Интимная жизнь наших предков

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Портрет Ады Бертран на диване

(акрил)

1

Такого оргазма Ада Бертран не испытывала еще никогда. Или правильнее сказать «не достигала»? Во времена расцвета феминистского движения ей неоднократно доводилось участвовать в бесконечных дискуссиях относительно точности терминов, шла ли речь о сексе или о политике (что тогда, по сути, было одно и то же). Как-то раз они с приятельницами всю ночь пытались решить, что написать в листовке: «сожалеем», «решительно осуждаем» или «клеймим позором». Тогда это было вопросом жизни или смерти, а теперь, пятнадцать лет спустя, потеряло всякое значение. Факты, точнее, дела, а не слова — вот что на самом деле оказалось важно.

Себя Ада Бертран всегда считала женщиной рациональной. Вот почему ее так изумила (или даже ошеломила) сила этого ощущения (взрыва? экстаза? метаморфозы? или просто безумного удовольствия?), подобного которому она в своей жизни еще никогда не испытывала. Ни разу.

Ни с Фабрицио, который стал ее первым мужчиной. Ни когда крутила любовь с Дзено в университете прямо во время лекций, уединяясь с ним в какой-нибудь подсобке на свернутых в рулон матрасах, спальниках и рюкзаках. Ни когда в феминистском клубе женского сексуального самообразования они с подругами пробовали применять на себе и друг на друге советы из руководства «Радости секса» или феминистской библии тех лет «Мы и наше тело», написанной несколькими искушенными дамами из Бостона. Ни со случайными партнерами на одну ночь в период «Великих приключений и путешествий» автостопом в шестидесятые (позже Эрика Йонг в своих романах назовет это «сексом нараспашку»). Ни даже в первые несколько раз с Джулиано после пары месяцев его активных ухаживаний, хотя она и была приятно удивлена мастерством этого очкастого ботаника, оказавшегося серым кардиналом адвокатского бюро его приятеля Альваро. Ни с кем. Никогда.

Одно время ей казалось, что оргазм — просто некий воображаемый термин, универсальный аргумент, автоматически прекращающий любые споры. Женщины прошлого, например ее собственная бабушка, в молодости небось и слова такого не знали, а в старости, услышав его, только сердились.

Но теперь Ада наконец поняла, что это ощущение не сравнимо ни с каким другим. Словно тебя зашвырнули в далекий космос и ты летишь через угольно-черную пустоту межзвездного пространства, обжигающую одновременно и нестерпимым жаром, и леденящим холодом. Она как будто поднялась в воздух, за бесконечно долгое мгновение достигнув потолка своей монашеской кельи в университетской общаге, и замерла, глядя на смятую постель и два тела под простыней. Ее собственное, тело Ады Бертран: загорелое, пока еще стройное и подтянутое, голова запрокинута, волосы разметались по подушке, глаза широко распахнуты. И, на ней и в ней, прекрасное, восхитительное тело незнакомого юноши, уткнувшегося лицом в подушку, навалившееся на нее всей своей тяжестью. Он тогда сразу заснул. С мужчинами это частенько случается. С женщинами, говорят, реже: с ней, например, такого не бывало ни разу.

И сейчас, хотя все происходило не во сне, а наяву, ее сознание будто распалось, раздвоилось. Одна Ада лежала в постели, чувствуя, как медленно отступает волна удовольствия, сердце понемногу восстанавливает ритм, а дыхание успокаивается, другая парила под потолком, бестелесная, но живая. И эта вторая, видя не только комнату с кроватью, но и парк за стеной, и готические окна библиотеки, в которых даже в этот полуночный час горел свет, и каждую комнату дома в далекой Болонье, и те, что еще дальше, в Доноре, сперва подумала: «Разве такое бывает?» — а потом: «Вот теперь я наконец понимаю, почему это называют “маленькой смертью”».

Ада Бертран была женщиной рациональной. Даже чересчур. Она никогда не теряла контроля над собой. Частенько любовники (те, кому не повезло сразу уснуть) возмущались, что она всегда оставалась сосредоточенной и внимательной, а партнеров находила порой забавными, порой скучными, но в любом случае достойными пары-тройки критических стрел. Словно профессор, готовый выставить студенту оценку в зачетку, или член жюри конкурса, притворяющийся его участником. Да еще и старающийся подобрать правильные слова, на ходу дающий определение тому, что нельзя понять, а можно только почувствовать, чему нет и не может быть названия.

