Серийное оформление Вадима Пожидаева

Оформление обложки Вадима Пожидаева-мл.

Подготовка текста и комментарии Аллы Степановой

Лейкин Н.

Наши за границей. В гостях у турок : Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь / Николай Лейкин. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2024. — (Азбука-классика).

ISBN 978-5-389-27005-3

16+

Николай Александрович Лейкин — в свое время известный петербургский писатель-юморист, журналист, издатель. Его популярность была колоссальной: поэт А. Блок назвал конец XIX века «эпохой Александра III и писателя Лейкина». А. П. Чехов считал Лейкина своим «крестным батькой»: с начала 1880-х годов Лейкин издавал собственный журнал — юмористический еженедельник «Осколки», к сотрудничеству в котором привлек молодого Антона Чехова, раскрыв его талант. «Наши за границей» — одно из самых известных про­изведений Лейкина. Веселое повествование о путешествиях купца Николая Ивановича Иванова и его жены Глафиры Семеновны, о забавных приключениях и всевозможных недора­зумениях, которые случаются с героями в чужих краях, настолько понравилось читателям, что Лейкин написал несколько продолжений. Как следует из названия этой книги, супруги Ивановы решили побывать в Турции. По пути в Стамбул им предстоит посетить «славянские земли» и провести несколько дней в Белграде и Софии. Читатели Лейкина видят мир глазами его героев, — и этот во многом наивный взгляд подмечает характерные особенности национальных культур и традиций. Купеческую чету ждут новые встречи, открытия и настоящие испытания.

© А. С. Степанова, комментарии, 2024

© Оформление.
ООО «Издательская Группа
«Азбука-Аттикус», 2024
Издательство Азбука®

I

Скорый поезд только что вышел из-под обширного, крытого стеклом железнодорожного двора в Будапеште и понесся на юг, к сербской границе.

В вагоне первого класса, в отдельном купе, из­рядно уже засоренном спичками, окурками папирос и апельсинными корками, сидели не старый еще, довольно полный мужчина с русой подстриженной бородой и молодая женщина, недурная собой, с кра­сивым еще бюстом, но тоже уж начинающая рыхлеть и раздаваться в ширину. Мужчина одет в серую пиджачную парочку с дорожной сумкой через плечо и в черной барашковой скуфейке [1] на голове, дама в шерстяном, верблюжьего цвета платье с необычайными буфами на рукавах и в фетровой шляпке с стоя­чими крылышками каких-то пичужек. Они сидели одни в купе, сидели друг против друга на диванах и оба имели на диванах по пуховой подушке в белых наволочках. По этим подушкам каждый, хоть раз побывавший за границей, сейчас бы сказал, что это русские, ибо за границей никто, кроме русских, в путешествие с пуховыми подушками не ездит. Что мужчина и дама русские, можно было догадаться и по барашковой скуфейке на голове у мужчины, и, на­конец, по металлическому эмалированному чайнику, стоявшему на приподнятом столике у вагонного окна. Из-под крышки и из носика чайника выходили легонькие струйки пара. В Будапеште в железнодорожном буфете они только что заварили в чайнике себе чаю.

И в самом деле, мужчина и дама были русские. Это были наши старые знакомцы, супруги Николай Иванович и Глафира Семеновна Ивановы, уже третий раз выехавшие за границу и на этот раз направляющиеся в Константинополь, дав себе слово посетить попутно и сербский Белград, и болгарскую Софию.

Сначала супруги Ивановы молчали. Николай Иванович ковырял у себя в зубах перышком и смотрел в окно на расстилающиеся перед ним, лишенные уже снега, тщательно вспаханные и разбороненные, гладкие, как бильярд, поля, с начинающими уже зеленеть полосами озимого посева. Глафира же Семеновна вынула из саквояжа маленькую серебряную коробочку, открыла ее, взяла оттуда пудровку и пудрила свое раскрасневшееся лицо, смотрясь в зеркальце, вделанное в крышечке, и наконец произнесла:

— И зачем только ты меня этим венгерским вином поил! Лицо так и пышет с него.

— Нельзя же, матушка, быть в Венгрии и не выпить венгерского вина! — отвечал Николай Иванович. — А то дома спросит кто-нибудь: пили ли венгерское, когда через цыганское царство проезжали? И что мы ответим? Я нарочно даже паприки этой самой поел с клобсом [2]. Клобс, клобс... Вот у нас клобс — просто бифштексик с луковым соусом и сметаной, а здесь клобс — зраза, рубленая зраза.

— Во-первых, у нас бифштексики с луком и картофельным соусом называются не просто клобс, а шнель­клобс, — возразила Глафира Семеновна. — А во-вторых...

— Да будто это не все равно!

— Нет, не все равно... Шнель по-немецки значит «скоро, на скору руку»... А если клобс без шнель...

