Пролог первый. Атаман Рубцов

Атаман

Хорош заяц да тумак,

хорош парень да туляк.

— Пословица

Александр Павлович Трехгубный, полицеймейстер города Т. сидел в своем кабинете, в глубокой задумчивости. Около него, на письменном столе, заваленном массой всевозможных бумаг, в официальных синих и серых обложках, с печатными заголовками, лежало около разорванного конверта, как видно, только что полученное письмо, а рядом валялся исписанный синим карандашом листок телеграммы. И то, и другое было от одного и того же лица, от его закадычного приятеля полковника Вершова, полицеймейстера города К. лежащего верстах в полутораста от резиденции Александра Павловича.

«Любезный друг и коллега», писал он в письме, «у нас вчера ночью из собора сделана очень крупная кража, выкрадены ризы с образов, и все св. сосуды. Весь город в неописанном волнении, дума назначила 2.000 р. за раскрытие и поимку виновных, или хотя розыск похищенного… Пишу тебе об этом для соображения, так как известно, что воровские шайки в нашем городе постоянно пополняются из твоего богоспасаемого города, который снабжает ворами и мазуриками всю великую, малую и белую Россию… Потормоши хорошенько твоих коноводов, не откроются ли где концы и нашей пропажи… дело стоящее, есть из чего похлопотать… весь твой Н.Вершов.

Телеграмма была еще короче, в ней было только несколько слов. «Сейчас узнал, вещи переправлены в Т., пошарь в пригородах. Вершов.»

Письмо и телеграмма были получены почти в одно и то же время и они-то повергли Александра Павловича в глубокое раздумье. С одной стороны, отличие по делам службы, с другой перспектива заполучить две тысячи рублей, как ни глянь, а дело со всех сторон заманчивое… Только как, откуда, с какого конца приступить к нему?

Александр Павлович ломал голову и так, и эдак, но ничего придумать не мог, и потому тотчас же отправил вестового за приставом I-й части Шершневым, опытным и ловким сыщиком.

Тот не замедлил явиться, и между начальником и подчиненным началась интимная беседа, результатом которой была немедленная, несмотря на позднее время, поездка господина полицеймейстера в тюремный замок.

В остроге по камерам огни давно уже были погашены и только фонари кое-где горели по коридорам. Когда Александр Павлович взошел по лестнице на второй этаж, предшествуемый смотрителем, то остановившись у одной камеры, над которой была прибита черная доска с надписью: «Секретная», приказал открыть двери.

Заржавленный ключ скрипнул в массивном замке, и из открытой двери пахнуло гнилью и холодом. При мерцающем свете фонарей, принесенных служителями, можно было в глубине небольшой камеры, рассмотреть на ничем непокрытых нарах, человека лет 25–30 в сером арестантском халате, и кандалах.

Это был подследственный арестант, обвиняемый в нескольких убийствах, Григорий Рубцов, больше известный всем жителям Г. Т. под кличкой «Рубец».

Высокого роста, с красивым смелым лицом, слегка окаймленным, теперь, темной бородкой, (на воле он ее не носил) с усами красивого рисунка и формы, с большими темно-карими, умными глазами, в которых светилось больше ума и хитрости, чем зверства и злости, этот человек с первого взгляда не внушал никакого подозрения, и люди знавшие его в частной жизни, в течении многих лет, никогда не могли предположить, что их знакомый, такой милый и обходительный человек и есть тот самый страшный «Рубец», не смотря на молодость, уже несколько раз сбегавший с каторги, хладнокровный убийца и атаман страшной шайки грабителей, наводившей трепет и ужас на всю Т. губернию.

Ходили слухи, хотя, впрочем, ничем не подтвержденные, что Григорий Рубцов было имя вымышленное, или купленное на каторге, и что под ним скрывается совсем другой преступник, человек и высшего общества, и высшей интеллигенции… Попавшись в Т., на каком-то глупом преступлении, он был узнан и уличен в остроге двумя мещанами города, знавшими его лично и как обвиняемый в других, гораздо более серьезных преступлениях посажен и «секретную», и находился под особенно строгим надзором острожного начальства. На первых допросах, он поставил в тупик Александра Павловича логичностью и смелостью своих ответов, и просто в глаза смеялся и над следствием, и над допрашивающим. Не добившись от него тогда никакого толку, он вынес только убеждение, что «Рубцов» далеко не то, чем он себя выказывает и потому решился сколько возможно проследить его прежнюю деятельность… Из дознания, произведенного под рукой, открылось, что Рубцов давно уже считался атаманом правильно организованной шайки мошенников, подвизавшейся в Т., и в соседних губерниях. Между прочим, было известно, что до ареста он жил около года в К-ге, следовательно, ему должны быть знакомы все мошенники в К.

Александр Павлович хотел попытаться, не удастся ли ему путем обещаний разузнать от Рубцова, что-либо об организации мошеннической шайки в К-е.

— Поставьте здесь фонарь, и оставьте нас наедине — скомандовал Александр Павлович сопровождавшему его смотрителю — я позову, когда нужно будет.

Арестант, при виде полицеймейстера и вошедших с ним лиц, встал с нар, но не с той поспешностью, которая присуща почти всем арестованным мелким преступникам. Он поднялся тихо, запахнул полы халата, и без признака какого бы то ни было искательства, поклонился Трехгубному, которого знал давно. Послушные приказанию, смотритель и стража удалились, полицеймейстер и разбойник остались с глазу на глаз.

