Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Златовласка

Что ей правда хотелось знать, так это английский. Yesterday… all my troubles seemed so far away… Была в этом языке певучая сила. В языке, но не в учителе — невысоком, тощем, с морщинистым, несмотря на молодость, лицом. Волосы он собирал в короткий хвостик на затылке, куцую причину прозвища Рэббит.

Рэббит мог отчетливо произнести только три согласных: «ш», «с» и «дж». Понять его было нельзя, и, зная об этом, он все важное писал на доске. Это не помогало — почерк тоже был непоправимо дефективен. Поэтому английский казался Полине сокровищем, которое нужно то ли принять из рук Рэббита с благодарностью, то ли вырвать из его рук, спасая.

Хорошо было и то, что на уроках английского «те» — Полина в мыслях не называла их ни по фамилиям, ни по именам, а просто «те» — про нее забывали. Резались в карты на задних рядах. На математике тоже было спокойно: математику вела Изольда Михайловна, Жуда-Изольда. Еще Полина могла расслабиться на литературе, которую «те» частенько прогуливали.

Учебные кабинеты в принципе были им чужды. У них была другая среда обитания: буфет, туалет… Тупичок в конце коридора, где зажимали неосторожных девчонок. И конечно, крыльцо, где курили и матерились. Вечно, вечно они там торчали: вялые и безвольные по отдельности, а вместе становящиеся злой направленной силой.

При виде Полины эта сила тут же приходила в движение. Никогда не получалось спокойно уйти домой. «О, зомби идет! Зомби! Зомби!» Они перемещались, оказывались рядом, смыкались вокруг… Не надо, не надо вспоминать, что бывало, когда они вот так смыкались вокруг!

Дома тоже не найдешь покоя. Ей доставался от силы час тишины, а потом приходила с работы мать — и начиналось. «Поля, у меня все готово, иди ужинать!», «Зачем ты вечно плетешь эту косу? Все девочки ходят с распущенными!», «Опять ты, Полюшка, ночью кричала…» Полина припоминала свой сон: не то полет, не то падение — навстречу мчались зеленые полосы, свистело в ушах. «Давай-ка ты ляжешь отдохнешь». Да разве с тобой отдохнешь, мама? Мне бы и правда лечь, отвернуться лицом к стене, ни о чем не думать, но ты же будешь подсаживаться, и трогать за плечо, и задавать вопросы. Как же от этого устаешь! От того, что жизнь — вся, до самой маленькой минуты, — проходит у кого-то на глазах. Ну да, да, не у кого попало, у близкого человека, но ведь это еще хуже.

Полина говорила: может, ипотеку оформить, мам, сколько можно жить друг у друга на голове? У матери в глазах возникало тоскливое выражение — зверек пойманный, загнанный в угол. Она и метаться начинала, как зверек: бросится к шкафу, начнет хватать книги, переставлять камни, которые остались от отца, — единственное, что от него осталось. Приходилось идти в кухню, заваривать чай, брякать ложечкой, чтобы мать появилась, присела на край старой щербатой табуретки.

Когда Полина была маленькая, она влезала на эту табуретку после ванны, и мать накидывала ей на плечи большое, как плащ, махровое полотенце, чтобы волосы не мочили халат. Влажные волосы были темными, но, просыхая, меняли цвет: сначала в них зажигались одиночные рыжие искры, потом искр становилось больше, а потом такое начиналось сияние! Особенно если встать под лампочку — жар, огонь! Полина казалась себе принцессой, сказочной Златовлаской, а щербатая табуретка была ее трон. По-английски Златовласка — Голдилокс…

Мать на троне сидела неловко, поджимала ноги в растоптанных тапочках.

— Я понимаю, Полюшка, тяжело, неудобно, но вдруг поднимут цены или, там, не знаю… Неужели я так уж мешаю тебе?

Руки ее с выступающими темными венами так и ходили — хватались за сахарницу, за край стола, покрытого выцветшей потертой клеенкой. Невозможно было на это смотреть, и Полина отворачивалась к окну.

За окном сумрачные улицы, сумрачные дома и нет горизонта. Челябинск после телепередач «Наша Раша» стал каким-то не настоящим, а фольклорным городом — анекдотичным и страшным одновременно. «Челябинские бабки настолько суровы, что в автобусе им уступает место даже водитель!» Наверное, это они, бабки-ведьмы, наколдовали так, что не было в сумрачном городе ни зимы, ни лета, ни осени, а только два сезона сменяли друг друга: время, когда пыль, и время, когда грязь.

Сейчас, в феврале, грязь получалась от борьбы с гололедом. Крупным серым песком засыпаны все тротуары, и ветер-мусорщик гоняет по ним содержимое переполненных урн.