— Ну уж ты любишь спорить! — махнул рукой Николай Иванович и сейчас же переменил разговор. — А все-таки в этом венгерском царстве хорошо кормят. Смотри-ка, как хорошо нас кормили на станции Будапешт! И какой шикарный ресторан. Молодцы цыгане.

— Да будто тут все цыгане? — усумнилась Глафира Семеновна.

— Венгерцы — это цыгане. Ты ведь слышала, как они разговаривают: кухар... гахач... кр... гр... тр... горлом. Точь-в-точь как наши халдеи по разным загородным вертепам. И глазищи у них с блюдечко, и лица черномазые.

— Врешь, врешь! По станциям мы много и белокурых видели.

— Так ведь и у нас в цыганских хорах есть не­черномазые цыганки. Вдруг какая-нибудь родится не в мать, не в отца, а в проезжего молодца, так что с ней поделаешь! И наконец, мы только еще что въеха­ли в цыганское царство. Погоди, чем дальше, тем все черномазее будут, — авторитетно сказал Николай Иванович, пошевелил губами и прибавил: — Однако, рот так и жжет с этой паприки.

Глафира Семеновна покачала головой.

— И охота тебе есть всякую дрянь! — сказала она.

— Какая же это дрянь! Растение, овощ... Не сидеть­ же повсюду, как ты, только на бульоне да на бифштексе. Я поехал путешествовать, образование себе сделать, чтобы не быть диким человеком и все знать. Нарочно в незнакомые государства и едем, чтобы со всеми ихними статьями ознакомиться. Теперь мы в Венгрии, и что есть венгерского, то и подавай.

— Однако, фишзупе потребовал в буфете, а сам не ел.

— А все-таки попробовал. Попробовал и знаю, что ихний фишзупе — дрянь. Фишзупе — рыбный суп. Я и думал, что это что-нибудь вроде нашей ухи или селянки, потому у венгерцев большая река Дунай под боком, так думал, что и рыбы всякой много, ан выходит совсем напротив. По-моему, этот суп из сельдяных голов, а то так из рыбьих голов и хвостов. У ме­ня в тарелке какие-то жабры плавали. Солоно, перечно... кисло... — вспоминал Николай Иванович, поморщился и, достав из угла на диване стакан, стал наливать себе в него из чайника чаю.

— Бр... — издала звук губами Глафира Семеновна, судорожно повела плечами и прибавила: — Погоди... накормят тебя еще каким-нибудь крокодилом, ежели будешь спрашивать разные незнакомые блюда.­

— Ну и что ж?.. Очень рад буду. По крайности, в Петербурге всем буду рассказывать, что крокодила ел. И все будут знать, что я такой образованный человек без предрассудков, что даже до крокодила в еде дошел.

— Фи! Замолчи! Замолчи, пожалуйста! — замахала руками Глафира Семеновна. — Не могу я даже слушать... Претит...

— Черепаху же в Марсели ел, когда третьего года из Парижа в Ниццу ездили. Лягушку под белым соусом в Сан-Ремо ел. При тебе же ел.

— Брось, тебе говорят!

— Ракушку в Венеции проглотил из розовой раковинки, — хвастался Николай Иванович.

— Если ты не замолчишь, я уйду в уборную и там буду сидеть! Не могу я слышать такие мерзости.

Николай Иванович умолк и прихлебывал чай из стакана. Глафира Семеновна продолжала:

— И наконец, если ты ел такую гадость, то потому что был всякий раз пьян, а будь ты трезв, ни за что бы тебя на это не хватило.

— В Венеции-то я был пьян? — воскликнул Николай Иванович и поперхнулся чаем. — В Сан-Ре­мо — да... Когда я в Сан-Ремо лягушку ел — я был пьян. А в Венеции...

Глафира Семеновна вскочила с дивана.

— Николай Иваныч, я ухожу в уборную! Если ты еще раз упомянешь про эту гадость, я ухожу. Ты очень хорошо знаешь, что я про нее слышать не могу!

— Ну, молчу, молчу. Садись, — сказал Николай Иванович, поставил пустой стакан на столик и стал закуривать папироску.

— Брр... — еще раз содрогнулась плечами Глафира Семеновна, села, взяла апельсин и стала очищать его от кожи. — Хоть апельсином заесть, что ли, — прибавила она и продолжала: — И я тебе больше скажу. Ты вот упрекаешь меня, что я за границей в ресторанах ничего не ем, кроме бульона и бифштекса... А когда мы к туркам приедем, то я и бифштекса с бульоном есть не буду.

— То есть как это? Отчего? — удивился Николай Иванович.

— Очень просто. Оттого, что турки магометане, лошадей едят и могут мне бифштекс из лошадиного мяса изжарить, да и бульон у них может быть из лошадятины.