Там, под потолком, за миг до возвращения в свое лежащее в постели тело, вторая Ада подумала: «Невероятно, что я впервые поняла это только здесь, в Кембридже. Мне тридцать семь, и это моя первая маленькая смерть. И теперь я возвращаюсь. Я умерла, а теперь возрождаюсь в мире живых».

Еще более невероятно, что все это случилось во время конгресса антиковедов, собравшихся в Кембридже в июне 1979 года, чтобы поговорить о некюйе (или по-гречески, как предпочитала Ада, νέκυια) — путешествиях за край ночи, туда, где мертвые возвращаются, чтобы поговорить с живыми.

Получив приглашение на конгресс, Ада решила было, что ехать ей не хочется. Организаторов она почти не знала, поэтому не могла понять, насколько весомы их исследования и по каким критериям подбирались докладчики, а рисковать своей репутацией серьезного ученого не собиралась. Допустим, репутация эта пока не бог весть какого масштаба, но еще может вырасти, так что стоит ее поберечь. Да и время неудачное: в конце июня она обещала дяде Танкреди дней на двадцать приехать в Донору, чтобы, как обычно, составить ему компанию и помочь перебраться на лето в загородный дом. Конечно, можно попросить Лауретту ее подменить; кузина фыркнула бы, но не отказала. Правда, дядя наверняка обидится — хотя бы потому, что в августе Ада тоже не могла его навестить: она уже запланировала путешествие в Грецию с Дарией, лучшей подругой и напарницей по всем авантюрам еще с университетских времен. И это был не отпуск, который можно отложить, а деловая или, точнее, исследовательская поездка. Без нее об осеннем конкурсе и мечтать не стоило.

К тому же в августе в Эпидавре собирались ставить рок-оперу Мимиса Плессаса, вдохновленную мифом об Орфее и Эвридике. Такую возможность Ада тоже не могла упустить: повторять это необычное представление, скорее всего, не будут. Дария, которая отправлялась с ней за компанию, чтобы поснимать греческие пейзажи и использовать их в своей работе декоратора, отложить поездку могла, Ада — нет. Но не оставлять же дядю в одиночестве в июне?

Дария убеждала ее: «Это займет всего пять дней. И учти еще, что твой доклад опубликуют, а оно того стоит. У тебя же все готово, напрягаться не придется. Это самый красивый колледж в городе, поездку и проживание оплачивают и тебе, и сопровождающему, так что можешь взять меня с собой. Кембридж в начале лета чудесен. Не представляешь, сколько бесценных фотографий я могла бы сделать в этих садах… И потом, может, нам встретится какой-нибудь привлекательный японец, как в прошлый раз в Оксфорде…»

То, о чем она говорила, случилось несколько лет назад на углубленном курсе английского языка. Японские девушки, которые его посещали, оказались редкостными уродинами: все как одна с длинными, лошадиными лицами и именами, начинающимися с «кацу-»17, что вызывало непрестанное веселье итальянцев. А вот трое их земляков были так красивы, что дыхание перехватывало: высокие, стройные, мускулистые, с чувственными губами… И лодку по Айзису18 они водили с большим знанием дела — во всяком случае, по словам Дарии, проверявшей это под одеялом. В абсолютной, надо сказать, тишине. Она испытала всех троих по очереди, так что ее экспертное заключение можно было считать совершенно обоснованным, в то время как Ада ограничилась ухаживаниями некоего голландца с вечной трубкой в зубах, которые, впрочем, так ничем и не кончились.

Дария тогда уже наслаждалась прелестями брака, но летом, особенно за границей, не считала необходимым хранить мужу верность. Она много лет принимала таблетки, а на женских курсах секспросвета научилась предохраняться и от венерических заболеваний. О мужчинах она предпочитала ничего не знать и им о себе не рассказывала, считая, что этим гарантирует отсутствие преследований, телефонных звонков, писем и сожалений. Интрижка, трах — и хватит, говорила Дария. Она держалась за мужа, но считала делом чести быть настолько современной и раскрепощенной, насколько это только позволял брачный договор.

И теперь, осторожно пытаясь выпутаться из-под руки молодого человека, обхватившей ее за шею, Ада удовлетворенно подумала: «Я о нем ничего не знаю: откуда он родом, на каком языке говорит… Даже имени, не говоря уже о том, чем он занимается… И он ничего обо мне не знает».

Единственное, что она знала точно: незнакомец живет в этом же общежитии, а значит, с утра может претендовать на какое-то «после», пусть и совсем короткое. Это ее раздражало. Нужно найти способ с ним больше не встречаться. Будучи женщиной рациональной, ни о какой влюбленности Ада Бертран не думала. И о том, чтобы повторить опыт, — тоже, каким бы странным это ни показалось читателю.