— Хорошо ли живешь? Всем ли доволен? — спросил Александр Павлович, чтобы чем-нибудь начать разговор…

— Всем довольны… спасибо милости вашей… — кланяясь, и не без юмора отвечал Рубцов. — Только вот стены толсты, окна высоки, да дверь крепка!..

— На волю захотел?

— Теперь зима, зачем? Мне и в остроге хорошо… Вот одно скучно… Одиночка… «Секретная!..» Выпустите в «общую», раскаиваться не будете, Александр Павлович. При последних словах арестант своими умными глазами так и впился в полицеймейстера, хорошо сознавая, что, если тот явился к нему в камеру ночью, так значит по делу, и делу серьезному.

— Я затем приехал к тебе — словно отвечая на его мысли, вдруг проговорил полицеймейстер — услуга за услугу… Поможешь мне найти одну пропажу — проси, чего хочешь — в какую хочешь камеру переведу!..

— А очень хочется вам знать, Александр Павлович, кто в К—е собор обокрал?.. — усмехнулся Рубцов…

— Ты почем знаешь? Ты как узнал? Здесь в «секретной» ?! — проговорил, ушам своим не веря, Трегубный… Он не мог сообразить, как, каким путем «Секретный» арестант, сидящий больше месяца в «замке», может знать то, что случилось всего пять дней тому назад в 150 верстах от города.

— Не удивляйтесь, Александр Павлович, — мало ли я что знаю, мне даже доподлинно известно, где все ризы и сосуды спрятаны… И не следовало бы говорить, да они меня, мошенники, и позапрошлом году обделили, так разве в отместку сказать… Говорить, что ли?..

— Скажи, скажи, пожалуйста, Григорий, голубчик, очень тебя прошу — говорил Александр Павлович, у которого как-то вдруг сладко и отрадно на душе стало, при одной мысли о назначенном вознаграждении…

— Вот то-то, теперь скажи, да Григорий, да голубчик, а помните, как к белым медведям грозились послать — то-то — не стоило бы вам говорить, право, не стоило бы говорить… Небось, как две тысячи целкачей заполучите, на нас опять наплюете, да в «секретную» на «мелкозвон» посадите… Все вы такие!

— Слово даю!.. Моему слову все верят… — говорил Трегубный, — у кого хочешь спроси… если дал слово — сдержу — говори вперед, что хочешь получить за раскрытие пропажи…

— Да что с вас взять? — денежки вам самим нужны, из-за того служите… да здесь в остроге и держать их нельзя… извольте… одно прошу… выпустите из «секретной», больно здесь скучно в общую к «подследственным».

Александр Павлович колебался не долго…

— Согласен — произнес он решительно.

— Слово?

— Слово!..

— Ну так помните… уговор лучше денег… никому ни слова, а то ведь и свои убьют… у нас на этот счет просто…

— Где же, где же спрятаны вещи?..

— Ишь какой вы прыткий!.. все чередом… людей не ловить, облавы не делать… Забирай вещи и шабаш… Только на том условии и открою… Слово?

— Слово!..

— Ну, так слушайте…

И арестант, нагнувшись, сказал несколько слов полицеймейстеру… Тот слушал его с возрастающим интересом и только повторял:

— Так, так!..

— Все ли поняли, Александр Павлович? Так ли я рассказал?.. Найдете ли? — говорил уже, улыбаясь, Рубцов.

— Ночью разыщу… спасибо… ай да молодец! Как же ты узнал?.. Откуда, как?

— Ну уж этого в уговоре не было…

— Ну, скажи по дружбе! — приставал Трегубный.

— Сорока на хвосте принесла, и потеряла!

— Ты все смеешься, Григорий…

— А то разве плакать?.. Ну, так и быть, слушайте, Александр Павлович — Трегубный насторожился — когда буду на воле, все вам подробно опишу…

— А ты скоро надеешься опять на волю?

— Скоро сказка сказывается, еще скорей дело делается, — ухмыльнулся Рубцов.

— Пословица-то не так говорится, —отшутился, в свою очередь, полицейский.

— Пословица-то, батюшка, Александр Павлович, старая, а мы то люди новые… она к нам и не подходит…

— Ну там как знаешь… а я слово мое крепко держу, — найду по-твоему указанию вещи, завтра же тебя в общую, не найду — не прогневайся, прощай!

Полицеймейстер пошел к выходу.

— Ваше высокоблагородие, — остановил его Рубцов.

— Что тебе?..

— Простите, больно давно не курил, всю душу мутит, цыгарочку бы в задаток с вашей милости…

Полицеймейстер улыбнулся, вынул серебряный портсигар и подал две сигары Рубцову. Тот низко поклонился.

— Век буду Бога молить за вас Александр Павлович, сердце у вас есть, вот что…

Полицеймейстер вышел из камеры и еще до света успел сделать обыск в доме, указанном Рубцовым.

Все похищенное в К-м соборе было найдено в целости, и тотчас же отправлено в К., а Рубцов на следующее утро переведен в «общую камеру» к обыкновенным подследственным арестантам.

