Королева острова

16+

Vanessa Riley

ISLAND QUEEN

Печатается с разрешения William Morrow (импринт HarperCollins Publishers).

Издательство выражает благодарность литературному агентству Andrew Nurnberg Literary Agency за содействие в приобретении прав.

Перевод с английского Елены Николенко

Серийное оформление и оформление обложки Александра Андрейчука

Иллюстрация на обложке Дины Климовицкой

Райли В.

Королева острова : роман / Ванесса Райли ; пер. с англ. Е. Николенко. — М. : Иностранка, Азбука-Аттикус, 2024. — (Сага).

ISBN 978-5-389-27387-0

Рожденная в рабстве на крошечном карибском острове Монтсеррат, Дороти Кирван сумела выкупить свободу у своего отца — ирландского плантатора, а потом добилась освобождения сестры и матери. Ценой невероятных усилий ей удалось стать богатой и влиятельной женщиной, владелицей домов и земель, от сахарных плантаций Доминики и Барбадоса до роскошного отеля в Демераре на южноамериканском континенте. Это рассказ о реальной исторической фигуре — женщине, сумевшей пробить себе путь наверх в чудовищных условиях рабства и колониализма, женщине, не боявшейся любить и не останавливавшейся ни перед чем ради любимых.

Каждой чернокожей девочке, которой твердили: «Ты ничего не добьешься».

Дыши. Не верь лжи. Мечтай. Поведай свою историю.

Лондон, 1824. Кенсингтон-хаус

В жизни своей не знавала я минуты, коей на пользу бездействие.

В жизни не ведала часа, что украсила бы тишина.

Много минуло времени с тех пор, как на меня снисходил душевный покой, — когда я могла уделить хоть минуту танцам, час моим гимнам. Все сгинуло, когда Совет Демерары ввел налог1.

В нетерпении я сижу в парадной гостиной Кенсингтон-хауса, переводя взгляд с легких портьер на окне на директрису школы. Мисс Смит в чиппендейловском кресле напротив отпивает ромашкового чаю. Ее пальцы, сжимающие фарфоровую ручку, слегка дрожат.

— Миссис Томас… — говорит она, широко распахнув глаза и пуча их, как игуана. — Мы не ждали вашего визита, но я рада, что вы согласились задержаться в Кенсингтоне и осмотреть нашу школу. Вот увидите, это достойное вложение.

— Мне всегда нравилось название «Кенсингтон». — Я осекаюсь, вспомнив о прогулках, о выборе, о моей плантации с метким названием. Кенсингтон — лишь закорючки, высеченные на краеугольном камне нашего дома.

Директриса продолжает болтать, я киваю. Перо белой цапли на моей шляпке покачивается, закрывая мне лоб. Я смахиваю перо, словно воспоминание, от которого хочу избавиться, однако людям не дано выбирать, что придет им на ум.

— Благодарю за гостеприимство, мисс Смит.

Она наклоняет острый подбородок.

Чайник громко звякает о край моей чашки и выдает нас обеих — волнение мисс Смит и мое…

— Прошу прощения, мадам. Не понимаю, что на меня нашло. — Директриса ставит чайник на разделяющий нас стол красного дерева. — С этим серебряным сервизом, что вы подарили школе, всегда обращались уважительно.

Уважительно.

Если прикрою веки, это слово на разные голоса из прошлого — голоса друзей и врагов — станет преследовать меня.

Поэтому я не шевелюсь, даже не моргаю.

Пустая болтовня директрисы простительна. Мисс Смит успешно собирает средства, а я питаю слабость к женщинам, которые разбираются в цифрах.

— Должно быть, мой поздний приезд отвлек вас от дел. Приношу извинения.

Я и не догадывалась, что мисс Смит способна еще сильнее распахнуть глаза. Она явно не привыкла к тому, чтобы кто-то брал на себя ответственность за причиненные ей неудобства.

Моя ответственность неотлучно при мне. Каждая ее капля.

— Ничего, — вяло улыбается директриса. — Благодетелям всегда рады.

Эта чопорная дама с прилизанными глянцево-черными волосами придвигает мне поднос с угощением.

