо на колено ведуна; седой воин в глубине клетки хохотнул.
— Отряда у вас нет, — заявил Доссен. — Все ваши люди — вон, за решеткой. А вдвоем с шавкой охранять целый караван не выйдет: в контракте сказано — ведун и восемь солдат с мечами и луками.
— Надо же, он еще и контракт наш читал, — буркнул Ярдем. — Кстати, шавкой меня звать не советую.
Гвардеец поджал губы, раздраженно прищурился и дернул плечом, латы хлипко звякнули — щегольские доспехи явно предназначались не для боя.
— Да, читал, — подтвердил он.
— И после этого отряд, разумеется, попал за решетку чисто случайно, — уточнил Маркус.
— Лучше соглашайтесь, капитан. Вы нужны городу.
— Караван выступает через три дня, — произнес Маркус. — И я ухожу с ним. Согласно контракту.
Доссен застыл на месте и густо побагровел, — видимо, в герцогской гвардии не привыкли к отказам.
— Думаете, вы умнее всех? Диктуете условия и мир обязан прислушаться? Очнитесь, Вестер! Здесь вам не поля Эллиса.
Ярдем хмыкнул, будто ему дали под дых, и покачал массивной головой.
— Зря вы про Эллис, — глухо пророкотал он.
Гвардеец презрительно взглянул на тралгута, затем на Маркуса — и, дрогнув, отвел глаза.
— Не примите за неуважение к вашей семье, капитан...
— Пошел прочь, — отрезал Маркус. — Сейчас же.
Доссен отступил на безопасное расстояние и напомнил:
— Караван уходит через три дня.
Остальное и так ясно: не выполнишь контракт — будешь иметь дело с герцогом. Маркус не ответил, и гвардеец, резко повернувшись, зашагал к выходу.
— Незадача, — выдохнул Ярдем.
— Точно.
— Нам нужен отряд, сэр.
— Да.
— А где его взять?
— Понятия не имею.
Маркус бросил последний отчаянный взгляд на своих людей, покачал головой и вышел из зверинца.
Город Ванайи был некогда портом в устье реки Танеиш, но берег за столетия занесло илом и песком, так что теперь до моря пришлось бы скакать к югу полдня. Каналы и протоки пронизывали весь город, между Ванайями и мелким, более молодым Ньюпортом сновали плоскодонные лодки с зерном и шерстью, серебром и древесиной — товарами из северных стран.
История Ванайев — как и всех городов Вольноградья — была историей войн. Город успел побыть республикой с избираемым по лотерее магистратом; королевской собственностью; союзником и противником (смотря куда дул ветер) поочередно Биранкура и Рассеченного Престола; центром религии и очагом антирелигиозного мятежа. Каждая смена власти оставила свой след на белых деревянных домах, грязных каналах, узких улочках и открытых площадях. Пришелец натыкался то на старинные ворота — по-прежнему готовые уберечь от врагов городской совет, хотя последний член совета умер столетия назад, — то на статую епископа в парадном облачении, засиженную голубями и позеленевшую от времени. Каменные и деревянные таблички с названиями улиц не менялись тысячу лет, любой проулок имел добрый десяток названий. Широкие железные калитки делили город на двадцать мелких округов, так что герцог в случае бунта или заговора мог перекрыть городское движение в любой миг.
Еще отчетливее, чем в архитектуре, прошлое города читалось на лицах самих ванайцев.
Помимо тимзинов и первокровных, самых многочисленных в городе, здесь целыми кварталами жили безволосые дартины с горящими глазами, хрупкие снежно-бледные цинны и бронзово-чешуйчатые ясуруты. Былые испытания прибавили горожанам опыта и цинизма, и теперь, проходя узкими улочками вдоль густо-зеленых каналов, Маркус смотрел, как купцы из первокровных — верные сторонники герцога — щедро зазывают солдат на скидки, предварительно взметнув цены до небес, а кабатчики, лекари, кожевники и сапожники меняют вывески на новые, начертанные имперским антейским шрифтом: для будущих клиентов, которые нагрянут после падения города. Старики-тимзины, покрытые иссохшей от времени белесой чешуей, сидят за столиками у пристани, толкуя о последней революции — тогда отец нынешнего герцога отобрал власть у республики. Их внучки стайками порхают по улицам в тончайших, сшитых по имперской моде белоснежных юбочках, сквозь которые тенью просвечивают темно-чешуйчатые ножки.
Погибнут солдаты, сгорят дома, кого-то изнасилуют, кто-то разорится — никому нет дела: переживать очередную напасть здесь не впервой, и каждый уверен, что ему-то уж точно беда не грозит. Весь настрой города как он есть.