Мать в конце концов простудилась от этого ветра. Простудилась, осталась дома, но в кровати ей не лежится: идет на кухню, нечесаная, шмыгающая носом, в ночной мятой рубашке, наливает Полине чай, мажет маслом батон, смотрит больными глазами.

— Ну вот в чем ты ходишь? Ты же красивая девочка! Разве ты хочешь быть, как серая мышь? Давай-ка, пока ты ешь, я тебе платье поглажу.

Платье шерстяное, с длинными рукавами — мать, слава богу, помнит, что Полина не носит с короткими. Только вот цвет… Радостный цвет молодой травы. Нельзя, нельзя надевать такое в школу! Но и убежать, шмыгнуть за дверь в привычных черных джинсах тоже теперь нельзя. Приходится натягивать колготки и нырять в мягкое, зеленое, теплое от утюга.

— Ну? Посмотри, как красиво! — Мама тянет Полину к зеркалу.

Полина обреченно смотрит себе в лицо. Тонкий нос, беспокойные карие глаза. Мышь. Мышь-полевка.

За правым ухом можно нащупать тонкий, самый маленький шрам.

В начальной школе она была такой же, как все. Ну бледная, конечно, очень худая. И вот шрамы. Но их Полина всегда знала как часть себя, поэтому, не стесняясь, носила футболки, бегала в шортиках. Дворовые мальчишки шрамам даже завидовали.

С этими мальчишками с июня по август они гоняли на великах по пыльным улицам — возвращались домой тоже пыльные, с черными коленками, — а в зимние каникулы лазили по гаражам, прыгая оттуда в нечистые, будто прокуренные, сугробы. Однажды на них разоралась какая-то бабка: «Шею захотели свернуть? Я щас вам сама сверну! Ну-ка сдристнули оттуда!» Бабка толстая, пальто врезается под мышки, пуговицы вот-вот отлетят. «Еще и девочку подговорили!» — «Дак это она нас сюда привела…» — пробормотал маленький и глупый Тимкин.

А в шестом классе мать ей про все рассказала.

— «Вам, мамочка, еще повезло! Люди и с меньшей высоты падают и не выживают!» Тьфу-тьфу-тьфу, не к тому будь сказано… Три года! Три года по больницам! Так что у тебя, доча, можно сказать, два дня рождения.

Именно в то время пришлось продать их большую квартиру, именно тогда ушел отец. Полина же, дура, слушала и радовалась: два дня рождения! Целых два в году!

— Можно я тогда буду оба отмечать?

Она принесла в класс кулек с конфетами. И поделилась историей возвращения с того света.

— Так ты, получается, восстала из мертвых! — сказала классная.

На задней парте хохотнул Сенька Савченко.

— Восставшие из ада…

— Из зада! — ляпнул Тимкин, который вырос, но умнее не стал.

И тут же подхватили, заорали, завыли, шелестя фантиками ее конфет:

— Зомби…

— Зловещие мертвецы!

— Уэ-ха-ха!

— А ну, тихо! — крикнула классная.

Но было поздно: все уже началось. Началось, и теперь непонятно, когда закончится. Метеорит, что ли, должен упасть на Землю, чтобы «те» вымерли, как динозавры?

Хорошо, что дружить можно не только с людьми. Хорошо, что на втором этаже школы есть дверь, которую другие редко открывают. Большая комната с окнами на юг, между окнами растет в кадке невиданное дерево фикус, с листьями большими и кожистыми, похожими на гладкие лапы. Вверху лапы упираются в потолок — фикус-атлант держит здешнее небо. Под этим небом поднимаются вверх дома-стеллажи. Когда ходишь между ними, то от одного запаха старых страниц, книжного клея, сухой пыли становится легче на душе.

Иногда Полина забегала сюда даже до уроков, но сегодня — проклятое платье! — времени на это не осталось совсем.

В полутемной раздевалке одежда — пустая человеческая оболочка — висит, легко покачиваясь, будто все еще храня движения всех, кто выпростался из нее, умчался в классы: успеть доучить стих, повторить правило, списать домашку, пока не прозвенел звонок.

Полина вылезла из пуховика, пристроила его под чьей-то объемной шубой. Проверила: вроде не видно. Эта привычка появилась год назад, в седьмом классе — после того как ей, выкинув из карманов варежки, напихали туда живых червей. Поймала краем глаза свое отражение в зеркале: узкий изумрудный силуэт. Такой… грациозный.

А может, и ничего, подумала Полина. Может, еще обойдется. Тем более что первой по расписанию — математика.

