Пятно

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Не конец

— Я думала, тебя продали. Или убили. О боже, Настя, что с рукой? Я сто раз тебе звонила, квартира пустая, тебя нигде нет. По этим экстренным номерам звонила… Настя, ты меня слышишь вообще? Давай присядем. Боже мой, Настя, где тебя носило?!

Катя ходит за мной по квартире, как привязанная, будто боится, что я снова пропаду, если она перестанет на меня смотреть, — бытовое язычество. Вопрос «где тебя носило» застает меня врасплох. Проблема не в нем, а в том, что у меня нет правильного ответа, нужных слов, после которых все остались бы довольны. Если я скажу, где была и что со мной происходило на самом деле, ты, Катя, отвернешься от меня. Решишь сначала, что я издеваюсь, потом задумаешься, станешь реже отвечать в мессенджерах, посоветуешься с мужем и придешь к выводу, что я сошла с ума. Вычеркнешь из жизни. Не сразу, ведь ты действительно хорошая подруга, поэтому будешь мучиться совестью, что не любишь меня, а только терпишь. Потом сдашься и начнешь потихоньку забывать нашу дружбу. Качественно забывать. Не так: «Хм, я не помню этого случая». А так: «Был такой человек в моей жизни, но мы с ней давно не общаемся». Хотя людей просто из памяти не вытравишь, я теперь это знаю.

— Тебя не было целую вечность.

На самом деле три с половиной недели — я считала. Это единственная правда, которую разрешаю себе говорить. Пришлось придумать невразумительную историю, что после аварии мне временно отшибло память и я не знаю, где провела эти дни. Зимой. Три с половиной недели. Сама в это не верю, ну и ладно, если начинаешь врать — не останавливайся.

— Через какое-то время обнаружила себя на шоссе. Да. Только вот руку где-то порезала, но это не страшно. Синтомициновая мазь, бинтом перевязать — и заживет. Посмотришь в аптечке?

Я сочиняю, а Катя слушает, морща лоб, и время от времени пытается расплакаться невпопад — не от моих слов, а в любой случайный момент. Она жалеет меня и немножко себя или себя и немножко меня — тут тонкая грань. Добрая Катя, я к ней сильно привязана. Мы столько лет знакомы, что трудно найти воспоминание, в котором она не участвует или не стоит где-то сбоку. Эпоха Кати в моей жизни наступила, когда я еще не ходила в школу, и длится по этот самый день. Она знает, на скольких диетах я сидела, почему боюсь бездомных собак, куда мечтаю переехать жить и что мешает мне это сделать, почему я влюбляюсь в темненьких, а встречаюсь с кем придется. Знает мои недостатки лучше, чем я сама, и все хорошее во мне, чего я в упор не вижу, она тоже знает. Она трет глаза, нос, как в детстве. Из нас двоих именно Катя выглядит как человек, которого нужно пожалеть. Хочется сделать человеческий, простой жест и обнять ее, но я не решаюсь. Спасать людей надо от меня, поэтому я берегу Катю — в моих силах не сделать ей хуже. И все довольны: она чувствует, что вернула подругу, а я — что пока ее не потеряла.

Поперек разговора, как раз когда я устаю от вранья, звонит Витя и, как только беру трубку, шершавым голосом касается уха. Он, видите ли, волнуется и на правах бывшего мужа хочет знать все, что со мной случилось. Приходится пересказывать путаную историю моего исчезновения. Он проглатывает ее быстро и без возражений — даже обидно. Не могу решить: это признак настоящего доверия или безразличия? Радует другое: на второй раз я сочиняю уверенней и общее впечатление от рассказанного улучшается. Начинаю верить сама, а в любой лжи главное — обмануть сначала себя. Еще немного потренируюсь — и буду пересказывать выученный наизусть текст так же умело, как отрывок из «Мертвых душ». Я неплохо декламировала у доски — родители и учителя хвалили, пришлось поверить, что у меня хорошо получалось. Называли актеркой. Я в ответ отмахивалась, изображала безразличие, но втайне гордилась до мурашек и щекотки в груди от подавляемых улыбки или благодарного смешка. В чем-то взрослые считали сутулого подростка лучше себя, как это придавало уверенности! Учительница сидела на стуле, похлопывала себя по толстым коленям и в конце, когда я замолкала, утвердительно кивала сама себе и булькала горлом: хорошо стелешь. Да, у нас с Катей была училка русского и литры, которая общалась на жаргоне. Ну и что — она все равно была лучшая, потому что понимала нас, а мы — ее фразочки. Интересно, почему сейчас мне вспомнилась эта книга Гоголя?