— Фю-фю! Вот тебе и здравствуй! Так чем же ты будешь в турецкой земле питаться? Ведь уж у турок ветчины не найдешь. Она им прямо по их вере запрещена.

— Вегетарианкой сделаюсь. Буду есть макароны, овощи — горошек, бобы, картофель. Хлебом с чаем бу­ду питаться.

— Да что ты, матушка! — проговорил Николай Ива­нович. — Ведь мы в Константинополе остановим­ся в какой-нибудь европейской гостинице. Петр Пет­рович был в Константинополе и рассказывал, что там есть отличные гостиницы, которые французы держат.

— Гостиницы-то, может быть, и держат французы, да повара-то турки... Нет-нет, я уж это так решила.

— Да неужели ты лошадиного мяса от бычьего не отличишь!

— Однако ведь его все-таки надо в рот взять, пожевать... Тьфу! Нет-нет, это уж я так решила, и ты меня от этого не отговоришь, — твердо сказала Глафира Семеновна.

— Ну путешественница! Да изволь, я за тебя буду пробовать мясо, — предложил Николай Иванович.

— Ты? Да ты нарочно постараешься меня накормить лошадятиной. Я тебя знаю. Ты озорник.

— Вот невероятная-то женщина! Чем же это я доказал, что я озорник?

— Молчи, пожалуйста. Я тебя знаю вдоль и поперек.

Николай Иванович развел руками и обидчиво поклонился жене.

— Изучены насквозь. Помню я, как вы в Неаполе радовались, когда я за табльдотом съела по ошибке муль — этих проклятых улиток, приняв их за сморчки, — кивнула ему жена. — Вы должны помнить, что со мной тогда было. Однако сниму-ка я с себя корсет да прилягу, — прибавила она. — Кондуктору дан гульден в Вене, чтобы никого к нам не пускал в купе, стало быть, нечего мне на вытяжке-то быть.

— Да конечно же, сними этот свой хомут и все подпруги, — поддакнул Николай Иванович. — Не перед кем здесь кокетничать.

— Да ведь все думается, что не ворвался бы кто-нибудь.

— Нет-нет. Уж ежели взял гульден, то никого не впустит. И наконец, до сих же пор он держал свое слово и никого не впустил к нам.

Глафира Семеновна расстегнула лиф и сняла с се­бя корсет, положив его под подушку. Но только что она улеглась на диване, как дверь из коридора отворилась и показался в купе кондуктор со щипцами.

— Ich habe die Ehre... — произнес он приветст­вие. — Ihre Fahrkarten, mein Herr... [3]

Николай Иванович взглянул на него и проговорил:

— Глаша! Да ведь кондуктор-то новый! Не тот уж кондуктор.

— Нови, нови... — улыбнулся кондуктор, простригая билеты.

— Говорите по-русски? — радостно спросил его Николай Иванович.

— Мало, господине.

— Брат-славянин?

— Славяне, господине, — поклонился кондуктор и проговорил по-немецки: — Может быть русские господа хотят, чтобы они одни были в купе?

В пояснение своих слов он показал супругам свои два пальца.

— Да-да... — кивнул ему Николай Иванович. — Их гебе... [4] Глаша! Придется и этому дать, а то он пассажиров в наше купе напустит. Тот кондуктор, подлец, в Будапеште остался.

— Конечно же дай... Нам ночь ночевать в вагоне, — послышалось от Глафиры Семеновны. — Но не давай сейчас, а потом, иначе и этот спрыгнет на какой-нибудь станции и придется третьему давать.

— Я дам гульден!.. Их гебе гульден, но потом... — сказал Николай Иванович.

— Нахер... Нахер... [5] — прибавила Глафира Семеновна.

Кондуктор, очевидно, не верил, бормотал что-то по-немецки, по-славянски, улыбался и держал руку пригоршней.

— Не верит. Ах, брат-славянин! За кого же ты нас считаешь! А мы вас еще освобождали! [6] Ну ладно, ладно. Вот тебе полгульдена. А остальные потом, в Белграде... Мы в Белград теперь едем, — говорил ему Николай Иванович, достал из кошелька мелочь и подал ему.

Кондуктор подбросил на ладони мелочь и развел руками.

— Мало, господине... Молим една гульден, — произнес он.

— Да дай ты ему гульден! Пусть провалится. Должны же мы на ночь покой себе иметь! — крикнула Глафира Семеновна мужу.

Николай Иванович сгреб с ладони кондуктора мелочь, додал ему гульден и сказал:

— На, подавись, братушка...

Кондуктор поклонился и, запирая дверь в купе, проговорил:

— С Богом, господине.