Два десятка участников конгресса из разных стран прибыли еще накануне вечером, почти все со спутником или спутницей. Они остановились в одном общежитии, на лето избавившемся от студентов, ужинали вместе при свечах за длинными столами в огромной трапезной под великолепными готическими сводами, но никто так и не представил их друг другу. Буклет на стойке администратора сообщал лишь имена докладчиков, и без фотографий не было понятно, кто есть кто. Многие прикрепили на лацканы бейджики, но тусклое освещение не позволяло что-либо прочесть, если, конечно, совсем не уткнуться в собеседника носом.

Подруги безумно устали и растерянно озирались. Никто не обращал на них внимания. Единственным знакомым Аде лицом оказался Дитер Хорландер из Виттембергского университета, крупнейший из ныне живущих специалистов по гомеровскому языку. Он сильно постарел с их последней встречи несколько лет назад на конгрессе филологов-классиков в Стамбуле. Одряхлел — вот более подходящее слово. Интересно, как он до сих пор путешествует, если и стоять-то не может, не опираясь на палку? Разве что его сопровождающая — медсестра. Во всяком случае, присутствие Хорландера немного успокоило Аду относительно серьезности мероприятия.

А внимание Дарии привлекла очень юная и очень красивая девушка в дальнем конце центрального стола. Время от времени бросая сонные взгляды из-под полуопущенных век, она ухаживала за пожилым человеком с жидкими седыми волосами, зачесанными поперек лысины. За спинкой его стула стояли костыли.

— Наверное, дочь, — заметила Ада. — Лицо у нее знакомое.

— Типичное для прерафаэлитов, — возразила Дария. — Она могла бы быть моделью у Данте Габриэля Россетти. «Корделия и король Лир».

— Или как у Эллен Терри на фото Джулии Маргарет Кэмерон.

Будучи студенткой, Ада завешала всю комнату купленными в Англии постерами с портретами работы знаменитого викторианского фотографа и теперь частенько задавалась вопросом, нравились ли они ей сами по себе или потому, что Джулия Маргарет приходилась теткой Вирджинии Вулф, еще одной ее юношеской страсти.

Но даже сейчас, спустя почти двадцать лет, меланхоличный вид и усталый, невидящий взгляд этой девушки ее заинтересовали.

По приезде Ада и Дария с радостью обнаружили, что спать им придется не вместе, а в двух одноместных комнатах Old Building, самого древнего и впечатляющего в колледже корпуса, которого студенты обычно избегали из-за отсутствия душа. Обе комнаты располагались на втором этаже; на площадку выходили еще две двери: первая вела в общую ванную, вторая — в третью спальню. Дверь туда все время была открыта, а ключ торчал в замке: по-видимому, постоялец пока не прибыл.

— Повезло. Надеюсь, ее так никто и не займет, — сказала Ада. — Тогда весь этаж останется в нашем распоряжении.

Но этим надеждам не суждено было сбыться. А повезло им или нет, никто в тот момент сказать не мог.

Утром, всего лишь следующим после приезда утром, хотя казалось, что с тех пор прошла уже целая вечность, Ада проснулась около девяти. Конгресс начинал работу только в одиннадцать, а ее выступление и вовсе запланировано на вторую половину дня. Можно было вдоволь понежиться в постели, поэтому будильник Ада не заводила. На двери комнаты Дарии она нашла записку: «Пойду поработать на реку, свет замечательный. Увидимся за обедом».

Фотографии служили Дарии образцом для trompe-l’œil19, которыми она расписывала стены самых роскошных особняков Болоньи и ее окрестностей (порой называя их «муралями», словно воображая себя этаким женским вариантом Диего Риверы).

В общей ванной обнаружились лишнее полотенце, еще влажное, и мужской несессер, а на полочке под зеркалом — бритва. Дверь в третью спальню была закрыта.

