Симфония праха

Спасибо семье, которая продолжала верить, и друзьям, чья поддержка была незаменима. С вами завтра всегда кажется лучше, чем вчера.

Жить или умереть — выбор за тобой.

Джон Крамер из фильма «Пила»

Роджер Смит

Свобода — это лишь надпись на футболке. Вместе с ней в вашей жизни не появится того самого счастья, о котором слагают легенды. Мысли не исчезнут в бесконечной тьме. Все останется таким же, просто к спине прицепятся невидимые крылья.

Я начал об этом думать, когда увидел огромный баннер с надписью «Жить, дышать, говорить». Фактически мы все это делаем, но некоторые делают иначе. Одни каждый день пытаются дышать кислородом, а не сигаретным дымом. Другие практикуются в очень тяжелой сфере — в разговоре. Есть те, кто так и не смог научиться этому навыку. И почти любое существо, которое тяготит землю, не имеет понятия, как жить. Что же ты сделаешь теперь, немой и давно не чищенный баннер? Неужели все так же будешь прожигать словами проезжающие мимо машины, зная, что в конце концов останешься ни с чем? Если бы я стоял на постоянно заполненной трассе…

— Ты вообще слушаешь?

Еще бы вспомнить, что он говорит.

— Ага, просто на птиц засмотрелся.

Могу поздравить себя с самой идиотской отговоркой.

— Вот реально ворон считаешь.

Смотрю на белые волосы собеседника. Гадаю, как скоро те выпадут после стольких покрасок.

— Так вот, значит, стою и не понимаю, почему вдруг я — козел отпущения, — ударение на «я», ведь все считают, что никогда и ни в чем не виноваты. — Пытаюсь разобраться с ситуацией, ну знаешь, как нормальные люди. Все-таки кулаками помахать еще успеется.

Сигарета из недавно купленной пачки едва держится в губах рассказчика. Дым от нее закрывает вид на баннер. Постоянно хочется стрельнуть сигаретку, но в который раз вспоминаю, что решил бросить.

— И что потом? Оказывается, кружка треснула еще до меня. Как я и говорил!

На самом деле я хорошо держался в выходные, когда избавился от всего никотина в доме. А здесь, среди недавно проснувшихся коллег, которые машинально суют сигареты себе в рот, мимолетное желание легкости в теле превращается в убивающую изнутри жажду.

— Это ужас, конечно. Слушай, я затянусь один…

— Лихач здесь! — меня опять обрывают

Наверное, судьба. Всегда так говорю, хотя в судьбу не верю.

— Что-то они рано сегодня, — недокуренная сигарета рассыпается под тяжелой подошвой ее владельца, и тот с неподдельным интересом идет вслед за толпой. Я остаюсь наедине с брошенным на асфальт окурком, который в другой вселенной мог быть моим.

Тот, из-за кого все пришли в движение, имеет очень интересную историю знакомства с нашей компанией. А если точнее — с одной работницей.

Однажды после традиционного корпоратива (то есть такого, когда на следующее утро даже просыпаться не хочется) мы вышли на улицу, чтобы наконец разъехаться по домам. Времени — где-то часа три, но дорога перед баром почти заполнена. Нескончаемая суета. То и дело какой-то таксист останавливался, крича, чтобы быстрее запрыгивали, а другой уезжал, довольный тем, что пассажиры по пьяни дали приличные чаевые. Из-за хаотичной атмосферы, пахнущего бензином воздуха и парочки унций виски проснулась моя романтичная душа. Я смотрел, как звезды выглядывали из-под толстого слоя смога. Пытался вспомнить название самой яркой из них. Сири? Сирус? Когда шея затекла, я опустил взгляд чуть ниже и увидел фонарь. Тот свисал над дорогой, добавляя таинственности. На его свет глупо летела куча мошек и комаров. И я, конечно, счел себя обязанным пересчитать их всех. Это было сложно, потому что поймавшая волну коллега не переставала кидать в насекомых свою миниатюрную сумочку. Сидя в баре, она рассказывала, как рада, что купила ее, и что готова беречь как зеницу ока. Спустя пару часов золотая цепь ненаглядной сумки звонко бренчала, падая на асфальт и собирая на себя все больше и больше грязи. Засмотревшись, я не заметил несущегося лихача. Фары его мотоцикла сливались с десятками других. Лихач собирался промчаться вдоль бордюра, чтобы обогнать медленно ползущие машины. Именно тогда в порыве веселья коллега вновь подкинула сумочку. И та прилетела прямо в забрало шлема. Скрежет колес, визг тормозов, непонятно куда улетевшая сумка-граната… Все таксисты, прохожие, друзья, трезвые и нетрезвые побежали то ли спасать пострадавшего, то ли просто поглядеть на него из любопытства.