II

Стучит, гремит поезд, проносясь по венгерским степям. Изредка мелькают деревеньки, напоминающие наши малороссийские, с мазанками из глины, окрашенными в белый цвет, но без соломенных крыш, а непременно с черепичной крышей. Еще реже попадаются усадьбы — непременно с маленьким жилым домом и громадными, многочисленными хозяйствен­ными постройками. Глафира Семеновна лежит на диване и силится заснуть. Николай Иванович, вооружившись книжкой «Переводчик с русского языка на турецкий», изучает турецкий язык. Он бормочет:

— Здравствуйте — селям алейкюм, благодарю вас — шюкюр, это дорого — нахалы дыр, что стоит — не дэер, принеси — гетир, прощайте — Аллах ысмарладык... Язык сломать можно. Где тут такие слова запомнить! — говорит он, вскидывает глаза в потолок и твердит: — Аллах ысмарладык... «Аллаха»-то запомнишь, а уж «ысмарладых» этот — никогда. Ысмарладых, ысмарладых... Ну дальше... — заглядывает он в книжку. — «Поставь самовар». Глафира Семеновна! — восклицает он. — В Турции-то про самовар знают, значит нам уже с чаем мучиться не придется.

Глафира Семеновна приподнялась на локте и поспешно спросила:

— А как самовар по-турецки?

— Поставь самовар — «сую кайнат». Стало быть, самовар — «кайнат».

— Это действительно надо запомнить хоро­шенько. Кайнат, кайнат, кайнат... — три раза произнесла Глафира Семеновна и опять прилегла на подушку.

— Но есть слова и легкие, — продолжал Николай Иванович, глядя в книгу. — Вот, например, табак — «тютюн». Тютюном и у нас называют. Багаж — «уруба», деньги — «пара», деревня — «кей», гостиница — «хан», лошадь — «ат», извозчик — «арабаджи»... Вот эти слова самые нужные, и их надо как можно скорее выучить. Давай петь, — предложил он жене.

— Как петь? — удивилась та.

— Да так... Говорят, при пении всего скорее слова запоминаются.

— Да ты никак с ума сошел! В поезде петь!

— Но ведь мы потихоньку... Колеса стучат, купе заперто — никто и не услышит.

— Нет, уж петь я не буду и тебе не позволю. Я спать хочу...

— Ну как знаешь. А вот «железная дорога» слово трудное по-турецки: «демирийолу».

— Я не понимаю только, чего ты спозаранку турецким словам начал учиться! Ведь мы сначала в Сер­бию едем, в Белграде остановимся, — проговорила Глафира Семеновна.

— А где ж у меня книжка с сербскими словами? У меня нет такой книжки. Да, наконец, братья-славяне нас и так поймут. Ты видела давеча кондуктора из славян — в лучшем виде понял. Ведь у них все слова наши, а только на какой-то особый манер. Да вот тебе... — указал он на регулятор отопления в вагоне. — Видишь надписи: «тепло... студено...» А вон вверху около газового рожка, чтобы свет убавлять и прибавлять: «свет... тма...» Неужели это непонятно? Братья-славяне поймут.

Поезд замедлил ход и остановился на станции.

— Посмотри-ка, какая это станция. Как называет­ся? — спросила Глафира Семеновна.

Николай Иванович стал читать и запнулся:

— Сцабацс... По-венгерски это, что ли... Решительно ничего не разберешь, — отвечал он.

— Да ведь все-таки латинскими буквами-то написано.

— Латинскими, но выговорить невозможно... Сзазба...

Глафира Семеновна поднялась и сама начала читать. Надпись гласила: «Szabadszallas» [7].

— Сзабадсзалась, что ли! — прочла она и прибавила: — Ну, язык!

— Я тебе говорю, что хуже турецкого. Цыгане... И наверное, как наши цыгане, конокрадством, ворожбой и лошадиным барышничеством занимаются, а также и насчет того, где что плохо лежит. Ты посмотри, в каких овчинных накидках стоят! А рожи-то, рожи какие! Совсем бандиты, — указал Николай Иванович на венгерских крестьян в их живописных костюмах. — Вон и бабы тут... Подол у платья чуть не до колен и сапоги мужские с высокими голенищами из несмазанной желтой кожи...

Глафира Семеновна смотрела в окно и говорила.

— Действительно страшные... Знаешь, с одной стороны, хорошо, что мы одни в купе сидим, а с другой...

— Ты уж боишься? Ну вот... Не бойся... У меня кинжал в дорожной сумке.

— Какой у тебя кинжал! Игрушечный.

— То есть как это игрушечный? Стальной. Ты не смотри, что он мал, а если им направо и налево...

— Поди ты! Сам первый и струсишь. Да про день я ничего не говорю... Теперь день, а ведь нам придется ночь в вагоне ночевать...

— И ночью не беспокойся. Ты спи спокойно, а я бу­ду не спать, сидеть и караулить.

— Это ты-то? Да ты первый заснешь. Сидя заснешь.