Завтрак организаторы устроили под открытым небом. Низкая живая изгородь по краю большой лужайки с тыльной стороны здания пестрела красными фуксиями с лепестками, напоминавшими сережки в стиле либерти, пионами всех оттенков, от белого до розового, и пышными синими цветами, названия которых Ада не знала, высокими и прямыми, словно алтарные свечи. За столиками оставалось лишь несколько таких же поздних пташек. С подносом в руках она огляделась и увидела все ту же прерафаэлитскую девушку, сидящую в одиночестве под деревом, укрывавшим ее своими ветвями, словно огромным зонтиком. Свет, проникавший сквозь листву, пятнал обнаженные руки незнакомки подрагивающими нежно-зелеными бликами, и от этого зрелища Аду вдруг захлестнуло желание. Обычно она не чувствовала влечения к женщинам, пусть иногда и позволяя себе приключение, но скорее в порядке эксперимента, редких «заметок на полях», чем ведомая инстинктами. Ее психоаналитик предполагал, что это может быть своеобразной реализацией эдипова комплекса, только обращенной не к отцу, а к матери. «Скорее уж тогда к бабушке, — возражала Ада. — Это она меня вырастила, а матери я почти не знала».

Ускорив шаг, она направилась к девушке и уселась напротив нее.

— Good morning20.

— Доброе утро. Вы же итальянка, верно?

— У меня такой ужасный акцент?

— Нет, что вы, просто вчера услышала ваш разговор с подругой.

— А вы… ты тоже итальянка? Прости за фамильярность, но ты еще достаточно молода, чтобы я могла обратиться на «ты».

— Вы, мне кажется, тоже слишком молоды для докладчика… Я боялась, что увижу здесь только седобородых старцев. — Улыбнувшись, девушка кивнула в сторону Дитера Хорландера, сидевшего за столиком в глубине лужайки в сопровождении крепкой румяной блондинки за сорок.

«А ведь и в самом деле ездит с медсестрой», — вздохнула про себя Ада. Хотя их с прославленным стариком почти ничего не связывало, она беспокоилась о нем, будто он был ее дедом или болезненным пожилым дядюшкой.

— О чем будете рассказывать? — поинтересовалась девушка.

— Ничего особенного. Мне позвонили в последний момент, времени подготовиться почти не было… Может, вообще выйду за рамки темы конгресса.

— В какую сторону?

— А ты, в принципе, понимаешь суть? Все эти разговоры с мертвыми…

— Немного.

— И что же тебе известно?

— Ну, я изучаю антропологию. В Королевском колледже, в Лондоне. И знаю, что некоторые примитивные народы по сей день… —Она запнулась и, помолчав немного, переспросила: — Так почему за рамки?

— Потому что мои покойники, а точнее, покойницы не заговаривали с посетителями. И никто не спускался в Аид, чтобы с ними поболтать. Встречи с ними происходили случайно, если не считать того единственного, кто пришел не задавать вопросы, а увести с собой.

— И ему это не удалось, верно? Вы же говорите об Эвридике? Из мифа об Орфее?

Итак, вне всякого сомнения, она неплохо знает греческую мифологию. Отличница, стало быть, мысленно поставила галочку Ада. Еще один балл в ее пользу.

— А почему антропология? — в свою очередь поинтересовалась она. Но сразу же пожалела об этом: собственный тон показался ей чересчур менторским.

Вообще говоря, так оно и было. А ведь эта девушка — не ее ученица, и Аде хотелось быть с ней на равных.

— Ой, прости, — добавила она. — Я же не представилась. Меня зовут Ада Бертран. — И она показала в программе конгресса свое имя и регалии: «Доцент Болонского университета, Италия, читает курс древнегреческой литературы», за которыми следовал список многочисленных публикаций, посвященных по большей части мифу об Орфее.

— Эстелла Йодиче, — представилась девушка. — Как падчерица мисс Хэвишем. Мой отец — фанат Диккенса. Даже брата моего хотел назвать Пипом — маме с трудом удалось настоять на Филиппе. С другой стороны, у вас тоже диккенсовское имя.

— Да, знаю, из «Холодного дома». Но это не в честь романа: так звали мою бабушку, — ответила Ада, вспоминая про себя: «Йодиче? Никогда не слышала этой фамилии в среде античников». — А твой отец, он какое ко всему этому имеет отношение? Ты же с ним приехала? Видела вас вчера за ужином.

Девушка рассмеялась:

— Думаете, я бы позволила отцу укладывать пряди поперек лысины? Это профессор Палевский с моего факультета. Странный тип. Попросил меня помочь ему с костылями. А заодно и секретарем подработать.

— О чем его доклад?

— О шаманизме. Проделал уйму полевых исследований.

— Я-то думала, мы тут все античники, — вздохнула Ада. Так вот, значит, почему она никогда не слышала этой фамилии, Палевский.

Эстелла недовольно скривилась и тут же рассмеялась.

— Совершенно чокнутый. Но платит он мне как ассистентке. Нужно же хоть как-то зарабатывать, если я хочу закончить учебу. Его доклад утром.