— Печенье?

— Нет. Довольно и чая.

— О, да. — Она склоняет голову. Бедняжка сдулась, будто поникший парус, покинутый ветром.

Бросив взгляд на опустевшую улицу — ни экипажей, ни посетителей, — я позволяю себе нахмуриться. Но замечаю волнение мисс Смит и стираю это выражение с лица.

Одетая в бежевый шелк с отделкой из мехельнского кружева2 на рукавах, она беспокойно ерзает, покачиваясь назад и вперед. Не знаю, как помочь ей, особенно теперь, когда я должна помочь прежде всего себе.

Я давно живу на свете.

Не хотелось бы сейчас себя переделывать. Совету Демерары не украсть мою жизнь. Этим мужчинам не удастся заполучить то, что я выстроила.

Занавески развеваются. Легкая ткань, похожая на вуаль, сплетенную из коры лагетто3, обрамляет пустую улицу. Мое встревоженное, не знающее покоя сердце начинает биться сильнее. Нервное ерзание директрисы напоминает мне, что лишь я одна не подвержена риску. В отличие от всех цветных женщин.

— Еще чаю, мадам? Я только хотела спросить, не желаете ли вы еще чаю, миссис… миссис Томас.

Мис-с-сис Томас-с-с. Она произносит мое имя так, как мне нравится, со всеми положенными буквами «с».

— Покончим с этим. Мисс Смит, скажите, в чем дело? — Мой голос звучит резко, и бедняжка вся заливается краской, от лба до подбородка.

Она могла бы слиться с розовыми обоями гостиной. Мисс Смит бы точно осталась незамеченной в больших особняках Демерары, Доминики или Монтсеррата. Да и на Гренаде. Так часто бывает со светлокожими цветными.

— Вашей внучке очень нравится в Кенсингтон-хаус, мадам.

— Я не собираюсь переводить Эмму Гаррауэй в престижную школу Мэрилебон, как ее кузину Генриетту. Предпочитаю, чтобы моя внучка обучалась здесь.

Где за ней будут присматривать и уберегут от скандалов или чего похуже — от мезальянса. Последнее я не стану озвучивать.

Разочарование в выборе моих детей и внуков идет рука об руку с моими собственными сожалениями.

Губы мисс Смит раздвигаются в улыбке.

— Мы любим Эмму. Она многообещающая ученица, но Генриетта Саймон, миссис Сала́, тоже блестяще училась.

— Да… Она вышла за своего учителя музыки из Мэрилебон.

Моя Генриетта. Хенни. Я возлагала на нее такие надежды!

— Вы были на ее свадьбе? Говорят, она просто сияла.

— Нет. В Демераре стоял сезон штормов. Путешествовать морем было невозможно.

Я отправила Хенни свои наилучшие пожелания и приданое. Последнее для новобрачных куда важнее.

— Ваши колени, мадам… Они дрожат. Вам холодно? Может быть, разжечь камин или послать за одеялом? Гостям из тропиков требуется время, чтобы привыкнуть к лондонской прохладе.

— Нет. Не стоит беспокоиться.

Директриса снова нервно ерзает, будто я на нее рявкнула. Я разглаживаю бледно-желтую юбку с тяжелым кружевом, тяжелой отделкой. Эти платья прямого фасона не помогают скрыть мое напряжение. Как я буду настаивать на своем перед секретарем совета в его помпезном кабинете, если в школе меня подводят собственные колени?

Я изо всех сил пытаюсь собраться, но что-то ненароком все же выдает правду.

— Мадам? — Мисс Смит машет мне, вытаскивая из сумрака. — В школе многое сделано. Вы будете довольны всеми… инвестициями.

Она говорит быстро, словно мчится в телеге, колеса вертятся, лошади бьют копытами. Должно быть, уверена в своей работе.

Я вздыхаю, мое дыхание смешивается с паром ромашки с лимоном. Нужно дать ей понять, что я ценю ее усилия. Что ее работа — важна. Я бряцаю чашкой, как колокольчиком.

— Я вполне довольна, мисс Смит. Школа хорошая.