— Не засну, я тебе говорю. Вечером заварю я себе на станции крепкого чаю... Напьюсь — и чай в лучшем виде сон отгонит. Наконец, мы в вагоне не одни. В следующем купе какие-то немцы сидят. Их трое... Неужели в случае чего?..

— Да немцы ли? Может быть, такие же глазастые венгерцы?

— Немцы, немцы. Ты ведь слышала, что давеча по-немецки разговаривали.

— Нет, уж лучше днем выспаться, а ночью сидеть и не спать, — сказала Глафира Семеновна и стала укладываться на диван.

А поезд давно уже вышел со станции с трудно выговариваемым названием и мчался по венгерским полям. Поля направо, поля налево, изредка деревушка с церковью при одиночном зеленом куполе, изредка фруктовый сад с стволами яблонь, обмазанных известкой с глиной и белеющимися на солнце.

Опять остановка. Николай Иванович заглянул в окно на станционный фасад и, увидав на фасаде надпись, сказал:

— Ну, Глаша, такое название станции, что труднее давешнего. «Фюлиопс...» — начал он читать и запнулся. — Фюлиопсдзалалс.

— Вот видишь, куда ты меня завез, — сказала супруга. — Недаром же мне не хотелось ехать в Турцию.

— Нельзя, милая, нельзя... Нужно всю Европу объехать, и тогда будешь цивилизированный человек. Зато потом, когда вернемся домой, есть чем похвас­тать. И эти названия станций — все это нам на руку. Будем рассказывать, что по таким, мол, местностям проезжали, что и название не выговоришь. Стоит написано название станции, а настоящим манером выговорить его невозможно. Надо будет только записать.

И Николай Иванович, достав свою записную книж­ку, скопировал в нее находящуюся на стене станции надпись: «Fülöpszallas» [8].

На платформе у окна вагона стоял глазастый и черный, как жук, мальчик и протягивал к стеклу бумажные тарелочки с сосисками, густо посыпанными изрубленной белой паприкой.

— Глафира Семеновна! Не съесть ли нам горячих сосисок? — предложил жене Николай Иванович. — Вот горячие сосиски продают.

— Нет-нет. Ты ешь, а я ни за что... — отвечала супруга. — Я теперь вплоть до Белграда ни на какую и станцию не выйду, чтобы пить или есть. Ничего я не могу из цыганских рук есть. Почем ты знаешь, что́ в этих сосисках изрублено?

— Да чему же быть-то?

— Нет-нет.

— Но чем же ты будешь питаться?

— А у нас есть сыр из Вены, ветчина, булки, апельсины.

— А я съем сосисок...

— Ешь, ешь. Ты озорник известный.

Николай Иванович постучал мальчику в окно, опустил стекло и взял у него сосисок и булку, но только что дал ему две кроны и протянул руку за сдачей, как поезд тронулся. Мальчишка перестал отсчитывать сдачу, улыбнулся, ткнул себя рукой в грудь и крикнул:

— Тринкгельд, тринкгельд [9], мусью...

Николаю Ивановичу осталось только показать ему кулак.

— Каков цыганенок! Сдачи не отдал! — проговорил он, обращаясь к жене, и принялся есть сосиски.

III

Поезд мчится по-прежнему, останавливаясь на станциях с трудно выговариваемыми не для венгерца названиями: Ксенгед, Кис-Керес, Кис-Жалас. На станции Сцабатка [10] поезд стоял минут пятнадцать. Перед приходом на нее, кондуктор-славянин вошел в купе и предложил, не желают ли путешественники вый­ти в имеющийся на станции буфет.

— Добра рыба, господине, добро овечье мясо... — расхваливал он.

— Нет, спасибо. Ничем не заманишь, — отвечала Глафира Семеновна.

Здесь Николай Иванович ходил с чайником заваривать себе чай, выпил пива, принес в вагон какой-то мелкой копченой рыбы и коробку шоколаду, которую и предложил жене.

— Да ты в уме? — крикнула на него Глафира Семеновна. — Стану я есть венгерский шоколад! Навер­ное, он с паприкой.

— Венский, венский, душечка... Видишь, на коробке ярлык: «Wien».

Глафира Семеновна посмотрела на коробку, понюхала ее, открыла, взяла плитку шоколаду, опять понюхала и стала кушать.

— Как ты в Турции-то будешь есть что-нибудь? — покачал головой муж.

— Совсем ничего подозрительного есть не буду.

— Да ведь все может быть подозрительно.

— Ну уж это мое дело.

Со станции Сцабатка стали попадаться славянские названия станций: Тополия, Вербац.

На станции Вербац Николай Иванович сказал жене:

— Глаша! Теперь ты можешь ехать без опаски. Мы приехали в славянскую землю. Братья-славяне, а не венгерские цыгане... Давеча была станция Тополия, а теперь Вербац... Тополия от тополь, Вербац от вербы происходит. Стало быть, уж и еда и питье славянские.