— А мой уже сегодня днем.

— Обязательно приду послушать.

— Только если считаешь, что тебе будет интересно… Но скажи, как же так получилось, что ты учишься в Англии?

Оказалось, что Эстелла с двенадцати лет живет в Манчестере: переехала с семьей из Неаполя, когда отцу предложили работу. Она со смехом вспоминала, сколько усилий им, особенно взрослым, и больше всего маме, пришлось приложить, чтобы «остыть» и приспособиться к холодности тамошней публики. Да и надеждам отца сколотить состояние не было суждено сбыться: жили они скромно, практикуя традиционное итальянское искусство как-то выкручиваться.

— В XIX веке родителей считали бы шарлатанами: ну, знаете, такой штампованный типаж — итальянец с шарманкой и обезьяной, который за медный грош предскажет вам судьбу. Но поскольку они настаивали на приличном образовании, я поступила в Королевский колледж. Даже стипендию платят.

Ада завороженно слушала. Ее смутно волновали отдельные черты лица Эстеллы: аккуратные ушные раковины, длинные ресницы, не тронутые тушью, тонкая шея, нежнейший пушок на щеках в мягком контровом свете солнца… И низкий, чуть хрипловатый голос — какой диссонанс с ироничным тоном… До чего же прелестная молодая женщина — а ведь, наверное, даже не догадывается о своей привлекательности… что лишь усиливало ее очарование для Ады. Интересно, взаимно ли это притяжение? «Хотя чем я могу ее заинтересовать, в моем-то возрасте?» Тем не менее она ужасно хотела понравиться девушке, пусть даже всего на несколько минут, проведенных за завтраком.

До открытия конгресса еще оставалось время, и, похоже, обеим хотелось провести его вместе. Эстелла с жаром рассказывала о своей учебе и интересах: ей хотелось бы заниматься культурной антропологией применительно к современной семейной жизни. Ничего общего с шаманизмом: антропологическое исследование родословных древ. «Только не у индейцев хопи или ирокезов, те уже давно описаны Кребером и Морганом, — говорила она смеясь, — а у нынешних европейцев».

Учитывая неаполитанское происхождение девушки, руководитель диплома подошел к вопросу серьезно и доверил ей работу, посвященную взаимоотношениям между поколениями в больших семьях юга Италии. Изучать тему нужно было изнутри, используя метод «включенного наблюдения», сформулированный Малиновским21, — то есть жить вместе с исследуемыми.

— Хорошо хоть не в деревне, а в небольших провинциальных городках: все это крестьянство уже изучено от и до. Я займусь изучением родства в семье горожан, лучше всего в финансовых или культурных кругах. Только нужно еще найти подходящих.

Ада расхохоталась:

— Тогда моя семейка — идеальный кандидат для твоего исследования. Нас, Бертран-Ферреллов, много, целых четыре поколения, которые постоянно делятся на разнообразные фракции и коалиции. Скандалы, обиды, запреты, союзы и подставы. Короче, непростое семейство…

— Но вы же преподаете в Болонье, я видела в программе. Мне нужен городок поменьше.

— Это только я живу в Болонье: приехала туда учиться и осталась. А семья моя из Доноры, там не больше восьмидесяти тысяч жителей. Слушай, если появится желание туда отправиться, я дам тебе адрес и телефон моей кузины Лауретты. Она поможет не потеряться в лабиринте наших родственников.

И Ада процитировала популярную на их факультете шутливую поговорку «Философия — про грезы, психология — про слезы, а антропология — про теткины артрозы», добавив:

— Вот в чем, в чем, а в тетках с их артрозами у нас в семье недостатка нет. А главное, они все такие разные…

Эстелла вежливо посмеялась, но не сказала ни «да», ни «нет»; она осторожно свернула листок, который Ада ради такого исключительного случая вырвала из своего дорогущего молескина, положила в карман и в ответ, слегка склонив голову и смешно сдувая с лица падающий локон, стала записывать прямо на программе конгресса номер манчестерского телефона — «на всякий случай». Она выглядела сейчас совсем юной, почти подростком.

«И на какой же такой случай мне может понадобиться эта крошка?» — подумала Ада, вдруг с удивлением осознав, что ее увлечение — всего лишь иллюзия, порожденная воспоминаниями о столь любимых в юности фотографиях и картинах. Ну и дурища же: решить, что втюрилась в девчонку, хотя та ей в дочери годится! Кончай, Ада, уже не смешно!