Ученые галки

Весть о том, что Григорий «Рубец» переводится из «секретной» в «общую камеру» произвела сильную сенсацию во всех обитателях тюремного замка. Слухи о его подвигах, о неоднократных побегах с каторги, о ловкости, с которой он умел выпутываться из самых критических обстоятельств, придавали ему яркий ореол в глазах этих отверженных от общества личностей, и возвеличивали его личность до грандиозных размеров.

Общая камера №5, в которую он был переведен по распоряжению полицеймейстера, тотчас приняла какой-то торжественный вид… Каждый из заключенных в ней спешил к нему навстречу с рукопожатиями и изъявлением уважения и готовности исполнить все его распоряжения…

Из числа семи арестантов, помещавшихся в камере №5, было двое, которые раньше знали Рубцова даже больше, состояли в его шайке грабителей. Один высокий, худощавый, с длинным, рябоватым лицом, обрамленным рыжеватой бородкой, был городской мещанин, по профессии лодочник, по фамилии Найденов. В острог угодил он недавно по подозрению и грабеже с убийством, вместе с товарищем, таким же лодочником, низеньким толстеньким человечком, с черной курчавой бородкой и заплывшими, маленькими, бегающими глазками. Звали его Фрол Воробьев, а чаще просто «Воробей». Кличка эта очень шла к его маленькой подвижной фигурке и крайне беспокойному характеру. Остальные пять были из тех темных личностей, которые известны всей крещеной Руси от Камчатки до Вислы под общей кличкой «непомнящих».

Что скрывается под личностью подобного «Ивана, Иванова сына, Иванова», составляет всегда точку преткновения для каждого следователя, покамест этот самый «Иван Иванов», наскучив сидением и данном тюремном замке, не заявит, что он такой-то губернии, такого-то уезда, такой-то волости, крестьянин (имя рек). И посылают «имярека», в такую-то губернию, уезд и волость этапным порядком, предъявлять родным и знакомым… Но тут, по пути «имярек», излюбивши какой-нибудь из острогов, заявляет опять, что он совсем не «имярек», а по-прежнему «Иван, Иванов сын, Иванов, Ивановской губернии, Ивановского уезда, Ивановской волости, села Иванова», т.е. «Круглый Иван», и начинается опять дело о «Непомнящем бродяге» … и так до бесконечности!.. или до удачного побега.

Таких точно Иванов в камере №5 оказалось пять человек. Они почему-то особенно полюбили Т-й острог, вероятно потому что, как ходила по острогам молва, из него особенно легко бывало совершить побег, и в особенности укрыться на первое время в «заречных частях города», среди почти нищенствующего населения, состоящего сплошь из фабричных, работающих на громадных чугунно-литейных и механических заводах, которыми изобилует город Т.

Первые двое обрадовались Рубцову, как старому знакомцу, даже больше — как атаману, остальные же отнеслись к нему в первое время совершенно пассивно, и только со временем, убедившись в его умственном превосходстве, сами собой покорились его влиянию.

Выбравшись из одиночного заключения, Рубцов тотчас задумал привести в исполнение грандиозный план: бежать из острога, но не одному, а всей шайкой, и вновь, сразу поставить себя в тоже положение, как до ареста. Ему надлежало, здесь, и остроге сформировать свою шайку, обучить ее, и затем выпустить уже совершенно организованной.

Дело Найденова и Воробьева он знал еще до ареста, и даже косвенно в нем участвовал, спасти этих двух не представляло большой трудности, стоило только с умением взять то преступление, в котором их обвинили, на себя, что же касается других, то нужно было подумать.

Рубцову было известно, от одного из благоприятелей случайно оправданного присяжными, что из камеры №8, в настоящее время совершенно пустой, из-под нар, есть длинный подземный ход, вырытый еще года два тому назад, как под внутренней, так и под наружной стеной замка, и не доведенный до конца из-за смерти одного, и оправданием другого из арестованных. Надо было во что бы то ни стало попасть в эту камеру… Но как это сделать?.. Не Рубцу же было стесняться этой задачи.

Прошло не больше месяца, после его водворения в № 5-м вдруг вполне удобная до этого времени камера, оказалась непригодной для жизни. С окон и стен текло, печь страшно дымила, а главное, из-под половиц несло какой-то мертвечиной… Все это делало камеру в высшей степени «антигигиенической» … Бумага, написанная одним из непомнящих, именно в этих выражениях, была им почтительнейше вручена одному из юных «товарищей прокурора», который тотчас по праву начальства, обрадовавшись возможностью выказать свой авторитет, разнес смотрителя, долго гонял его, стращая всякими административными карами и наконец приказал немедленно перевести арестантов в более соответствующее помещение. Волей-неволей пришлось занимать №8, который собственно считался почему-то «дворянским», и поместить туда всех пансионеров из №5.

Первые дни «Рубец» и вида не подал, что ему известен почти готовый потайной ход, он не был еще уверен ни в товарищах, ни в том, что их долго продержат в этой камере, по главное не мог даже придумать, каким путем отвлечь внимание часового, стоящего, как раз невдалеке от места выхода подкопа в поле. Последнее обстоятельство окончательно сводило его с ума… Один, он ничего не боялся, он бы сумел ускользнуть и от трех часовых… Но товарищи, им не только надо дать возможность выбраться из замка, но даже время спрятаться. Так прошло еще месяца два, в воздухе по временам слышалось дыхание весны, вдруг случилось обстоятельство, по-видимому, совершенно ничего незначащее, но забросившее какую-то идею в голову проницательного и предприимчивого Рубца.