На заросшем травой пустыре Маркус увидел побитый театральный фургон: борт с одной стороны убран, прохожим видна неглубокая сцена с занавесом из грязновато-желтых лент. Немногочисленные зеваки — иные с любопытством, другие с недоверием — смотрели, как из-за лент выступил старик с высокой копной волос и торчащей вперед бородой.
— Остановитесь! — воззвал старик низким звучным голосом. — Подойдите ближе! Услышьте сказание об Алерене Убийце и драконьем мече! Кому недостает храбрости, пусть идет прочь, ибо наш рассказ — о великих деяниях и славных подвигах! Любовь, вражда, предательство и возмездие сойдут на эти ветхие подмостки, и предупреждаю... — Голос актера понизился чуть ли не до шепота, однако Маркус отчетливо слышал каждое слово. — Предупреждаю: не все добро вознаграждается, не все зло получает по заслугам. Подходите ближе, друзья! Наша пьеса — как жизнь: в ней может случиться что угодно!
— А он мастер, — пробормотал Ярдем, и Маркус вдруг понял, что незаметно для себя остановился послушать.
— Точно.
— Поглядим немного?
Маркус не ответил, лишь подступил ближе к сцене вместе с толпой. Пьеса оказалась простенькой — древнее пророчество, силы тьмы из преисподней и великий герой с реликвией драконьей империи. Прекрасная дева могла быть и помоложе, а герою стоило бы говорить погромче, однако реплики звучали убедительно, труппа играла слаженно. Маркус выделил в толпе длинноволосую женщину и худощавого юнца, которые смеялись в нужных местах и шикали на слишком буйных зрителей, — свободные от роли актеры тоже работали на общее дело. И каждый раз, когда на подмостки выходил старик, Маркус не мог оторваться от зрелища.
Старик играл Оркуса, повелителя демонов, играл с подлинным чувством — Маркус даже временами забывал, что перед ним актер. А когда Алерен Убийца взмахнул драконьим мечом и из груди Оркуса хлынула кровь, Маркус едва удержался, чтобы не выхватить клинок.
В конце, несмотря на предупреждения, добро торжествовало, а зло было наказано. Актеры кланялись публике и принимали аплодисменты, неожиданно громкие для Маркуса: он не заметил, что толпа за это время успела удвоиться. Даже Ярдем хлопал огромными, с тарелку величиной, ладонями и от души улыбался. Достав серебряную монету из кошеля под рубахой, Маркус бросил ее на сцену, и через миг раскланивающийся Оркус уже стоял под звонким дождем монет и благодарил зрителей за доброту и щедрость с таким жаром, что Маркус, уже повернувшись идти, поймал себя на мысли, что впрямь считает людей щедрыми и добрыми.
Осеннее солнце клонилось к горизонту, заливая бледный город золотым сиянием; окружавшая сцену толпа мало-помалу рассасывалась. Присев на каменную скамью под пожелтелым дубом, Маркус не спускал глаз с актеров, собирающих фургон: те с улыбками отгоняли прочь стайку окруживших их первокровных мальчишек. Маркус откинулся назад и взглянул из-под ветвей на темнеющее небо.
— Вы что-то надумали, — заметил Ярдем.
— В самом деле?
— Точно.
Простенькой пьесе не нужна большая труппа. Алерен Убийца со спутником. Прекрасная дева. Оркус, повелитель демонов. Актер, изображавший то крестьянина, то демона, то рыцаря — одной переменой шляп. Всего пятеро для целой пьесы. И двое заводил в толпе...
Семеро...
— Да, — кивнул Маркус. — Так и есть.
Семеро актеров сидели за большим круглым столом и запивали пивом сыр и колбасы, выставленные за счет немилосердно тающих средств Маркуса. Тощего паренька, заводилу из толпы, звали Микель, длинноволосую женщину — Кэри, героя играл Сандр, прекрасную деву — Опал, спутника героя — Шершень, актер на все роли звался Смитт. Среди них сидел Ярдем, лучась мягкой улыбкой, как добродушная псина в окружении щенков.
За небольшим отдельным столиком Маркус беседовал с Оркусом, повелителем демонов.
— А меня, — говорил Оркус, — многие зовут Китап рол-Кешмет, а чаще всего мастер Кит.
— Я всех имен в памяти не удержу, — покачал головой Маркус.
— Мы напомним. Полагаю, никто не обидится, особенно если вы так и будете угощать их выпивкой.
— Резонно.
— Тут-то и возникает вопрос, капитан. Неужто вы затеяли пир из одной безмерной любви к театру?
— Нет.
Мастер Кит приподнял брови. Без костюма и грима он выглядел привлекательнее. Сухое лицо обрамляли пепельные, стального оттенка волосы, а при взгляде на смуглую кожу Маркус вспомнил о первокровных, живущих в пустынях по ту сторону Внутреннего моря, и заодно заподозрил, что черные глаза достались актеру от предка-южнеца.