Поврежден левый голеностопный сустав. Могло бы быть сотрясение, не окажись у парня шлема, так что спасибо напутствиям матери из детства. Но самое интересное — это то, как виновница происшествия извинялась перед жертвой. Парень оказался не дурак и, пока они вместе с моей зареванной коллегой ехали в скорой, договорился насчет ежедневного завтрака в течение трех недель. Не жирно ли? Возможно. Имеем ли мы право судить? Конечно, нет.

Так что уже где-то девятое утро они ездят по разным ресторанам, проедая деньги метательницы сумок. Потом приезжают в офис, и тогда лихач остается с нами еще на часик, так как у него нет работы. Все успели узнать его. Он настоящий экстраверт, умеющий менять тему разговора, как ему вздумается. Не верит в Бога. Отец — какая-то шишка, а маму потерял, когда перешел в одиннадцатый класс. Рак. Закончил местную академию, причем выиграл грант. Не пьет кофе. Любит и одновременно ненавидит рисование, потому что в детстве из него насильно пытались сделать второго Пикассо. Раньше курил сигареты Camel, но после смерти брата перестал. Мотоцикл достался ему как раз от брата. После похорон родственники расхватали даже крохотные ценности, и лихач остался только с мотоциклом и старым кошельком Campo Marzio. По сути, хороший парень, который славно держится для этой жизни. Разговоры с такими людьми нельзя назвать пустыми. Наоборот, каждое слово имеет смысл, а диалог легко рождается сам. Сложная жизнь создает мудрые души. Люблю такое — что-то, что можно назвать живым.

Я шагаю в его сторону, намереваясь отлично провести время. Лихач, опираясь на самый дешевый костыль, какой мы смогли найти, идет навстречу, умудряясь пожимать руку каждому на своем пути. Хватка крепкая, но доброжелательная. Легкий кивок головы в знак уважения. Он знает правила.

— Доброе, — лихач выше и крупнее меня. Мне надо либо задирать голову, как последнему идиоту, либо смотреть снизу вверх, как кокетка, заигрывающая глазками. Я выбираю смотреть на костыль. — Ну как, держишься?

— Конечно. По-другому ведь не умеем, — понимающий смешок, улыбка. Глядя на желтые зубы лихача, я снова вспоминаю о том, как хочу закурить. Надо срочно отвлечься.

— Давай зайдем внутрь, а то…

— Смотри! — перебивают меня уже в третий раз за утро. И, к сожалению, в последний. Видя, как в мою сторону летит огромный камень, тень от которого становится все больше, собеседник не придумывает ничего лучше, чем крикнуть обычное «смотри». И то, этот спасительный возглас я слышу где-то на задворках сознания, будто бы находясь в густом и темном тумане.

Сначала я чувствую, как в макушку больно ударяет что-то тяжелое, похожее на неожиданный подзатыльник. Сквозь смазанные мысли пробирается осознание, что давление сверху слишком сильное, и ноги подгибаются. Слышу ли я хруст собственного черепа? Нет. Успеваю ли я крикнуть что-то напоследок? Конечно, нет. Я даже не вижу, как лужа крови растекается по асфальту. Просто потемнение. Ощущение ничего.

Будь вы в тот момент рядом, вы наверняка застыли бы в шоке, не веря, что все это взаправду. И так же, как мои коллеги, начали бы паниковать, в ужасе вертя головой по сторонам в поисках инструкции «Что делать, когда увидел труп не в кино?». В такой атмосфере сложно понять причину, по которой на голову человеку прилетает кусок небоскреба. Но если ваша психика прочная как сталь, а ужастики всегда были самым любимым жанром, то самолеты, которые врезались в верхушки зданий-близнецов, стали бы более интересными, чем умирающий человек. Тогда прилетевший из ниоткуда камень отлично вписался бы в картину, которую называют «Одиннадцатое сентября две тысячи первого года».