Мой взгляд перемещается к окну, на пустую улицу, но директриса снова начинает подавать знаки.

— О, я поручила Эмме заняться вышивкой. Это у нас новое. С вашего последнего визита у нас появилась швея с проживанием. Это ваш третий приезд в Англию?

— После восемьсот девятого года я часто бываю в Европе.

— Восемьсот девятого? Так давно? Н-надеюсь, на сей раз вам у нас понравится.

Ее голос взлетает и опускается, получаются забавные запинки.

— Что случилось, мисс Смит?

— Ничего особенного, мадам, но учительница фортепиано, которую мы недавно наняли, мисс Люси ван ден Вельден, сказала, вы здесь бывали. Я подумала, она что-то напутала.

Мисс ван ден Вельден — докучливая дамочка из Демерары. Сует свой тонкий нос в чужие дела. Ее отец служит в Совете ужасного вице-губернатора Мюррея, где мужчины с наслаждением принимают законы, угрожающие цветным женщинам. Можно было бы предположить, что мисс мулатка проявит озабоченность и, возможно, переубедит отца. И тогда этот груз не лег бы на мои плечи.

— Мисс ван ден Вельден мечтает вас увидеть. Когда я сообщила ей о вашем приезде, она сказала, что с нетерпением ждет встречи. Хочет поделиться вырезками из газет.

Не вырезками из газет. Вырезкой. Одной картинкой.

Единственный набросок, напечатанный журналом «Рэмблер», чтобы посрамить молодого моряка и меня. Сердце мое трепещет. В груди загорается огонь сродни тому, что пылает на щеках. Если скандал дойдет до ушей министра обороны и колоний, человека, управляющего подвластными Британии землями по всему миру, он откажет мне в аудиенции. Отвергнет меня, женщину, которая носила кандалы и клеймо шлюхи, наложницы и мошенницы.

Но моя история — мой позор и моя слава — никому не известны.

Я разглаживаю складки на шали, плотнее кутаю в нее руки и заставляю себя припомнить: я уже не та девушка, которая убегала от проблем или сломя голову мчалась им навстречу.

Боец во мне подается вперед.

— Проследите, чтобы мисс ван ден Вельден уделила мне время. Я положу конец этой путанице.

— Да, мадам. — Мисс Смит отпивает чаю, не обращая внимания на мои колкие слова. — О садах… Я еще вам о них не говорила. Не желаете ли осмотреть клумбы? Может, пирога? Он совсем свежий. — Директриса подвигает мне поднос, будто я слаба зрением.

Но это не так. Мое зрение просто избирательно, я вижу то, что хочу.

— Нет, мисс…

— Я так больше не могу, мисс Томас! — Ее щеки пламенеют ярче, чем мякоть плодов кешью. Директриса вскакивает с кресла. — Вы недовольны. Мне так жаль, но молю вас, пересмотрите решение. Не прекращайте финансирование Кенсингтон-хауса!

— Что?

— Наши девушки нуждаются в образовании. Наша школа — лучшая. Мы охотно принимаем молодых женщин из Вест-Индии. Мы стараемся, чтобы цветные девушки получили все шансы. — Она падает на колени и протягивает ко мне руки. — Я изо всех сил пытаюсь сделать атмосферу благоприятной.

Поставив чашку, я беру ее маленькие, такие светлые ладони в свои темные, очень темные руки. Делюсь с ней силой и помогаю встать. Мы обе поднимаемся.

— Успокойтесь. У меня нет ни малейшего недовольства ни вами, ни школой.

Сумеет ли она разглядеть за моими морщинами, как во мне бурлит гордость? Я помогла этой женщине осуществить мечту, построить нечто хорошее, нечто долговечное.

На лице мисс Смит мелькает облегчение. Сначала зарождается крошечная улыбка, потом расцветает, обнажая зубы.

— Спасибо, мадам. С тех пор как вы прибыли, меня терзал страх. — Но тут ее улыбка увядает, словно монеты в лепреконовом горшке превратились в свинец. — Тогда почему у вас такой вид, будто новости неважные?