— Герцог мечтает загнать меня в армию, — признался капитан.
— Понимаю, — кивнул мастер Кит. — Труппа так лишилась двоих актеров. Сандр был запасным на подмену, пришлось ему вставать до света и учить роли.
— Я не хочу служить герцогу. И меня спасает только законный контракт, пока он есть.
— Спасает?
— За неподчинение приказу посылают либо на битву, либо на смерть. А биться за Ванайи я не собираюсь.
Мастер Кит нахмурился, густые брови изогнулись, как гусеницы.
— Простите, капитан, вы хотите сказать, что для вас это вопрос жизни и смерти?
— Да.
— И вы так спокойны?
— Мне не привыкать.
Актер откинулся на спинку стула, сплетя перед собой тонкие пальцы. Его взгляд сделался задумчивым и трезвым, с долей интереса.
Маркус отхлебнул пива — оно отдавало дрожжами и патокой.
— Труппе не укрыть обоих, — наконец сказал мастер Кит. — Если только вас одного. Менять внешность актерам не в новинку, но тралгут в западных землях... Если герцог задумал вас отыскать, то держать поблизости вашего друга — все равно что прицепить к вам флаг. Нас поймают.
— Я не собираюсь вступать в труппу.
— Вот как? Тогда о чем мы беседуем?
За другим столом длинноволосая женщина вспрыгнула на стул, изогнулась в величественной позе и, комично шепелявя, принялась декламировать церемониал святого Анциана. Захохотали все, кроме Ярдема, — тот дернул ушами и ограничился довольной улыбкой. Кэри. Женщину зовут Кэри.
— Пусть труппа путешествует со мной, — предложил Маркус. — На днях будет караван в Карс.
— Мы привыкли считать себя бродячим театром. Карс, по-видимому, неплохой город, мы там давно не бывали. Не вижу только, какая от нас польза каравану.
— Герцог держит за решеткой моих людей. Вы можете их заменить. Сыграть роль стражников.
— Вы, как я вижу, не шутите.
— Нисколько.
Мастер Кит засмеялся и покачал головой:
— Мы не бойцы. Все театральное действо — позы и жесты, против настоящего воина мы едва ли выстоим.
— Вам не нужно быть стражниками, нужно только сыграть. Бандиты не дураки, они тоже просчитывают шансы. Нападают на те караваны, что везут особо ценные грузы, оправдывающие риск. Или на те, где мало охранников. Если актерам дать доспехи и луки, никто посторонний и не задумается, умеете ли вы стрелять. А груз небогатый, на него не позарятся.
— В самом деле?
— Железо и олово, некрашеная шерсть, кожа, — перечислил Маркус. — Некий мастер Уилл из Старого квартала собрал купцов, которые хотят отправить из города товар перед самой битвой — в надежде, что битва отгремит раньше, чем придет срок платы. Караван небольшой, соблазниться нечем. Будь я бандитом, я бы на него и не взглянул.
— А деньги за работу?
— Хорошие.
Мастер Кит, скрестив руки, нахмурился.
— Ну, приличные, — уточнил Маркус. — Вполне того стоят. Зато вы окажетесь подальше от беды: даже мелкие бутафорские войны вроде нынешней не бывают бескровными, а у вас в труппе женщины.
— Я бы сказал, что Кэри и Опал вполне способны за себя постоять.
— Только не в отданном на разграбление городе. Герцогам и империям плевать, сколько актрис изнасилуют и сколько актеров убьют. Люди вашего ранга ниже их забот, и рядовые солдаты прекрасно это знают.
Мастер Кит взглянул на соседний стол, где разговор ветвился сразу в нескольких направлениях, кое-кто из актеров везде успевал вставить слово. Взгляд старика смягчился.
— Я вам верю, капитан.
Между ними на миг повисла тишина, лишь ревел огонь в жаровне да звенели за соседним столом голоса под завывание ветра, бьющего в окна и двери. Тяга в печи то и дело слабела, тогда в комнату влетали клубы дыма.
Актер покачал головой.
— Можно вопрос?
— Давайте, — кивнул Маркус.
— О вас ходит добрая слава. За вами чувствуется немалый опыт, жизнь вас основательно потрепала. Странно видеть вас в Вольноградье охранником при мелких караванах.
— Здесь нет вопроса.
— Почему вы этим занимаетесь?
Маркус пожал плечами и произнес как можно легче:
— Слишком упрям, чтобы умереть.
В сочувственной улыбке мастера Кита мелькнула тень скрытой, ему одному известной горечи.
— Этому я тоже верю, капитан. Что ж. Вам нужно девять бойцов для охраны последнего каравана, уходящего из вольных Ванайев?
— Восемь. Восемь бойцов и ведун.
Мастер Кит вскинул глаза к закопченному потолку.