— Может, наберу тебя, если вдруг окажусь поблизости, — мягко сказала она и, извинившись, поднялась, чтобы не опоздать на открытие.

В главном зале не было никого, кроме докладчиков, да и те далеко не все: председатель извинялся, что некоторые еще не успели приехать. Впрочем, заседание открылось по расписанию, с типичной для университетского мира пунктуальностью. Официальным языком конгресса был английский, который все понимали и на котором могли более-менее бегло объясняться.

Сперва слово предоставили испанскому библеисту. Тот начал с риторического вопроса: разве можно столь легкомысленно подходить к такой ужасной теме, как путешествие в мир теней для разговора с мертвыми? Ведь мы, живые, делаем это ради собственной выгоды или любопытства, не заботясь о страданиях, которые приносим мертвым, пробужденным от бесконечного забытья. Ада скривилась: почему же легкомысленно? К таким вопросам ученые всегда относились с крайней серьезностью.

Древним евреям, продолжал библеист, было строго-настрого запрещено вызывать мертвых: еще царь Саул безжалостно изгнал из Израиля всех магов и некромантов, но в момент крайней необходимости, перед решающей битвой с филистимлянами, сам же и нарушил свой запрет. Сменив царские одежды на простонародное платье, Саул отправился в селение Аэндор, где, как он знал, жила старуха-волшебница, избежавшая изгнания, и умолял ее призвать дух недавно умершего пророка Самуила, чтобы спросить у того совета.

Становилось жарковато. За окнами жужжали пчелы. Ада постоянно отвлекалась, она все еще думала об Эстелле. Но словосочетание «аэндорская волшебница» заставило очнуться: словно прямо в лицо вдруг плеснули холодной водой. Ее тотчас же затянуло в омут воспоминаний. Вот она девятилетней девочкой сидит на полу в узком простенке между окном и сервантом, жадно вчитываясь в найденный в библиотеке кузины Грации Аликандиа роман канадской писательницы Люси М. Монтгомери (только во взрослом возрасте Ада обнаружила, что М. означает Мод) «Волшебство для Мэриголд», который ей настолько понравился, что она читала и перечитывала его, пока не запомнила наизусть каждую строчку. Ни одна другая приключенческая книга из имевшихся дома и вроде бы лучше подходивших ее натуре не привлекала Аду больше, чем «Мэриголд» (что она осознала лишь много лет спустя, да и то с помощью психоаналитика).

Лесли, семья Мэриголд, ужасно напоминали Бертран-Ферреллов: зажиточные горожане с аристократическими замашками, снобы и ретрограды; псевдоантичные виллы среди бескрайних полей, ростовые восковые портреты умерших дочерей под стеклянными колпаками; бесконечные обеды, мраморные лестницы, дальние комнаты, где жили одинокие пожилые родственники… Клондайк, дядя Мэриголд, напоминал маленькой Аде дядю Танкреди, Молодая Бабушка могла с легкостью сойти за портрет бабушки Ады. А у Старой Бабушки, которая перед смертью просила внучку пожарить ей яичницу, была загадочная черная кошка, которую звали… Аэндорская Волшебница! Незнакомой еще с Библией маленькой читательнице это имя тогда ни о чем не говорило, но образ оказался настолько ярким, что неизгладимо отпечатался в памяти.

Как же Ада скучала по тем временам, по тому чтению! Став взрослой, она часто спрашивала себя, была ли в детстве счастливее, чем сейчас. Нет, пожалуй, совсем наоборот. Но тогда она, по крайней мере, считала, что может быть счастлива в будущем, и еще не утратила надежду.

К жужжанию пчел теперь примешивался далекий треск газонокосилки университетского садовника. Из открытого окна пахло свежескошенной травой. Помнится, воображаемая подруга девочки Мэриголд, которая являлась ей только весной, была на самом деле цветущим кустом боярышника.

Когда воспоминания покинули Аду и она обратила внимание на происходящее в зале, выступал уже другой оратор. Он говорил о XXIII песни «Илиады», в которой мертвый Патрокл во сне является Ахиллу и просит его похоронить. Ничего нового, если не считать удовольствия послушать цитаты: докладчик произносил их по-гречески, а Ада сразу же радостно вспоминала в переводе Монти, который читала еще в средней школе, готовясь отвечать «прозаический пересказ». Сколько раз она слышала их от дяди Танкреди, имевшего обыкновение цитировать классику применительно к повседневной жизни и вечно придававшего древним максимам иронический подтекст!