— Мне предстоит встреча с лордом Батерстом4, секретарем по вопросам военного ведомства и колоний. Он управляет Демерарой и всеми Подветренными островами — моей Доминикой, Монтсерратом и Гренадой.

Мисс Смит бросает на меня взгляд.

— Такой высокий чин. Но, мадам, почему Батерст? То есть зачем вы с ним встречаетесь?

— Государственный секретарь может исправить то, что натворил Совет Демерары. Они установили налог для цветных женщин, только для нас. Нас заставляют оплачивать ущерб, который причинили мятежи рабов.

— То есть это не распространяется на всех граждан? Какая несправедливость.

— С этого начинается правовой террор. А вдруг эти люди примут закон, отменяющий наши договоры найма, купчие или даже вольные грамоты, — что им мешает? Мы снова окажемся в рабстве.

Лицо директрисы становится серым.

— Тогда помоги вам Бог, мадам. Вы должны его убедить.

— Я знаю.

У меня есть единственный шанс, одна встреча, чтобы убедить Батерста.

Бабах!

Двери гостиной распахиваются. Это Мэри — одна из самых юных в моем роду.

— Смотри, смотри, бабуля!

Мэри Фуллартон важно вышагивает по комнате с книгой на заплетенных короной волосах. Внучка кружится, двигаясь от очага к окну, белое шелковое платье развевается волнами.

— Кузина Эмма показала, как это делать. Она разрешила взять твою книгу!

Мою книгу?

Вероятно, Мэри видела сотни фолиантов на полках в моей гостиной. Должно быть, ребенок решил, что все книги повсюду принадлежат мне. Я улыбаюсь, но не поправляю ее.

Маленьким девочкам нужно мечтать и думать, что они могут владеть всем.

— Мэри, посидите со мной. — Мисс Смит усаживает малышку к себе на колени. — Я вам почитаю. А когда вы станете постарше, тоже сможете учиться у нас, если бабушка захочет.

Восхитительное зрелище — видеть, как они вдвоем листают страницы, касаются пальцами слов. Вены мои гудят при мысли о несправедливости — что могут сделать мужчины правящего класса с нашими женщинами. Моя кровь — это сахар Демерары, загустевший до карамели и превратившийся в черный уголь. Пусть все, что грозит нам, исчезнет, сгорит дотла.

Сделав глубокий вдох, я устраиваюсь удобнее в мягких подушках кресла.

Моя подруга, моя дамфо5, старается устроить встречу. Уже прошло пять дней с тех пор, как я отправила послание. Возможно, давние обещания, что были даны на побережье, с годами утратили силу. Время все разрушает.

Я сижу с закрытыми глазами и слушаю, как мисс Смит и Мэри читают.

Чутье твердит — ради нее, ради них я добьюсь успеха. Но сердце подсказывает: чтобы заставить лорда Батерста отменить налог, придется улыбаться и держать язык за зубами.

Помалкивать, когда речь идет о справедливости, — вот что мне никогда не удавалось.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

УРОКИ

Отец никогда не говорил, что я должна стать никем.

Монтсеррат, 1761. Мятеж

Сегодня мы умрем.

Я это знала.

Съежившись в хижине матери, я водила пальцем ноги по сучку в дубовой половице. Доски были длинными и старыми. Я дрожала у приоткрытого окна, кутаясь в лоскутное одеяло, и ждала, когда закончится мятеж.

Мы видели сражение в море. Большие английские корабли с серебряными пушками направлялись к Мартинике. Па сказал, они хотят захватить остров и вышвырнуть своих врагов назад, во Францию.

Эти корабли могут повернуть на Монтсеррат. Здесь тоже хозяйничали французы, и основная часть населения поклонялась их католическому богу. Этого британцы не выносили больше всего.

Я мечтала, чтобы они победили, тогда у нас наконец настал бы мир. Мы жили в лачугах с тонкими ставнями и крышами из пальмовых листьев и соломы, не боясь ничего, кроме плетей надсмотрщиков. Вряд ли британцы могли быть хуже этого.

— Сторожись окон, Дороти! И все будет хорошо.

В темноте послышался голос ма, теплый, отважный и уверенный, который окутал меня, словно обнял.