Утром следующего дня Витя приносит себя целиком к моему порогу. Стоит с букетом белых хризантем, которые часто мне дарил, пока мы были друг другу кем-то. Он до сих пор не догадывается, что мне не нравятся эти цветы. Было неловко признаться, ведь он никогда не спрашивал, а просто вручал их с торжественно-самоуверенным лицом. Ответить на это можно было только одним способом — радостью. И я радовалась, потому что намерения у него были добрые и портить ему впечатление о самом себе — заботливом и любящем — не хотелось. Да и какая разница, люблю я цветы или нет, если есть человек, которому приходит в голову их мне покупать. Вот и сейчас я вешаю на себя улыбку так же механически и привычно, как рабочий бейджик с именем. Спасибо, Витя. Ты проходи.

Он разувается, по-хозяйски проносит себя на кухню, распахивает холодильник. Выкладывает на полки все, что принес в шуршащих пакетах: колбасу, сыр, майонез, сосиски, яйца, закидывает в морозилку пачку пельменей, вытряхивает на стол чипсы и шоколадки. Мы не говорим о моем исчезновении, и за это я ему благодарна. Но ведет он себя странно: не задерживает на мне взгляд, будто бы в этом есть что-то неприличное. Так смотрят на целующихся рядом людей, с расфокусировкой, проскальзывая мимо интимных деталей. Старается не видеть перевязанную ладонь, хотя взгляд его кружит рядом и именно у моей руки он спрашивает: «Закажем пиццу с пепперони?» Я думаю, это отличная идея.

Мне впервые нравится его игра — помолчать о важном. В замужестве ужасно бесило, а теперь, когда мне, а не ему есть что скрывать, поняла, в чем суть.

Мы пьем пиво, закусываем пиццей, чипсами и сыром-косичкой, перебираем все, что знаем о сериальных героях и общих знакомых: как глупо ведут себя первые, как не удалась жизнь у вторых. О себе ни слова. Я молчу о своем исчезновении, Витя — о новой жене.

Разве мы не прекрасная пара?

На следующий день мы втроем — с Катей, а не Витиной женой — едем в полицию забирать заявление о моем исчезновении. Домофон, который установлен на входе в участок, звонит вхолостую, пока уставший и недовольный голос не произносит какое-то «бурвыл шпул змык». Переспрашивать страшновато, и я решаю, что у меня хотят узнать, кто я и по какому вопросу. Отвечаю, что пришла забрать заявление о пропаже человека, потому что все хорошо и человек нашел себя сам. Молчание. Катя открывает рот, чтобы добавить к моим словам свои, более веские, но тут домофон пищит, разрешая войти. Тяжелая металлическая дверь с полукруглой ручкой ждет, когда же ее дернут, но я не хочу ничего делать. Витя ворчливо оттирает меня в сторону: «Забыла, как дверьми пользоваться?» Перешагиваем за порог, я стараюсь не отставать, чтобы не выглядеть подозрительно, чтобы никто ничего не понял. Никогда бы не закрывала двери, вы даже не представляете, как они опасны. Двери могут поделить жизнь на неравные части: несколько квадратных метров для тебя — и весь остальной мир, куда тебе больше дороги нет. «Дверь» — страшное, удушающее слово.

Внутри сумрачно, душно, пахнет людьми, похмельем, усталостью и раздражением. Короткий коридор, в котором мы оказались, упирается в окно дежурного. За ним большая комната, в дальнем углу стоят три грузных мента разной степени сдобности. По эту сторону на лавке сидит загрустивший алкаш, который всем видом показывает, что все осознал и хочет домой. Он пробудет здесь много часов, прежде чем его выпустят, — это ясно всем, кроме него. Пытка временем — уж я-то знаю, о чем говорю. Если бы он попросил у меня совета, я бы порекомендовала заинтересоваться чем-нибудь незначительным, на что обычно не обращаешь внимания. Например, наблюдать за стекающей по стеклу каплей или изучать неровности на стене напротив — есть множество дел, если хорошенько подумать.

Витя собственноручно пишет заявление об отзыве заявления о пропаже человека. Оказывается, именно он с Катиной подачи обратился в полицию. Я повторяю ментам все то, что говорила раньше. Сотрудники ворчат на нас, что зря отвлекли их по пустякам. Будто бы меня искали. Они, кажется, решили, что я жила где-то у любовника, забила на подругу и бывшего, пила, курила, ширялась, а теперь боюсь в этом признаться. Один из ментов отводит меня в сторону под предлогом подписания документов и просит показать руки. По-дружески просит — что бы это ни значило. Правильным было бы отказаться, но чистые вены разочаруют его больше, поэтому я соглашаюсь. Он спрашивает, хорошо ли я провела время и где вообще пропадала. Подмигивает. Или мне показалось? На единственном в комнате стуле сидит Витя, скорчившийся над бумажкой. Тень из зарешеченного окна падает на его спину и делит ее на квадраты. Я мысленно играю в крестики-нолики. Это интересней, чем изливать душу чужому человеку. Потом к нам присоединяется Катя, и мент в ее компании бросает попытки меня расколоть-склеить.