Однажды в начале апреля, гуляя с другими арестантами по внутреннему двору тюремного замка, арестант Воробьев заметил, что две старые самки с жалобным писком носятся над совсем оперившимися, но не умеющими еще летать молодыми галчатами, выпавшими из гнезда, и беспомощно бьющимися на земле возле самой острожной бани… Он подбежал к ним, и хотел раздавить их из присущего всем дурным испорченным натурам инстинкта зла и разрушения, но в ту же секунду почувствовал на своем плече тяжелую руку «Рубца».

— Ни коли!.. не тронь… возьми в шапку, и неси в камеру, спрячь под нарами, пригодится! Приказание было отдано таким повелительным топом, что, не смотря на гадливость, «Воробей» подобрал маленьких галчат, и завернув и шапку, понес в камеру.

— И на кой ляд понадобилась эта мразь атаману — думалось ему, но он не смел спрашивать разъяснений. Атаман не любил объяснять своих мыслей.

— Снес? — спросил его Рубец, когда тот вернулся.

Снес и спрятал, — отвечал «Воробей» — пищат, кусаются, тьфу!

— Не плюйся, добрый молодец, скоро за них Богу молиться будешь!..

— Ой ли?..

— Ты только помалкивай!..

С этого дня, ежедневно, часа по два по три проводил «Рубец» «атаман», как его знали уже жильцы камеры, под нарами, откуда слышится писк, и какой-то странный шорох: то предприимчивый атаман приручал своих питомцев, и обучал их каким-то невиданным штукам.

Наступил и прошел май месяц, вся природа оделась в свой роскошный убор, леса покрылись темной сплошной золенью, давая приют и убежище тем, кто боится оставаться под крышей в городах и селах… Встрепенулись сердца у всех этих бедных заключенных, уже много лет лишенных и воздуха, и солнца, и безбрежного простора полей и лугов, захотелось им до бешенства, до боли на вольную волюшку, на свободу… Они видели, что их «атаман» что-то замышляет… Могло ли быть какое сомнение, что за степами острога, это что-то могло быть чем-либо иным, как думой о побеге, — и припали к ногам его все эти люди, умоляя спасти и взять с собой и их… Они инстинктивно верили в его мощь и силу!

— Ну, ин быть по-вашему, ребята, —сказал «Рубец», — только уговор лучше денег, кто изменит, нож в бок!..

— Да мы его на части разорвем! — галдели острожники и подкрепили свои слова страшной клятвой…

В чу же ночь «Рубец» показал им проход, заложенный в полу, под нарами, двумя половицами, и с той же ночи началась усиленная работа в подкопе… Работало посменно по два человека, один копал, другой таскал в откуда-то добытом котелке землю, которую сначала рассыпала под половицами, а затем, когда уже не было места, арестанты выносили в карманах, и осторожно выбрасывали на дворе, во время прогулок, или частных работ. Сам атаман не занимался копаньем, он целыми вечерами возился со своими галчатами, и на все вопросы товарищей! Когда? когда? — отвечал односложно.

— Скоро, вам говорят скоро, ну и ждите!

Вдруг, однажды, совершенно неожиданно для лиц прокурорского надзора, и судебного следователя, Рубец заявил, что мучимый раскаяньем, готов сделать полное сознание. Разумеется, следователь вызвал его и себе и камеру, и он твердо и отчетливо повинился в преступлении, за которое сидели, по его словам, невинно «Воробьев» и «Найденов»…

Это признание настолько поразило следователя, что он положительно не знал, что и делать, и пошел посоветоваться с прокурором…

Показание его вполне форменное, и главное вполне сходное с обстоятельствами дела, совершенно оправдывало двух других подозреваемых… Судебный персонал засуетился, и не больше как чрез неделю (не смотря на каникулы членов суда) оба обвиняемые «Найденов» и «Воробьев» были освобождены из-под стражи, и дело об них прекращено. Имея, таким образом, двух самых верных друзей в городе, Рубцов решался, наконец, приступить к исполнению своего плана…

Все арестанты, ежедневно выводятся на прогулку, в стенах острога, под строгим караулом, и остаются на дворе около часу. В один прекрасный вечер, в начале июня все пять «круглых Иванов» остались в камере, отзываясь повальным нездоровьем, и один только «Рубец» прогуливался по двору, с какой-то лукавой миной. Заметив, что и смотритель острога, дежурный, и почти все сторожа на дворе острога, он незаметно выпустил из рукава двух галок, которые тотчас кинулись друг на друга, и тут же среди острожного дворика затеяли такую драку, что все обитатели острога, смотритель, сторожа, и даже часовой солдат, стоящий у решетчатых ворот замка занимались этой удивительной сценой… Галки оказались совсем ручными, шли на руку, ласкались к людям, но только их пускали на волю — как они кидались друг на друга, с таким остервенением, что перья летели… Они прыгали, кричали, взлетали, парировали и наносили удары с таким искусством, что пораженные, изумленные зрители просто глазам своим не верили еще долго, долго рассуждали об такой удивительной истории…

Но каков же был ужас смотрителя, когда весь бледный сторож внутренних коридоров донес ему, что камера №8 пуста… Бросились туда — действительно никого, и только на нарах валяется записка на клочке бумаги.

«Когда-то гуси спасли Рим, а нас спасли галки!».