Ма́тис Биллунд

— Солнце, давай быстрее, выходить через три минуты!

Мама, как всегда, суетится. До выхода на сцену еще минут десять, как раз успею доиграть раунд. Середина боя как-никак.

Звуки выстрелов в стареньких наушниках. Ловко стучащие по экранчику пальцы. Люблю это.

В целом я мог бы отложить игру и еще раз пройтись по нотам, но тут своя логика, может быть, отчасти глупая. Значит, играю я на сцене лет так с пяти. И только в пятом классе мне посчастливилось узнать о тетрисе. Эта игра очень простая, но затягивает. А самое классное, что с геймбоем я могу играть в нее везде, даже перед началом выступления. Вся суть состоит в запутанной конструкции. Кажется, вот почти победил, как вдруг появляется новая проблема, и теперь уже из принципа надо доиграть до конца. Будто бы в казино. Именно из-за того, что такие игры отвлекают от мыслей и всего прочего, я вместо очередного прогона сижу, уткнувшись в экран. Зато после выхожу на всеобщее обозрение без страха. Даже понервничать не успеваю, настолько расслаблен.

— Нет, так не пойдет!

Консоль выдергивают из моих рук. Кубики же в ней продолжают безмятежно падать.

— Мам, да ты чего? Отдай!

Вот, я опять ною. Я прекрасно понимаю, как выгляжу со стороны. Безответственно, глупо и самоуверенно. Но все равно бросаюсь к геймбою, как ребенок. Я и есть ребенок, но маме сложно объяснить такое. Ей легче считать, что я уже все понимаю и намеренно ее злю, постоянно делая что-то не так. И знакомые, твердящие о том, какой у нее самостоятельный и зрелый мальчик, только подливают масла в огонь.

— Уткнешься в этот свой кирпич и ничего вокруг не замечаешь! Ничего!

Мама широко открывает глаза, как бы показывая, что я ничего не вижу. Если я скажу, что как раз для этого все и делается, боюсь, крики и ругань превратятся в несдерживаемый ор.

— Стараешься для него! На прослушивания берешь, курсы обеспечиваешь! А в ответ что?!

Мама смотрит выжидающе, но отвечать не надо. Лишь, чуток опустив голову, делать виноватый вид.

— А получаю я только твои глаза, как у зомби, которые уткнулись в одну треклятую точку!

Люди смотрят на нас. Они продолжают вести разговоры, готовить детей к выступлению и проверять технику, но я вижу, что их внимание обращено на маму. Пусть перестанут притворяться, будто их не волнуют чужие дела. На самом деле они, не зная ситуации, уже успели осудить, пожалеть и обсудить.

Слышу, как две девушки с блестящими бейджиками разговаривают о нас.

— Вот точно… Не понимаю… Ну французы…

Мне слышны только отрывки фраз, но такие слова всегда меня бесят. И что с того, что мы не местные? Будто вещи, за которые мы не отвечаем, влияют на характер. В конце концов, Германия и Франция не так уж далеки друг от друга. Да и в целом мой дом — Дрезден.

— Все! Вымотал ты меня.

Мама уходит на поиски воды. Я вроде пытался пропускать ее крики мимо ушей, чтобы не расстроиться перед выходом — еще не хватало рыдать на сцене, — но не вышло. Настроение на дне. Комок из несказанных слов застревает в горле. Глаза затягивает пелена слез. Часто моргаю. Приходится.

Вообще-то, тетя говорит: «Когда хочется плакать, надо дать чувствам волю». Позволить себе и кричать, и рыдать. Но не могу я так. Во-первых, характер. Во-вторых, воспитание. В-третьих, мне как раз пора выходить.

Осторожно достаю скрипку из разукрашенного стикерами футляра. Учительнице такие украшения не по душе, но мне становится легче, когда я вижу яркие цвета на фоне черного. Бережно наношу канифоль на смычок, стараясь не переборщить. Не прошло и минуты — я уже выхожу из-за занавеса. Чувствую, как старенький пол скрипит под моими туфлями, которые так долго натирала мама. Легкая и в то же время уверенная улыбка застыла у меня на лице. Перед аудиторией надо оставаться милым, но серьезным. За несколько лет я этому научился.

Громко объявляют название произведения. Я смотрю на лица зрителей, превратившиеся в размытую ма…