Часа через полтора мы свободны. Алкоголик все еще греет лавку — никто не смотрит в его сторону и не думает о нем. Надеюсь, он прислушался к совету, который я ему так и не дала, и придумал себе занятие на ближайшие часы. Бедолага. Хотя почему я его жалею, может, он натворил что-то ужасное? Этот? У него вид, как у насекомого, — жалкий и пойманный. С другой стороны, когда я перестану судить о людях по внешности? Она ничего не значит.

Дергаю металлическую дверь туда-сюда, она в ответ грузно бухает, но не открывается. Тяну на себя, толкаю вперед плечом. Сильней, еще и еще раз, боль отдает в руку. Одна из сдобных фигур в форме кричит: «Девушка! Девушка, ты совсем бешеная?!» По тому, как все, даже алкоголик, смотрят на меня, понимаю, что веду себя как-то не так. Катя находит кнопку, которая разблокирует дверь, и мы выходим наружу.

— С тобой все в порядке?

Я несколько раз бездумно киваю, как фигурка собаки на панели автомобиля. Теперь, когда мы выбрались из замкнутого помещения с решетками на окнах, все хорошо.

На обратном пути Витя подкидывает Катю на машине до работы — она отпросилась, чтобы сходить с нами в полицию. Я выхожу из машины, чтобы ее обнять. Дальше едем молча, только радио прикрывает тишину. На дороге ремонт — оставили узкую полосу, где и одной легковушке тесно. Асфальт как клеем намазан: глухая пробка, которая длится и длится. Витя начинает нервничать, барабанит по рулю, сигналит бессильно и бессмысленно — все равно быстрее не поедем. Я знаю до мелочей его раздражение: оно в пальцах, сведенных вместе бровях, напряженном подбородке. Мне не нравятся пробка и Витина нервозность, а еще собственная усталость от моего же вранья. Тянусь собой к Вите, чтобы заявить право на его тело: не хмурь брови, улыбнись, расслабься. Некоторые вещи можно объяснить безголосо: губами, взглядом. Целую его первая, он отвечает. Пробка сдвигается с места, разбуженные машины суетятся, напирают друг на друга и вырываются из западни на две полосы дороги. Витя помогает донести до квартиры сумку, заходит со мной. Попутно произносит слова, много разных слов: волновался, скучал, не спал, думал. Зачем болтать? На кухне наваливается всем весом, не стесняясь тяжести и силы тела. За такое не извиняются. Что-то падает на пол и весело бьется, разлетается осколками и белыми цветами под ногами. Не важно. Он все ближе, слишком близко, забыла, что так бывает. Соседи включили погромче телевизор, значит, им слышно. Ну и пусть. Мне не стыдно. Смотрите потом в лифте осуждающе-сально, черт с вами. Не стыд-но. Мне нравится: нет мыслей, трех с половиной недель, развода, меня самой — только ощущения. Я сужаюсь до позвонка, который чувствует холод и жесткость кухонного стола. Расширяюсь и охватываю собой свое тело и его тело, чувствую (не вижу, а именно чувствую), как он задевает коленом ножку стола. Витя сам пока этого не знает, а я… Сужаюсь и расширяюсь, пока наконец не возвращаюсь к норме. Первое время не узнаю себя, все новое, свои-чужие легкие жадно тащат внутрь воздух, мышцы живота подрагивают. Когда тело успокаивается и возвращаются мысли, иду в комнату за мазью — Вите она пригодится.

Он не уходит — я не удерживаю и не гоню, — а потом, когда все-таки закрываю за ним дверь, вижу за окнами темноту и свое отражение в ней. Ночь. С тех пор как я вернулась, не могу уснуть и приходится проводить время с собой наедине. Тяжелое испытание, но я знаю, как схитрить. Открываю очередной сезон «Теории большого взрыва» с начала и сижу, пока девятая серия не сменяется десятой и темнота за окнами не светлеет, как черный чай, в который добавили дольку лимона. Еще через пару серий из-за крыши соседнего дома выкатывается сам лимон, то есть солнце, и во рту становится кисло от сдерживаемой зевоты. Окна больше не хотят меня отражать — я становлюсь прозрачной, сквозь мое тело просвечивают улица, фонарь и припаркованная машина.

Бессонница. Оставляет следы на лице, которые я прикрываю двумя холодными и склизкими патчами. Сигнал мессенджера — Катя присылает фотку с пробежки. Пока меня не было, ей пришла в голову идея пробежать марафон — говорит, так она меньше…

Пятно

Рекомендуем книги по теме

Не конец