«До свиданья,

Рубцов и Ко»

Шайка

Весть о побеге Рубцова, и всех сидевших с ним в камере №8 распространилась по острогу около 6 часов вечера, и произвела буквально панику… Никто не мог даже предполагать, когда, и каким путем они исчезли, и только на другое утро, при тщательном осмотре камеры, нашли под нарами заложенный половицами ход… Наехало начальство, гражданское и военное, судили, рядили, охали и ахали, а птичек уже в клетке не было!

Полиция, в тот же вечер поставленная на ноги, ничего разыскать не могла, а между тем одновременно в «Носковой слободе» (одном из пригородов города Т.), вспыхнуло в ту же ночь два пожара и, хотя оба не имели дальнейшего распространения, но на обоих пожарищах нашли несколько обгорелых тел… Как оказалось, по дознанию, дома принадлежали Т-м мещанам, выдавшим в последний раз Рубцова… Он, как видно не откладывал месть в долгий ящик!..

Когда украшенные и раздутые сто устной молвой эти новые подвиги страшного «Рубца» распространились в обществе, то весь город Т. погрузился в какое-то унылое оцепенение… Все трусили, и боялись показываться поздно вечером в полутемных, немощеных переулках не только пригородов, но и города… Трехгубный и его штат просто сбились с ног, отыскивая какие бы то ни было концы злодейской шайки — но Рубец, очевидно, был волк травленый — он исчез из города, словно под землю провалился…

Немудрено, попавшись раз, на каком-то мелком воровстве с насилием, Рубцов не хотел больше рисковать своей шкурой из-за пустяков, и замышлял очень крупное дело, хотя рискованное, но в случае удачи, окупавшее риск с избытком… Ни больше ни меньше, он замышлял обокрасть губернское казначейство… Для этой цели нужно было много силы воли, смекалки и храбрости… и кроме того, помощь дисциплинированных, вполне подготовленных помощников…

План, придуманный Рубцом, поражал своей дерзостью… Надо сказать, что здание казначейства, окружной суд и казенная палата помещаются в том же угловом громадном здании, находящемся на главной улице города Т. и отделенном от других строений большим пустым пространством. Так, с одной стороны идет «Большая» улица, а напротив стоит такой же однообразной архитектуры дом губернского правления и опеки, против главного фасада разбит большой английский сад, два же боковых фасада окружены мощеным проездом такой ширины, что окончательно устраняют всякую мысль о возможности подкопа. Кладовая казначейства помещалась в подвальном этаже главного фаса, и таким образом, кто бы решился рыть подкоп, должен был кроме всей площади проезда вести туннель под всем громадным зданием.

Рубцов задумал план отчаяннее, но проще. В эту эпоху все это здание находилось в переделке, надстраивался еще этаж, штукатурились остальные, и весь дом был обнесен «козлами» и «лесами», по которым вверх и вниз сновали каменщики, штукатуры и маляры.

Переодевшись маляром, замазав себе все лицо краской, Рубцов успел высмотреть все что ему было нужно. Часовой, оберегающий дверь в кладовую, стоит во внутренних сенцах здания, около самых лесов и козел… его снаружи не видно… Дверь, обшитая железными полосами очевидно должна оказать большое сопротивление, взломать ее без шума невозможно. Есть только один способ, воспользоваться временем, когда в кладовой находятся казначей и двое, а то и один присяжный… Они ходят три раза в день в 8 часов утра, в час дня и в пять вечера… вот все что мог высмотреть и узнать Рубцов, сам и через удалых товарищей. Пользуясь своим костюмом, он точно так же высмотрел и длину, и ширину сеней, расстояние двери кладовой от входной, словом мог без запинки воспроизвести всю эту местность и на рисунке, и в точных размерах в другом здании… Он так и сделал. Нанявшись с товарищами, которые слепо ему доверяли на кирпичный завод, полузапущенный, работавший малыми артелями сдельно, а в этом году стоявший без работы, он целыми днями готовился к исполнению задуманного плана… Поставив из сырца кирпича подобие стен, он с товарищами упражнялся в репетиции этого нападения.

Все дело заключалось в том, чтобы, переодевшись штукатурами и каменщиками, во время обеда мастеровых, а главное в то время, когда в кладовой будут казначей и присяжные, все большей частью старички ветераны, смело броситься на часового, ослепить его сначала известкой, раздробить ему голову ломом, и затем кинуться в незапертую дверь кладовой, и мгновенно покончить с казначеем и его спутниками.

Быстрота и нахальство нападения могли обусловить удачу, и целую неделю готовил Рубцов своих товарищей, указывал место, где стоять, как заходить к часовому перед нападением, словом производилась генеральная репетиция, причем один из разбойников по очереди играл роль часового… вся задача заключалась в том, чтобы не дать часовому крикнуть — а тем более выстрелить. Наконец был выбран день наиболее удобный для нападения. Стоял знойный июльский день, клубы белой пыли словно туманом окутывали город, и Рубцов с раннего утра ушел на последнюю рекогносцировку. Он вернулся около 10 часов утра обратно, сконфуженный и унылый… Ему удалось находиться сенцах, в то время, когда казначей и его спутники спустились в кладовую… он своими ушами слышал, как они задвинули, входя в двери за собой тяжелый железный засов… Таким образом, план сам собой рушился. Убив часового, невозможно было бы атаковать трех человек, защищенных окованной железой дверью… ждать пока они оттуда выйдут… Но с тремя одним ударом не покончишь… а один крик караул! И нет выхода — нет спасения…

Дело приходилось оставить… Как человек вполне разумный, Рубцов сразу покорился невозможности и заявил об этом товарищам… Но те в свою очередь не были так покорны судьбе… Ропот и неповиновение тотчас же разделило их, они стали приставать к Рубцу…

— Ты взманил, а теперь на попятный! Не по чести брат!.. — кричал один из «непомнящих». (Найденов и Фрол Воробей не принимал участия в этом предприятии… они по-прежнему состояли гребцами на своих яликах, стоявших у летнего сада). Остальные разбойники тоже лезли к атаману.