— Нет-нет, не надуешь. Вон черномазые рожи стоят.

— Рожи тут ни при чем. Ведь и у нас, русских, могут такие рожи попасться, что с ребенком родимчик [11] сделается. Позволь, позволь... Да вот даже поп стоит и в такой же точно рясе, как у нас, — указал Николай Иванович.

— Где поп? — быстро спросила Глафира Семеновна, смотря в окно.

— Да вот... В черной рясе с широкими рукавами и в черной камилавке [12]...

— И в самом деле поп. Только он больше на французского адвоката смахивает.

— У французского адвоката должен быть белый язычок под бородой, на груди, да и камилавка не такая.

— Да и тут не такая, как у наших священников. Наверху края дна закруглены, и наконец — черная, а не фиолетовая. Нет, это должен быть венгерский адвокат.

— Священник, священник... Неужели ты не видала их на картинках в таких камилавках? Да вон у него и наперсный крест на груди. Смотри, смотри, провожает кого-то и целуется, как наши попы целуются — со щеки на щеку.

— Ну, если наперсный крест на груди, так твоя правда: поп.

— Поп, славянские названия станций, так чего ж тебе еще? Стало быть, мы из венгерской земли вы­ехали. Да вон и белокурая девочка в ноздре ковыряет. Совсем славянка. Славянский тип.

— А не говорил ли ты давеча, что белокурая девочка может уродиться не в мать, не в отца, а в проезжего молодца? — напомнила мужу Глафира Семеновна.

Поезд в это время отходил от станции. Глафира Семеновна достала с веревочной полки корзинку с провизией, открыла ее и стала делать себе бутерброд с ветчиной.

— Своей-то еды поешь, в настоящем месте куп­лен­ной, так куда лучше, — сказала она и принялась кушать.

Действительно, поезд уж мчался по полям так называемой Старой Сербии [13]. Через полчаса кондуктор заглянул в купе и объявил, что сейчас будет станция Нейзац.

— Нови-Сад... — прибавил он тут же и славянское название.

— Глаша! Слышишь, это уж совсем славянское название! — обратился Николай Иванович к жене. — Славянска земля? — спросил он кондуктора.

— Словенска, словенска, — кивнул тот, наклонился к Николаю Ивановичу и стал объяснять ему по-немецки, что когда-то это все принадлежало Сербии, а теперь принадлежит Венгрии. Николай Иванович слушал и ничего не понимал.

— Черт знает, что он бормочет! — пожал плечами Николай Иванович и воскликнул: — Брат-славянин! Да чего ты по-немецки-то бормочешь! Говори по-рус­ски! Тьфу ты! Говори по-своему, по-славянски! Так нам свободнее разговаривать.

Кондуктор понял и заговорил по-сербски. Николай Иванович слушал его речь и все равно ничего не понимал.

— Не понимаю, брат-славянин... — развел он руками. — Слова как будто бы и наши, русские, а ничего не понимаю. Ну, уходи! Уходи! — махнул он рукой. — Спасибо. Мерси...

— С Богом, господине! — поклонился кондуктор и закрыл дверь купе.

Вот и станция Новый Сад. На станционном здании написано название станции на трех языках: по-венгерски — Уй-Видек, по-немецки — Нейзац и по-сербски — Нови-Сад. Глафира Семеновна тотчас же заметила венгерскую надпись и сказала мужу:

— Что ты меня надуваешь! Ведь все еще по венгерской земле мы едем. Вон название-то станции как: Уй-Видек... Ведь это же по-венгерски.

— Позволь... А кондуктор-то как же? Ведь и он тебе сказал, что это уж славянская земля, — возразил Николай Иванович.

— Врет твой кондуктор.

— Какой же ему расчет врать? И наконец, ты сама видишь надпись: «Нови-Сад».

— Ты посмотри на лица, что на станции стоят. Один другого черномазее. Батюшки! Да тут один ка­кой-то венгерец даже в белой юбке.

— Где в юбке? Это не в юбке... Впрочем, один-то какой-нибудь, может быть, и затесался. А что до черномазия, то ведь и сербы черномазые.

По коридору вагона ходил мальчик с двумя кофейниками и чашками на подносе и предлагал кофе желающим.

— Хочешь кофейку? — предложил Николай Иванович супруге.

— Ни боже мой, — покачала та головой. — Я сказала тебе, что, пока мы на венгерской земле, крошки в рот ни с одной станции не возьму.

— Да ведь пила же ты кофе в Будапеште. Такой же венгерский город.

— В Будапеште! В Будапеште великолепный венский ресторан, лакеи во фраках, с капулем [14]. И разве в Будапеште были вот такие черномазые в юбках или в овчинных нагольных салопах?..

Поезд помчался. Справа начались то там, то сям возвышенности. Местность становилась гористая. Вот и опять станция.