Жуда-Изольда всегда вызывала к доске тех, кто не был готов к уроку. Вычисляла их с одного взгляда. Рассказывали, что сразу после пединститута распределили Изольду в тюрьму, преподавать малолетним преступникам — там-де она и выковала свой жуткий характер. В любом классе математику скоро начинали учить все, неготовых не находилось, и тогда Изольда переходила на простую и справедливую систему алфавитной очередности.

Когда Полина встала у доски в своем изумрудном платье, в классе поднялось… нет, не перешептывание — попробовал бы кто перешептываться у Изольды! — но некое неуловимое шевеление. Как будто сгустилось в воздухе опасное электричество. Изольда — тюрьма научила ее чувствовать атмосферные колебания — подняла бровь. На этом все, конечно, и закончилось бы. Поднятая бровь Изольды все проблемы решала, но… Раздался стук в дверь, в проеме возникла рыхловатая фигура директрисы Валерии Васильевны:

— Изольда Михайловна, на два слова…

Лицо Изольды застыло.

— Я веду урок! — сказала ледяным тоном. — Закройте, пожалуйста, дверь.

Пару секунд это заняло. Всего пару секунд! Но их хватило, чтобы тощая рука с коробочкой сока протянулась к пустому стулу Полины, сжала над ним эту коробочку быстро, бесшумно — и спряталась.

Полина в это время стояла к классу спиной, дописывала решение задачи. Мел скрипел по доске, из-под пальцев сыпалась белая пыль со строительным запахом. Изольда хмыкнула, ничего не сказала — это означало, что задача решена верно, — и Полина поскорее села на место.

И ведь всегда, всегда смотрела, куда садилась! Уже пришлось однажды слайм счищать с джинсов — а она, как боец-разведчик, все уроки жизни запоминала с первого раза. Но в кабинете Изольды! Такого просто не могло быть. Не могло быть этой сырости, что пропитывала сейчас ткань платья, колготки, липко холодила кожу…

Полина подняла руку, встала:

— Извините, Изольда Михайловна, мне надо выйти.

— Уже не надо! — хихикнул кто-то.

Схватив сумку и прикрываясь ею, Полина выбежала из класса.

В коридоре посмотрела, изогнувшись: пятно расплывалось. Безобразно отчетливое на предательском ярком фоне. Побежала в туалет, еще не зная, что делать. Застирать липкое? А потом? Вернуться? Не возвращаться? Но там остались ручка, учебник…

Она простояла в туалете, прижимаясь мокрым к батарее, до самого звонка. А когда он раздался — металлический, дребезжащий, отдававшийся в коленных чашечках, — вышла. Вышла, куда было деваться?

Двери классов распахивались одна за другой. В минуту коридор наполнился гвалтом. Полина ощупала себя сзади — нет, не просохло! — ускорила шаг, едва не налетев на Рэббита, который с мобильником возле уха шагал в сторону окна, а из кабинета математики прямо навстречу ей вывалились «те». Отсидев урок в редкой для них неподвижности, они были заряжены энергией, которую впору мерить в тротиловом эквиваленте.

***

Когда-то Землю населяли два разных вида людей, кроманьонцы и неандертальцы. Так, может, и сейчас два разных вида живут? Одни заняты: учатся, ходят в музыкальную школу, играют в теннис, рисуют картины. А другие… Нет у них никаких занятий. Мозг, словно в скорлупе грецкого ореха, закрыт от мира. Вот и слоняются грецкие мозги по обочине жизни, ищут, за чей счет поразвлечься: «А где там зомби?», «Пойдем зомби гонять», «Разбомбим зомбиленд!»

— Че, зомби, обоссалась?

— Дак она всегда ссыт к доске выходить!

Переместились, оказались рядом, сомкнулись вокруг — так, чтоб за их спинами никто Полину ниоткуда не видел.

И ведь ничего нельзя сделать! Жаловаться — стыдно и бесполезно. Убегать, прятаться? Но тех, кто бежит, догоняют. Тех, кто прячется, ищут. Драться с ними? Да, поначалу дралась. Но «тех» было больше, они всегда побеждали.

Перед глазами вспыхивает неестественно яркий свет. Ей кажется, пол куда-то едет под ногами. Голова наполняется грохотом, и уши закладывает, как на большой высоте. У «тех» — расширенные зрачки, перекошенные лица. На миг зависнув в воздухе и, кажется, еще в воздухе расколовшись, осыпаются на пол оконные стекла. Из шеи Рэббита торчит треугольный осколок, ворот его рубашки намокает красным.

— Киреева, быстро!