Ружья изрыгнули гром, и это ощущение пропало. Снова раздались голоса, но не плавная речь плантаторов, а крики наших людей. Вопли пленников.

В глубине души мне хотелось зажечь огонь и посмотреть, что творится в ночи. Но mamai6 — моя ма́ми, думала, что дым, поднимающийся из отверстия в крыше, привлечет внимание солдат.

Только вряд ли убийцам нужно приглашение. Тепло огня скорее привлечет не людей, а игуану, одну из пучеглазых шипастых ящериц.

Снова бой барабанов.

Я закрыла рот, не давая страху, который крутил мне кишки, вырваться рыданиями наружу. Я обещала мами быть храброй, но меня зарежут на шестом году жизни.

Это нечестно, всегда нечестно.

Наш остров создан не для войны. Изумрудный остров моего па звался Монтсеррат. Царство джиги и песен в перерывах между тяжким трудом.

— Дороти? Ты не у окна?

Прикусив губу, я выглянула через открытые ставни. Зря я это сделала. Небо заволокло копотью, пришлось щуриться. Может, звезды уже вовсе погасли. А вот увидела бы я их далекий свет, сразу поняла бы, что все хорошо.

— Дороти? Я тебя зову.

Голос мами звучал не сердито.

Было еще немного времени взять себя в руки, и я потерла щипавшие глаза. Грудь разрывалась от ощущения, что меня обманули. Пяти недолгих лет мало для жизни. В голове еще не родились мечты. Пожалуйста… Я не могу умереть, не позволив своим мечтам появиться на свет.

Влага заструилась по моим пухлым, словно яблочки, щекам. Нечестно умирать сегодня. Совсем нечестно.

— Дороти?

Я не могла ей ответить. Слезы выдали бы ма мою слабость. И она бы огорчилась. Я поклялась никогда больше не отнимать у нее радость. Мами редко смеялась. Ее улыбка была безжизненной, больше походила на гримасу.

Когда па уезжал, я поклялась быть храброй. Но как это сделать теперь? Как быть храброй, когда вокруг хижины воняет смертью…

— Дороти, а ну, иди сюда, детка. Быстро!

Ма стояла у моей двери, малышка Китти спала у нее на бедре.

— Я так и знала! Слишком ты тут притихла, моя болтушка. — Она кивнула на открытые красные ставни. — Не удержалась. Видишь, небо с тобой говорит? Говорит, ты улетишь прочь!

Спокойный голос ма унимал тревогу, что билась в моей груди, но я не могла заставить себя отойти от окна. Я хотела смотреть, как приближаются повстанцы и над поселением поднимается дым.

По скрипучему полу зашлепали босые ноги. Ма подошла и дернула меня к себе. От рывка я поморщилась, но тут же оказалась в сильных любящих объятиях.

Она стала напевать мне в ухо, и я перестала дрожать. Ма мурлыкала мелодию, которую обычно пела моей сестре, когда укладывала ее спать. Мне нравилась эта песня. Она дарила добрые сны.

Тут я решила, что в пять лет можно и не очень-то храбриться, и расплакалась, прижимаясь к маминому бедру. В ее песне не было слов, вернее сказать, я их не знала, но руки мами были нежны.

Новая партия грубого хлопка, из которой ма шила одежду, была жесткой и колючей, но я не обращала внимания. Только крепче обняла мами и стала любоваться желтыми и оранжевыми листьями, которыми она расписала ткань.

— Все наладится, Дороти. Плантаторы подавят мятеж. Ирландцы и французы всегда справлялись. Бедный Каджо. Из-за этого болвана всех поубивают.

Тот дед в шляпе, низко надвинутой на глаза, который просит на площади милостыню, — это он в ответе за то, что горят поля? Дряхлый старик подговорил людей взять косы и лопаты и идти убивать надсмотрщиков?

Нет. Быть не может.

— Па должен быть с нами, мами. Он должен быть тут, чтобы нас защитить. Он всегда нас защищал!

Ма отпрянула, словно я сказала что-то плохое. Глаза ее затуманили тени, которые подсказывали, что говорить этого не следовало.