— Взманил — веди!.. Чего струсил-то?! али каменки испугался?! Какой ты после этого атаман? Тьфу! Вот и все! — кричали разбойники, забывая, кто вернул им свободу… они готовы были силой заставить следовать Рубцова за собой, но первый, кто осмелился наложить на него руку, взвизгнул и повадился с разбитой челюстью.

Рука Рубца была не из мягких!

— Подлецы вы и мерзавцы! — крикнул он на остальных, — пропадайте вы пропадом… Не жить мне с вами. Только жаль, что я связывался с вами… вот как попадете в «каменный мешок» обо мне вспомните! — с этими словами он повернулся и пошел к городу… Как не просили, не умоляли его остаться остальные, но Рубцов был слишком дальновиден, он хорошо сознавал, что эти люди, привыкшие к самостоятельной деятельности, «не его поля ягода», и в шайку ему не годятся. Прежде всего он требовал абсолютного, безусловного повиновения и не допускал противоречий…

— Чего же вы хотите от меня, братцы, — обратился он к ним, когда просьбы их превратились в слезную мольбу не покидать. — Если вам жизнь копейка, идите на это дело, может и удастся! Чем черт не шутит! Но я прямо говорю — я не пойду! — вот вам последний сказ — шабаш! Коли одумаетесь, приходи один из вас в «Золотой Якорь» после вечерен, я там буду, коли не одумаетесь, не приходи — мы и квиты!.. Вы в одну сторону, я в другую… Конный пешему не товарищ! Прощенья просим!..

Рубцов ушел.

В тот же день, около восьми часов вечера, в трактире «Золотой Якорь» появился новый посетитель, по виду фабричный, с большою рыжей бородой, закрывавшей ему пол-лица. Он сел за пустой столик и приказал подать себе пару чаю…

Едва успел он выговорить эти несколько слов, как из-за его спины поднялся молодой человек, одетый в костюм рабочего с завода, и быстро, но тихо вышел. Рыжий человек не заметил его.

— Фу ты, даже испугал: — прошептал молодой человек на улице. — Ах, ты аспид эдакий!.. Хорошо же! — и скрылся и глухом переулке.

Через несколько минут к трактиру подъехала извозчичья пролетка, в ней сидел полицейский чин… Войдя, он окинул взглядом публику и подошел к рыжему человеку, который при виде полицейского сделал нетерпеливый жест.

— Ваше высокоблагородие, — тихо сказал вошедший, нагибаясь к самому уху Трехгубного — рыжий мужчина, — был он, — пожалуйте скорей… несчастье…

— Что такое? Что случилось? — быстро поднимаясь с места, говорил ряженный полицеймейстер…

— Нападение на казначейство! — Часовой ранен!..

— А злодей…

— Один — убит, другой — раненый схвачен!..

— Скорей, скорей!.. Оба полицейских кинулись на улицу, и умчались на место катастрофы.

Когда они прибыли на место, толпа народа окружала вход в казначейство… Раненый часовой был сменен другим, но труп заколотого им злодея еще валялся в пыли и грязи у входа в кладовую… Городовые и несколько штукатуров теснились около связанного, раненного разбойника, захваченного сбежавшимися рабочими… Частный пристав на месте производил дознание. Раненный хрипел и стонал.

— Слышь, винится, винится, — говорили в толпе, — которая все прибывала и прибывала…

— Сколько вас всех было? — повторял уже в третий раз частный, но злодей, дико вращая глазами, стонал от боли и не желал отвечать.

— Ты у меня заговоришь! — крикнул полицейский и толкнул его под бок. Раненный дико вскрикнул, глаза выступили из орбит…

— Пятеро! Пятеро — кашляя и задыхаясь прошептал оп.

— Кто у вас был атаман! Кто атаман?..

Молчание, арестованный стиснул зубы, и видимо решил молчать… Последовал еще толчок, кровь показалась не губах несчастного.

— Рубец — Григорий Рубцов, — прохрипел он и повалился замертво.

Его понесли в полицейское управление, убитого тоже… Толпа следовала за ними.

— Рубец! Рубцов! Атаман… Прости Господи и помилуй — слышалось в толпе… Многие крестились и творили молитву, а он, этот знаменитый атаман в это время лежал себе на травке, на берегу реки в Летнем саду, и о чем-то с жаром разговаривал со своим благоприятелем лодочником Найденовым. Он был весел и доволен. И уже составил план нового преступления.