«Спишь, Ахиллес! неужели меня ты забвению предал? Не был ко мне равнодушен к живому ты, к мертвому ль будешь?»22 — укоризненно говорил он на кладбище, обнаружив, что порог семейного склепа зарос сорняками. Или, например: «И взаимно с тобой насладимся рыданием горьким!» — это всегда говорилось, когда Ада или Лауретта, совсем еще малышки, плакали навзрыд, ударившись лбом об угол стола в игровой, или хлюпали носом, если бабушка Ада ставила их в угол. «Насладимся рыданием горьким» — двум девчонкам четырех-пяти лет от роду! В итоге они с кузиной выросли в атмосфере романтики и античного героизма, словно пришедших из романов Д’Аннунцио (по крайней мере, на словах). Даже о возлюбленном, появившемся у Ады в подростковом возрасте, ее родные говорили: «Там твой Патрокл пришел».

Свое выступление второй докладчик закончил вопросом: а есть ли для исследователя практическая разница между катабасисом23, вызовом духов и явлением призрака, и если да, то в чем она заключается? Нужно ли разделять явления мертвых, «поднимающихся» из преисподней поговорить с живыми по собственной инициативе, и случаи, когда живые «спускаются» в Аид, чтобы побеспокоить его обитателей своими проблемами? Потом он внезапно добавил: «А как насчет общения с душами умерших, всех этих спиритических сеансов, столь модных в прошлом веке? С ними-то как быть?»

Ада раздраженно поморщилась. Как уже говорилось, она была рациональной до мозга костей и всегда считала спиритические сеансы всего лишь недостойным обсуждения на конгрессе серьезных ученых прикрытием для разного рода мошенников на доверии и прочих шарлатанов. Будучи по натуре исследователем, а значит, ничего не принимая на веру, она не могла простить Виктору Гюго его многолетние нездоровые попытки общения на острове Джерси с духом утонувшей Леопольдины24. Она и «Волшебную гору» Манна не смогла дочитать из-за отрывка, где вызывают тень двоюродного брата Ганса Касторпа, Иоахима, и та появляется. История была трогательной, но Ада разделяла мнение автора, не случайно назвавшего следующую главу «Очень сомнительное».

(Я упоминаю об этих мелких деталях, кажущихся на первый взгляд бессмысленными и незначительными, чтобы читатель как можно лучше понимал внутренний мир Ады, ее душу или, если определять, как сейчас принято, более наукообразно, личностный склад — конечно, не так полно, как психоаналитик, которого она, как-никак, посещала несколько лет, но вполне достаточно, чтобы считать ее реальным человеком с настоящим жизненным опытом, а не персонажем, придуманным автором, то есть мной, для демонстрации некой теории. В противном случае мне было бы проще написать монографию вроде дипломной работы Эстеллы Йодиче.)

Все еще негодуя, Ада выскочила из зала, не дослушав оратора, и, чтобы успокоиться, решила немного прогуляться по университетскому парку. Дорожки здесь были ухоженными, веяло прохладой, а шелест листвы приглушал плеск весел с реки и смех гребцов. Вот по ветке проскочила белка, вот шумно расправила крылья птица, вот по соседней дорожке прошел какой-то мужчина — она увидела только спину, да и то лишь на пару секунд. Похоже, молод и полон сил: высокий длинноволосый шатен в шортах. Студент, по какой-то причине оставшийся в колледже? Сын докладчика, приехавший к полудню? Может, фавн, сбежавший из «Сна в летнюю ночь»? Пак?25 Обитатель Нарнии? Какая разница, все равно он тут же исчез. Слишком много читаете, девушка, слишком много читаете, как сказала бы, покачав головой, ее школьная учительница математики, усмехнулась Ада.

Приняв душ, наша героиня решила не спускаться на обед в готическую трапезную, а остаться в своей комнате, чтобы напоследок перечитать доклад, — не в последнюю очередь из-за очередной записки Дарии. Та предупреждала, что до вечера отправляется в Рокингем — это недалеко от Корби, в Нортгемптоншире: встреченная ею на реке компания собиралась осмотреть замок. «Там есть прекрасный парк, точнее, много парков в разных стилях, знаменитых своими садовыми лабиринтами и прочими топиарами — ты же знаешь, что это такое, правда? Деревьям и живым изгородям придают самые необычные формы — идеально для моих муралей. Мы едем на машине с одним парнем, который живет здесь уже шесть лет и привык рулить по левой стороне дороги, так что вернемся не слишком поздно. Не обижайся, если не смогу послушать твой доклад: все равно я его уже наизусть знаю. Ни пуха!»