— Петервердейн! — кричит кондуктор.

— Петровередин! Изволите видеть, опять совсем славянский город, — указывает Николай Иванович жене на надпись на станционном доме.

Глафира Семеновна лежит с закрытыми глазами и говорит:

— Не буди ты меня. Дай ты мне засветло выспаться, чтобы я могла ночь не спать и быть на карауле. Ты посмотри, какие подозрительные рожи повсюду. Долго ли до греха? С нами много денег. У меня бриллианты с собой.

— По Италии ездили, так и не такие подозрительные рожи нам по дороге попадались, даже можно сказать — настоящие бандиты попадались, однако ничего не случилось. Бог миловал.

А поезд уж снова бежал далеко от станции. Холмы разрастались в изрядные горы. Вдруг поезд влетел в туннель и все стемнело.

— Ай! — взвизгнула Глафира Семеновна. — Николай Иваныч! Где ты? Зажигай скорей спички, зажигай...

— Туннель это, туннель... успокойся! — кричал Николай Иванович, искал спички, но спичек не находилось. — Глаша! У тебя спички? Где ты? Давай руку!

Он искал руками жену, но не находил ее в купе.

Вскоре, однако, показался просвет и поезд вы­ехал из туннеля. Глафиры Семеновны не было в купе. Дверь в коридор вагона была отворена. Он бросился в коридор и увидал жену, сидевшую в среднем купе между двумя немцами в дорожных мягких шапочках. На груди она держала свой шагреневый баульчик с деньгами и бриллиантами и говорила мужу:

— Убежала вот к ним. Я боюсь впотьмах. Отчего ты спички не зажигал? Вот эти мосье сейчас же зажгли спички. Но я споткнулась на них и упала. Они уж подняли меня, — прибавила она, вставая. — Надо извиниться. Пардоне, мосье, ке же вузе деранже... [15] — произнесла она по-французски.

Николай Иванович пожимал плечами.

IV

— Зачем ты к чужим-то убежала? — с неудовольствием сказал жене Николай Иванович. — Ступай, ступай в свое купе...

— Испугалась. Что ж поделаешь, если испугалась... Когда стемнело, я подумала не ведь что. Кричу тебе: «Огня! Зажигай спички!» А ты ни с места... — отвечала Глафира Семеновна, войдя в свое купе. — Эти туннели ужасно как пугают.

— Я и искал спички, но найти не мог. К чужим бежать, когда я был при тебе!

— Там все-таки двое, а ты один. Прибежала я — они и зажгли спички.

— Блажишь ты, матушка, вот что я тебе скажу.

— Сам же ты меня напугал цыганами: «Занимаются конокрадством, воровством». Я и боялась, что они впотьмах к нам влезут в купе.

А в отворенной двери купе супругов уже стоял один из мужчин соседнего купе, средних лет жгучий брюнет в золотых очках, с густой бородой, прибранной волосок к волоску, в клетчатой шелковой дорожной шапочке и с улыбкой, показывая белые зубы, говорил:

— Мадам есте русска? Господине русский?

— Да-да, мы из России, — отвечала Глафира Семеновна, оживляясь.

— Самые настоящие русские, — прибавил Николай Иванович. — Из Петербурга мы, но по происхож­дению с берегов Волги, из Ярославской губернии. А вы? — спросил он.

— Срб... — отвечал брюнет, пропустив в слове «серб» по-сербски букву «е», и ткнул себя в грудь указательным пальцем с надетым на нем золотым перст­нем. — Срб из Београд, — прибавил он.

— А мы едем в Белград, — сообщила ему Глафира Семеновна.

— О! — показал опять зубы брюнет. — Молим, мадам, заходить в Београд на мой апотекрски ладунг. Косметически гешефт тоже има.

— Как это приятно, что вы говорите по-русски. Прошу покорно садиться, — предложил ему Николай Иванович.

— Я учился по-русски... Я учился на Нови-Сад в ортодоксальне гимназиум. Потом на Вена, в универзитет. Там есть катедр русский язык, — отвечал брюнет и сел.

— А мы всю дорогу вас считали за немца, — сказала Глафира Семеновна.

— О, я говорю по-немецки, как... эхтер [16] немец. Многи србы говорят добре по-немецки. От немцы на­ша цивилизация. Вы будете глядеть наш Београд — совсем маленьки Вена.

— Да неужели он так хорош? — удивилась Глафира Семеновна.

— О, вы будете видеть, мадам, — махнул ей рукой брюнет с уверенностью, не требующей возражения. — Мы имеем универзитет на два факультет: юристише и философише... — Брюнет мешал сербскую, русскую и немецкую речи. — Мы имеем музеум, мы имеем театр, национал-библиотек. Нови королевски конак... [17]

— Стало быть, есть там и хорошие гостиницы? — спросил Николай Иванович.

