Фрагмент книги «Саттри»
Проза его обволакивает читателя постепенно: сперва под ногами у тебя возникает земля, потом над головой распахивается небо. Мир Кормака Маккарти — это старый мир, более просторный, чем тот, к которому мы привыкли; это мир, не терпящий спешки, мир моральных абсолютов, мир, откровенно противопоставленный современности.
New Republic
Если из историй Маккарти извлечь некую жизненную философию, сведется она к следующему: от судьбы не уйдешь; то, что мнится нам выбором, таковым лишь мнится; предав собственное сердце, готовься к неизбежному возмездию; а следуя велению сердца, нельзя быть уверенным ни в чем.
Publishers Weekly
Филигранная проза Маккарти уводит читателя на далекий, пронизываемый ветром горный перевал, откуда открывается вид неземной красоты.
The Boston Globe
Если вы любите увлекательные приключения, преображенные магией слова в нечто большее, то ваш час настал.
Chicago Tribune
Современная американская классика, не уступающая величайшим литературным достижениям века.
San Francisco Chronicle
Автор желает выразить благодарность Американской академии искусств и литературы, Фонду Рокфеллера и Мемориальному фонду Джона Саймона Гуггенхайма.
Милый друг, ныне в пыльные, часами не размеченные часы городка, когда улицы лежат черные и паром исходят за поливальными машинами, и ныне, когда пьяных и бездомных вымыло под защиту стен в переулках или на заброшенных пустырях, и кошки выступают вперед, высоко подняв плечи и поджарые, по мрачным периметрам вокруг, ныне в этих закопченных кирпичных или булыжных коридорах, где из теней от проводов получается готическая арфа дверей в подвал, ни единая душа да не пройдет, кроме тебя.
Старые каменные стены, не провешенные ненастьем, окаменелые кости, застрялые в своих свилях, известняковые скарабеи складками в полу этого некогда внутреннего моря. Тонкие темные деревья сквозь те вон железные палисады, где мертвые держат свою малую метрополию. Занятная мраморная архитектура, стела и обелиск, крест и маленькие стертые дождем камни, где с годами тускнеют имена. Земля набита образчиками гробовщицкого ремесла, пыльными костями да истлевшим шелком, смертное облаченье испятнано падалью. Там под синим светом фонарей во тьму убегают трамвайные рельсы, изогнутые петушьей пятой в томпаковых сумерках. Сталь подтекает дневной жарой, ее чувствуешь сквозь донья башмаков. Мимо этих складских стен из гофры вниз по песчаным улочкам, где вдребезги сдувшиеся авто куксятся на пьедесталах шлакоблоков. Сквозь садки сумаха и лаконоса и увядшую жимолость, уступающую отдраенным глиняным откосам железной дороги. В этом Северном полушарии серые лианы свертываются влево, что закручивает их, лепит и раковинку багрянки. Бурьян, прорастающий из шлака и кирпича. Паровой экскаватор, высящийся в одинокой заброшенности против ночного неба. Переходи тут. Мимо крестовин и накладок, где паровозы кашляют, как львы, во тьме депо. К городку потемней, мимо фонарей, дослепу забитых камнями, мимо дымящихся покосившихся хибар, и фаянсовых собак, и раскрашенных шин, где растут грязные цветы. По мостовым, драным от развалин, медленного катаклизма небреженья, проводов, что отвисшими пузами тянутся от столба к столбу поперек созвездий, увешаны бечевками от змеев, с колотушками бросательных концов, смастыренных из опутанных бутылок или игрушек детворы помельче. Бивак про́клятых. Околотки, быть может, где каплющие прокаженные бродят без бубенцов. Над жарою и недостоверным горизонтом большого города только что взошла латунная луна, и тучки бегут пред нею разбавленной тушью. Здания, отчеканенные супротив ночи, все равно что оплот заброшенного мира подале, старые цели забыты. Селяне сходятся со многих миль, земля налипла им на башмаки, и сидят весь день, как немые на рынке. Город этот не выстроен ни по какому известному образцу, дворняжья архитектура просматривается сквозь толщу трудов человеческих краткой обрисовкой искаженного, беспорядочного и умалишенного. Карнавал очерков, воздвигшийся на речной равнине, что иссушила сок земной на мили вокруг.