— Всегда мечтал сыграть ведуна, — сказал он.
Сэр Гедер Паллиако,
наследник виконта Ривенхальма
Гедера Паллиако погубила увлеченность переводом. Книгу с умозрительным трактатом об утопленцах, написанную полуосмеянным философом из Принсип-с’Аннальдэ, он некогда отыскал в скриптории Кемниполя и, готовясь к долгому походу в Вольноградье, даже отказался от запасной пары сапог, лишь бы уложить в суму вожделенный фолиант. Старинный язык, местами невнятный, отдавал тайной, страницы под кожаным переплетом (явно более поздним) побурели от времени, чернила выцвели — Гедер, беря в руки книгу, наслаждался каждой мелочью.
Дешевая палатка из вощеной ткани держала тепло куда слабее кожаных походных шатров, но все же худо-бедно защищала от ветра. После верховой езды ломило ноги и спину; стертые седлом бедра болели. Гедер расстегнул безрукавку, освобождая живот, — тучность, унаследованную от отца, он считал чуть ли не фамильным проклятием.
Перед сном оставался свободный час, и Гедер, сгорбившись на складном табурете, припал к книге, смакуя каждое слово и фразу.
«В отличие от диких животных, человечество не нуждается в абстрактном мифологическом Боге для объяснения причин своего бытия. Все человеческие расы, кроме первокровных с их нетронутой звериной природой, сотворены каждая для своей роли. Восточные разновидности — йеммуты, тралгуты и ясуруты — бесспорно, созданы для войны, раушадамы — для отрады глаз и для утех, выведенные позже всех тимзины — для пчеловодства и иных нехитрых промыслов, цинны (включая автора этих строк) — для преломления знаний сквозь линзу мудрости и философии и так далее. Из всех людских рас одни лишь утопленцы созданы без видимой цели. Они, меньшие братья остального человечества, в мнении других подобны растениям или медлительным животным западных континентов. Их случайные скопления в береговых озерах, остающихся после прилива, связаны более с океанскими потоками, нежели с проявлением человеческой воли. Отдельные романтики верят, будто утопленцы и ныне продолжают исполнять некий тайный замысел драконов, который осуществляется даже после гибели его создателей, — что ж, простим романтикам их мечты. Всякому ясно, что утопленцы — чистейший пример людской расы, созданной исключительно из артистических устремлений, и как таковые...»
Или, может, «эстетические соображения» будут точнее «артистических устремлений»? Гедер потер глаза. Час поздний. Завтра опять тот же марш к югу, целый день в седле, и послезавтра тоже... До границы не меньше недели пути, потом день-другой выбирать поле для битвы, еще день на разгром местной армии — и лишь тогда будет удобная постель, привычная еда и не воняющее бурдючной кожей вино. Если он доживет.
Отложив книгу, Гедер расчесал на ночь волосы — не обнаружив, к счастью, ни одной вши, — умылся, потом зашнуровал безрукавку и вышел, на сон грядущий, к отхожему месту. Сразу за палаткой, свернувшись калачиком по обыкновению дартинов, спал оруженосец (тоже доставшийся в наследство от отца), глаза под закрытыми веками тускло светились красным. Дальше, в открытом поле, расположился армейский лагерь, похожий отсюда на многолюдный город.
По ближним холмам мерцали огоньки костров, пахло вареной чечевицей. Вокруг повозок, собранных в середине лагеря, ютились по загончикам мулы, лошади и рабы. Холодный северный ветер не предвещал дождя, на чистом небе висел тонкий месяц — жалкое подобие светила, так что путь до уборной Гедеру пришлось выбирать чуть ли не ощупью.
Книга не шла из головы, отчаянно хотелось хоть с кем-то ее обсудить, но абстрактные теоретизирования никогда не считались мужским делом. Поэзия, верховая езда, стрельба из лука, фехтование — сколько угодно. Даже история, если рассуждать о ней в подобающих выражениях. Однако умозрительные трактаты — запретное удовольствие, и лучше держать его в тайне: насмешек ему и так хватает. «Эстетические соображения»... или нет? Неужто этот автор-цинна и впрямь считает, что утопленцы созданы лишь для украшения берегов?..
В пустой уборной (полотняный навес, две доски над отверстием) витал, помимо обычной вони, какой-то сладковатый запах, однако Гедер, погруженный мыслями в красоты книги, не успел ничего сообразить, и, лишь стянув штаны и усевшись со вздохом на дощатый настил, он запоздало встрепенулся: с чего бы уборной пахнуть опилками?
Настил подался под весом тела, и Гедер, с воплем опрокинувшись назад, полетел в зловонную яму. Доска, ударившись от стену, отскочила и стукнула его в плечо, от падения перехватило дух. Оглушенный, он лежал в в…