Мать и дочь

В начале июня месяца в город Т. приехала помещица, вдова статского советника, Раиса Валерьяновна Рохшева, и остановилась в Петербургской гостинице, содержимой довольно чисто и опрятно. Она на старости лет решилась сделать эту поездку в губернский город, склоняясь на просьбы и убеждения своей единственной дочери Пашеньки, полненькой, довольно красивой девушки, лет двадцати пяти, которой смерть наскучило жить в деревне… А тут вышел совсем подходящий случай: какой-то петербургский старичок сановник, гостивший по соседству с имением Раисы Валерьяновны, так пленился видами, открывающимися с ее балкона, что предложил ей за ее деревушку цену, о которой она и мечтать не могла… Поняв тотчас, как женщина практическая, что на эти деньги (60 тысяч) можно купить другое имение втрое больше, Раиса Валерьяновна кончила дело с двух слов, и совершенно неожиданно для соседей, и даже для дочери, совершила купчую, получила деньги и перебралась в Т. в ожидании подходящего именьица. Перенесенная из глухой деревни в шум губернского города, Пашенька сначала совсем растерялась, не знала на что смотреть и чему дивиться… и наряд дам, и экипажи, и модные магазины, все прельщало, все удивляло ее… Но, старуха мать была женщина, если не скупая, то в высшей степени аккуратная, и потому не любила тратить ни копейки из заветного капитала, который или носила при себе, или запирала в железную шкатулку сибирской работы, стоявшую под кроватью.

Изредка дозволила она своей Паше маленькие удовольствия, ходила с ней в Летний сад, и два раза оставалась там даже на фейерверке.

Надо сказать, что река, приводящая и движение все фабрики, выше города, вследствие запруд разливается верст на пять, и представляет из себя целый лабиринт мелких островов, проливов и заливов.

Однажды, встретив одного старого знакомого, который ей рассказал про чудеса большего механического завода, и обещал протекцию для осмотра, старуха решилась повести туда и свою Пашеньку, чтобы она и света немножко увидала, да и людей посмотрела… Как видно, знакомый намекнул ей, что мол смотрите, у вас дочь невеста, а там при заводе инженеры да техники — чем не женихи! Старуха вспомнила, что ее незабвенный супруг тоже начинал службу при каком-то заводе инженером.

Собираясь идти осматривать завод, она сама сделалась несколько изысканнее, да и дочери посоветовала сделать тоже, и они ровно в два часа, когда, после обеденного перерыва, работы на заводе начинаются, они подъезжали к главной заводской конторе. Карточка знакомого тотчас же была передана управляющему, и он сам вышел к дамам, и дал требуемое разрешение…

— Но, вероятно, вам надо дать и провожатого, — улыбаясь, заметил он… у нас заблудитесь?

— Если будете настолько милостивы, жеманясь и приседая отвечала старуха, — откомандируйте какого-нибудь из инженеров…

— Извините, сударыня… инженера дать не могу, они все завалены работой, — чуть усмехнувшись, промолвил начальник — а человека толкового и знающего отряжу. — Эй, Дьяков — крикнул он сторожу — пошли из проверочной Ивана Васильева и скажи, что я приказал показать этим дамам, весь завод!.. Генерал откланялся и вышел.

Раиса Валерьяновна сделала гримасу, при известии, что не инженер, а какой-то Иван Васильев будет сопровождать их по заводу и хотела уже тотчас уехать домой, и только благодаря убеждениям дочери, доказывающей, что это будет «неловко» перед его превосходительством, осталась.

Дверь открылась и вслед за сторожем вошел приглашенный генералом Иван Васильев.

Это был молодой человек лет тридцати, с замечательно правильными и красивыми чертами лица. Черные, блестящие глаза его, осененные длинными шелковистыми ресницами, были немного опущены и придавали всему лицу какое-то кроткое и, вместе с тем, доброе выражение.

А между тем, ни того, ни другого качества не было в душе Ивана Васильевича Гребешкова, цехового мастера и любимца начальника завода. Выросший и простой фабричной семье, среди голода, нужды, попреков, толчков и грязи, пробивший себе дорогу путем нечеловеческих усилий и лишений, Иван Васильевич только и ждал случая вырваться из этого зависимого положения, которое долго держало его у рабочего станка за 50 рублей в месяц.

Умный от природы, он приохотился к чтению и успел перечитать почти всю заводскую библиотеку, но это не удовлетворяло его, он выпрашивал книги у инженеров, у артиллеристов, заведовавших мастерскими и проводил каждую свободную минуту за чтением. Книги открыли ему широкий кругозор, а между тем, бедность его технической подготовки, и недостаток общего образования держали его вот уже целые годы все у того же рабочего станка. Вот он уже был старшим мастером, и получал до 75 рублей, но что это было в сравнении с его золотыми мечтами и грезами…

В горячей голове Гребешкова давно уже зародилась идея разбогатеть во чтобы то ни стадо…, и она давила, жгла и преследовала его словно неотвязный кошмар. Эта идея воплотилась в него, всосалась ему в плоть и кровь, и не давала ему покоя ни днем, ни ночью.

Казалось, не было того проступка и преступления, на которое он бы не решился, чтобы вырваться из той будничной жизни, которая его убивала.

Получив приказание от генерала сопровождать дам по заводу, он тотчас скинул свой кожаный фартук, вымыл руки, одел приличный сюртук, и вышел в приемную. За последнее время он особенно часто исполнял обязанность проводника, чем гордился пред своими товарищами мастерами, доказывая, что их потому не посылает генерал, что они говорить по человечьи не умеют!