— О, как на Вин! Как на Вена.

— Скажите, где бы нам остановиться?

— Гран-готель, готель де Пари. Кронпринц готель — гостильница престолонаследника, — перевел брюнет и прибавил: — Добра гостильница, доб­ры кельнеры, добро вино, добра еда. Добро ясти будете.

— А по-русски в гостиницах говорят? — поинтересовалась Глафира Семеновна.

— Швабы... Швабски келнеры, собарицы [18] — србки... Но вы, мадам, будете все понимать. Вино чермно [19], вино бело, кафа [20], овечье мясо... чаша пива. По-србски и по-русски — все одно, — рассказывал брюнет.

— Ну так вот, мы завтра, как приедем, так, значит, в гостинице престолонаследника остановимся, — сказал жене Николай Иванович. — Что нам разные готель де Пари! Французские-то гостиницы мы уж знаем, а лучше нам остановиться в настоящей славянской гостинице. В котором часу завтра мы в Белграде будем? — спросил он брюнета.

— Как завтра? Ми приедем в Београд сей день у вечера на десять с половина часы, — отвечал брюнет.

— Да что вы, мосье! Неужели сегодня вечером? — радостно воскликнула Глафира Семеновна. — А как же нам сказали, что завтра поутру? Николай Иваныч! что ж ты мне наврал?

— Не знаю, матушка, не знаю, — смешался супруг. — Я в трех разных местах трех железнодорожных чертей спрашивал, и все мне отвечали, что «морген», то есть завтра.

— Может быть, они тебе «гут морген» говорили, то есть здоровались с тобой, а ты понял в превратном смысле.

— Да ведь один раз я даже при тебе спрашивал того самого кондуктора, который от нас с гульденом сбежал. Ты сама слышала.

— Ну, так это он нас нарочно надул, чтоб испугать ночлегом в вагоне и взять гульден за невпускание к нам в купе посторонних. Вы, монсье, наверное знаете, что мы сегодня вечером в Белград приедем, а не завтра? — спросила Глафира Семеновна брюнета.

— Господи! Аз до дому еду и телеграфил.

— Боже мой, как я рада, что мы сегодня приедем в Белград и нам не придется ночевать в вагоне, проезжая по здешней местности! — радовалась Глафира Семеновна. — Ужасно страшный народ здешние венгерские цыгане. Знаете, мосье, мы с мужем в итальян­ских горах проезжали, видали даже настоящих тамошних бандитов, но эти цыгане еще страшнее тех.

Брюнет слушал Глафиру Семеновну, кивал ей даже в знак своего согласия, но из речи ее ничего не понял.

— На Везувий в Неаполе взбирались мы. Уж какие рожи нас тогда окружали — и все-таки не было так страшно, как здесь! Ведь оттого-то я к вам и бросилась спасаться, когда мы в туннель въехали, — продолжала Глафира Семеновна. — Мой муж хороший человек, но в решительную минуту он трус и теряется. Вот потому-то я к вам под защиту и бросилась. И вы меня простите. Это было невольно, инстинктивно. Вы меня поняли, монсье?

Брюнет опять кивнул и, хотя все-таки ничего не понял, но, думая, что речь идет все еще о том, когда поезд прибудет в Белград, заговорил:

— Теперь будет статион Карловцы и Фрушка-гора на Дунай-река... А дальше статион град Индия и град Земун — Землин по-русски.

— Всего три станции? Как скоро! — удивилась Глафира Семеновна.

— В Землин будет немецка митница [21], а в Београд — србска митница. Пасс есть у господина? Спросят пасс, — отнесся брюнет к Николаю Ивановичу.

— Вы насчет паспорта? Есть, есть... Как же быть русскому без паспорта? Нас и из России не выпусти­ли бы, — отвечала за мужа Глафира Семеновна.

Брюнет продолжал рассказывать:

— Земун — семо, потом Дунай-река и мост, овамо [22] — Београд србски... Опять паспорт.

— Стало быть, и у вас насчет паспортов-то туго? — подмигнул Николай Иванович.

— Есть. Мы свободне держава, но у нас везде пас­порт.

Разговаривая с брюнетом, супруги и не заметили, что уж давно стемнело и в вагоне горел огонь. Ни­колай Иванович взглянул на часы. Было уж девять. Брюнет предложил ему папиросу и сказал:

— Србски табак. На Србия добр табак.

— А вот петербургскую папироску не хотите ли? — предложил ему в свою очередь Николай Иванович. — Вот и сама мастерица тут сидит. Она сама мне папиросы делает, — кивнул он на жену.

Оба взяли друг у друга папиросы, закурили и расстались. Брюнет ушел в свой купе, а супруги стали ждать станции Карловиц.

— Карловцы! — возгласил кондуктор, проходя по вагону.

После станции Карловиц Глафир…