Ада перекусила фруктами, которые накануне нашла в корзинке на прикроватном столике — презент от организаторов. Потом взяла текст доклада, улеглась поперек кровати и принялась в который уже раз его перечитывать. Но не прошло и десяти минут, как она незаметно уснула.

Пробуждение было внезапным. Казалось, прошло лишь несколько мгновений, но часы на каминной полке показывали без пятнадцати четыре. Вечернее заседание начинается через каких-то десять минут, а она должна выступать второй! Позорище! Быстро умыться — и бегом, даже не причесавшись, в мятой одежде! Хорошо еще, она легла не раздеваясь. Да и зал, к счастью, недалеко.

Ада вошла на цыпочках через боковую дверь, стараясь остаться незаметной, но Эстелла, сидевшая рядом со своим профессором во втором ряду, обернулась и заговорщически улыбнулась. «Я пришла, только чтобы вас услышать», — неужели взгляд девушки говорил именно это? Ада пригладила волосы и одернула блузку. Она была тронута и польщена.

Первый докладчик, Марк Тиссеран из Сорбонны, уже завершал выступление. Услышав произнесенные на французский манер латинские стихи об Энее, спустившемся в загробный мир, Ада догадалась, что речь шла об «Энеиде». А ведь она тоже собиралась процитировать то место, где тень брошенной Дидоны презрительно проходит мимо, отказываясь слушать извинения любовника и не отвечая ему ни единым словом.

Ей было досадно, что доклад коллеги в чем-то предвосхитил ее собственный и тот покажется теперь уже не столь оригинальным. Некюйя в изложении Вергилия, как раз объяснял профессор Тиссеран, лишь опосредованно относится к теме «разговоров с мертвыми». На самом же деле не только покинутая царица, но и большинство других теней, с которыми сталкивается Эней, не произносят ни слова. Вероятно, это связано с тем редким, если не единственным в античной поэзии случаем, когда речь идет не о придуманных автором персонажах, а о реально существовавших людях, многие из которых относительно автора «Энеиды» жили совсем недавно. Но для Энея, спустившегося в Аид, это далекое будущее, они еще не родились.

— Некоторые даже считались его прямыми потомками, — продолжал Тиссеран, — например, красавец Марцелл, egregium forma26, как описывает его поэт, любимый племянник Августа, назначенный его наследником, miserande puer27, внезапно скончавшийся в возрасте девятнадцати лет в 23 году до нашей эры, то есть за четыре года до публикации поэмы, над которой Вергилий к тому моменту уже некоторое время работал. Может быть, чтобы «заслужить благосклонность»28 своего патрона, а может, на самом деле тронутый этой внезапной трагедией, положившей конец стольким надеждам, поэт посвятил ему ставшие бессмертными строки: Tu Marcellus eris! manibus date lilia plenis, purpureos spargam flores29. Будешь Марцеллом! Обратите внимание: «будешь», а не «был» — и пока еще даже не «есть». Будешь, и так ненадолго, юноша дивной красы, egregium forma. Осыпьте его ворохами лилий, а я, Анхиз, осыплю пурпурными розами. Трогательно, не так ли? Говорят, когда Вергилий читал «Энеиду» Августу и его сестре Оттавии, мать Марцелла упала в обморок. Эта патетическая сцена известна нам по картине Энгра.

Вдруг профессор Палевский поднял руку:

— А могу я задать вопрос?

Программа не предусматривала обсуждений, а попытки вступить в спор сурово пресекались модератором, но профессор Тиссеран лишь усмехнулся:

— Пожалуйста.

— Если Марцелл на самом деле существовал, если это исторический персонаж, причем настолько важный, что был назначен наследником самого Цезаря Августа, должны существовать и его портреты?

— Не в современном смысле этого слова. Есть статуи, бюсты…

— А сходство присутствует?

— Кто же это теперь может сказать? Разумеется, художники приукрашивали своих знаменитых моделей — по крайней мере, так было до конца XIX века.

— Согласен. Но если он сам, то есть Марцелл, позировал для этих статуй, он бы себя узнал?

— Разве можем мы об этом знать? Да и в конечном счете какое это имеет значение?

— Какое имеет значение? Некоторые утверждают, что портрет, в котором мы способны себя узнать, содержит частицу нашей души. Вот почему некоторые примитивные народы не позволяют себя фотографировать, —…

Интимная жизнь наших предков

Рекомендуем книги по теме

Портрет Ады Бертран на диване

1