На этот раз, взявшись за ручку двери, он вздрогнул: вчера только ему предсказала какая-то тетушка-гадалка, «что в поздней дороге две дамы и большой интерес», да к тому же его смутили и слова сторожа Дьякова, который пять раз к ряду говорил, словно поддерживая его, а уж барышня красавица, писаная красавица и закончил просьбой на чай.

При первом взгляде на Пашеньку, он остолбенел и остановился у дверей. Такого прелестного, свежего лица он давно не видал. Голос Раисы Валерьяновны вывел его из задумчивости.

— Позвольте узнать, вы ли Иван Васильевич, о котором говорил его превосходительство.

— Я-с, и самый Иван Васильев Гребешков, — неловко кланяясь, рекомендовался молодой человек, — вам угодно осмотреть завод?

— Да-с, угодно, — отвечала но без злости вдова, которую все еще сердило, что их будет сопровождать какой то Иван Васильев, а не блестящий инженер, но дочь была совершенно противоположного мнения, и украдкой взглядывала на красавца, который в свою очередь несколько раз обдал ее своим искристым взглядом.

— Пожалуйте, сударыня, сюда, — говорил он, почтительно открывая обитую сукном дверь в первую мастерскую, откуда неслись удары молотов, визг пил, и шипение мехов…

— Какая я вам сударыня — огрызнулась Раиса Валерьяновна — мой покойный муж был генерал.

— Извините, ваше превосходительство… я не знал — насколько возможно ласково и вкрадчиво отвечал Гребешков… — пожалуйте, ваше превосходительство… только осторожней… здесь машины и ремни могут втянуть платье…

— Пожалуйста, без наставлений… бывала я на всяких заводах… и не на эдаких!.. Вы уж лучше ей указывайте, она у меня еще ничего не видала… Раиса Валерьяновна показала на дочь… Та сконфузилась… Шум и скрип и удары делались все сильней и сильней, говорить можно было только на ухо.. Пашенька заметила это и, не стесняясь, сказала молодому человеку при матери…

— Бога ради, не обижайтесь на нее, она всегда такая!..

— О чем ты говоришь?.. Что такое? — любопытствовала мать…

— Я говорю, маман, что это очень интересно… — нагнувшись совсем к уху матери, отвечала Паша…

— Могу ли я на нее сердиться, когда вы с ней! — отвечал Иван Васильевич, и опять обжег взглядом молодую девушку…

— Что он тебе сказал? Что он сказал? — допытывалась Раиса Валерьевна. — Что он тебе сказал?..

— Он говорит, что дальше еще интересней…

— Ну и пусть ведет, где интересней… веди барышню, веди!.. Они отправились.

«Встреча на заводе»

Обход мастерских продолжался, Раиса Валерьяновна ежеминутно приставала и дочери и вмешивалась во все разговоры ее с Иваном Васильевичем, и наконец, усталая, измученная гулом, гамом и шумом мастерских на отрез отказалась идти дальше.

Но дочь была совершенно другого мнения, и во что бы то ни стало, хотела продолжать осмотр завода, который с каждой минутой казался ей все более и более интересным… дилемма была неразрешимая, вдруг, видно, само небо сжалилось над молодыми людьми, и послало им свою помощь в лице старенького инженерного офицера, попавшегося им навстречу. Это был друг и старый сослуживец мужа Раисы Валерьяновны, Петр Петрович Корчаев, уже несколько лет заведовавший на коммерческом праве двумя литейными при заводе… Раиса Валерьяновна, потерявшая его давно уже из вида, никак не ожидала его встретить здесь и потому изумилась, и крайне обрадовалась… Надо прибавить, что когда-то Петр Петрович сильно приударил за Рохшевой, и… но будем скромны…

После взаимных приветствий, Петр Петрович пригласил дам зайти к нему в контору отдохнуть и выпить чашку чая…

— А ты что же, Иван Васильевич? — обратился он к Гребешкову, когда тот, доведя дам до дверей конторы, хотел сам остаться за дверями. — Иди, иди, не церемонься… Знаете что, — обратился он вдруг к Раисе Валерьяновне, — вот этот молодец, Иван Васильевич Гребешков, у нас на заводе первая голова, и всех нас инженеров за пояс заткнет… Самоучка… а такой мастер… ему бы дать образование, как следует… и вышел бы из него Иотт или Стефенсон (Джордж Стефенсон — английский изобретатель, инженер-механик. Всемирную известность приобрел благодаря изобретенному им паровозу. Считается одним из «отцов» железных дорог. Стефенсон предложил использовать железные рельсы (вместо чугунных), а подушки, которые в дальнейшем превратились в шпалы, делать деревянными.)

Иван Васильевич страшно переконфузился и покраснел. Раиса Валерьяновна начала уже несколько благосклоннее посматривать на молодого механика, что же касается Паши, то она, хотя урывками, но так и пожирала глазами его мужественную замечательно красивую фигуру.

— Иди, иди, братец, не конфузься — твердил между тем Петр Петрович, вводя его за руку и насильно сажая на стул… все мы шли той же дорожкой, все только ты нас всех обгонишь.

— Вы меня конфузите, Петр Петрович, куда же мне…

— Молчи… — сказал молчи и ладно… Вот, например — обратился неугомонный старичок к старой даме, которая как-то рассеянно слушала его болтовню… Подумайте только, Раиса Валерьяновна, придумал этот…