Изольда — как она оказалась рядом? — вталкивает Полину в класс. Миг — и все сидят на полу вдоль стен, прижав спины к холодной тверди. В классе окна уцелели, зато шторы лежат под ними бесформенной кучей. На улице воют автомобильные сирены. «Те» тоже здесь. Изольда вернула их тоже. Молниеносная Изольда.

— Не вставать! — командует она.

Выходит в коридор, закрывает дверь, слышится короткий скрежет ключа.

Никто ничего не говорит, но можно услышать мысли. Тем более что мысли у всех одни и те же. Школу захватили террористы? Упал самолет? Взорвался «Уралтрак»? Полина дрожащими руками выцарапывает из сумки телефон, набирает маму.

Нет никакой мамы. Гудков нет. А на улице всё воют машины, воют и воют. Савченко, тоже с мобилой в руке, кричит: «Нет связи!» Кто-то всхлипывает.

— Война!

Из вентиляционного отверстия начинает хлопьями валить слежавшаяся пыль.

Трудно сказать, сколько они просидели так. Сначала одни, потом с вернувшейся очень спокойной Изольдой. А потом пронеслось, рикошетя от стен, слово — «метеорит».

Метеорит рухнул, слава богу, за городом, но самые невезучие все равно от него пострадали. Рэббит вот… Одни говорили, что его даже до больницы не довезли, потому что в рану попал воздух и он умер в машине скорой от этого воздуха. Другие утверждали, что до больницы Рэббита довезли и умер он уже там, поскольку потерял много крови. Савченко с серьезным лицом рассказывал, что Рэббит умер прямо тут, в школе, когда физрук, пытаясь остановить кровотечение, наложил ему на шею жгут.

Так это было странно — пострадать от метеорита… Кто-то с неба бросил в тебя камень. Вот ведь что оказалось: сумрачные-то улицы, сумрачные дома — всего лишь нарост на небесном теле, космическом шаре! Четыре с лишним миллиарда лет этот шар мчится куда-то в холоде и темноте. И в тишине. Звуковые волны там, в космосе, не передаются. Никаких оскорбительных слов не услышишь там. Там другое происходит: вспыхивают сверхновые, зияют черные дыры. Крошечные нейтронные звезды обладают такой силой тяжести, что, высадись на них человек, стал бы весить миллион тонн.

В городе появились новые шутки. «Челябинские металлурги настолько суровы, что заказывают поставки руды прямо из космоса!» А ведь космос и правда, скорее всего, обитаем. Скорее всего, жизнь есть на других планетах. На тех, что находятся в особой зоне пространства — она, как узнала Полина из библиотечной книжки, называется зоной Златовласки.

При этом названии что-то волшебное шевельнулось в памяти. Прочитанное? Приснившееся, может? По-английски Златовласка — Голдилокс…

Голдилокс не была принцессой — просто девочка, которая однажды ушла в лес погулять. И забрела там в дом трех медведей. Сначала попробовала посидеть на одном стуле, потом на другом, но везде было плохо, неудобно — только маленький стульчик сына-медвежонка оказался в самый раз. Вот и Жизнь так же выбирает, где можно появиться, где подходят для этого условия. Выбирать есть из чего: мир не имеет границ.

Больше всего Полину поразило, что решение было рядом все эти годы. Все эти годы ей незачем было мучиться: мир всегда не имел границ.

Мать, конечно, сразу превратилась в загнанного зверька.

— Как же… Зачем? А вдруг… Ведь девятый класс… А лицей этот… Там учиться так трудно! И ездить далеко… Представь, во сколько вставать! И возвращаться позже меня будешь, я тут с ума сойду…

Если у тебя есть решение, самое трудное — сохранить его, когда против тот, кого ты любишь.

Если у тебя есть решение, самое нужное — сохранить его, когда против тот, кого ты любишь. Иначе — понятно, что будет. Исчезнет космос, небо спрячется от взглядов под тощими, как больничное одеяло, облаками: серенькое небо, скучное, будто и не знавшее никаких метеоритов никогда. Исчезнет космос, вернется ад. «Зомби, не упади, еще переломишься!», «Зомби, что ты там ешь? Чьи-то мозги? Фу, я щас сблюю!»

Вот что будет.

Так все и пошло опять своим безнадежным путем.

Одна радость: в расписании снова появился английский. Значит, Рэббит не умер! Полина еще с вечера сложила в сумку учебник с тетрадью и стала ждать. Хорошо, когда есть чего ждать, даже если это всего лишь школьный урок.

Как назло, утром заболел живот. Ей остаться бы дома, лечь, свернуться калачиком, зажать зубами угол одеяла и повыть тихонько — но ведь мать напугается, будет метаться по квартире, вызовет скорую. Чуть что, она вызывала эту скорую, и хмурый ф…