Отвернувшись от меня, она разгладила помятую розовую тунику Китти.

— Масса Кирван в отъезде. Твой папаша снабдил своих надсмотрщиков ружьями. Мощными ружьями, которых нет у бедных повстанцев.

В груди у меня зажгло. Я посмотрела в ее прекрасное темное лицо и потрясла кулаками.

— Ты на чьей стороне?

— Побеждают числом, а не добром или злом, только числом, Дороти.

Я вытаращилась на нее. Взгляд у ма был отсутствующий, будто она ушла в себя. Я не хотела, чтобы и меня затянуло в эту пустоту, где ничто не имеет значения.

Разве мы не можем избавиться от страха?

Разве мы не можем оказаться на стороне добра?

Разве нельзя иметь то и другое одновременно?

Я отошла от нее, выглянула в окно и принялась искать взглядом звезды.

— Мне полегчало, мами. Зови меня Долли7 — куколка. Как па зовет. Я его маленькая куколка!

— Тебя зовут Дороти. — Ее тонкий, как у колибри, голос зазвучал громче. — Дороти!

— Долли, — хрипло сказала я, будто ворона закаркала. — Когда меня зовут Долли, я не такая, как все. Так меня па назвал. А он всегда прав.

Ма положила Китти на мое одеяло и спеленала.

— Но игрушку, набитую мякиной, тебе пошила я, а Кирван только болтает про чудных бумажных кукол.

Это была правда.

Па никогда не привозил мне ничего из своих поездок, ну и что? Имя было милым и звучало красиво, мне нравилось быть его куколкой, а не той, о ком сплетничали женщины возле источника. Они говорили, моя кожа черна как деготь. Поговаривали, что я не от па.

Когда он звал меня Долли, своей Долли, это будто доказывало, что я — его. Я была красивой и черной — черной, как черный алмаз.

— Па говорит, у меня глаза как у куклы. Светлые как солнце, как звезда! Мне нравится Долли!

— Имя очень важно. Тебя зовут Дороти. Это означает «дар». Ты — дар Божий.

— Я Долли. Долли, Долли, Долли! Па зовет меня Долли! А ты его не любишь. — Я кричала громче, чем того хотела, но и звуки выстрелов приблизились. Бой шел недалеко от нашей хижины.

— Тебе только пять, а уже дерзишь, как большая. Ты еще мала, Дороти. — Мами сильно нахмурилась, а следом заплакала Китти. — Одни глупости. Отойди от окна. Сегодня спишь на моей подстилке.

Она махнула мне, но я заупрямилась и задержалась у окна еще немного, отыскивая самую яркую звезду. Я сжала пальцы, будто желала приблизить звезду в надвигающемся тумане.

Вдруг мне почудились вдали очертания зверя, который с трудом волочил ноги, и я ахнула.

— Мами, там что-то есть!

Она закрыла окно и схватила меня за плечи. Потом встряхнула. Я попыталась вывернуться, и рукава моей ягодно-алой кофточки туго натянулись.

— Ничего там нет.

Раздался вой.

— Ничего так не вопит, мами!

Снова послышался сдавленный крик, кожу обожгло болью, и я распахнула ставни.

Туман расступился, и из него вышел человек, который нес тело; он направлялся к нам.

— Помогите!

Женщина кричала от боли, я это знала.

— Мами, там миссис Бен. Мы нужны ей. Они нас зовут!

Лицо ма словно закаменело. Она опять ушла в себя, но мать была нужна мне здесь. Пусть объяснит, как помочь.

— Пожалуйста, мами. Что делать?

— Ничего. Ты ничего не видела. Там опасно.

Но я видела миссис Бен, которая нуждалась в помощи.

— Она такая добрая!

Пятилетняя девочка могла помочь, даже если очень боялась.

— У-а-а! — с громким плачем проснулась Китти.

Шума было достаточно, чтобы топазовый взгляд мами оторвался от меня.

И тут я решилась. Не оглядываясь и не слушая ее криков, выбралась из окна наружу.

Я пробежала сотню шагов прямо к мужчине, который держал на руках мою дамфо — мою подругу.

— Миссис Бен — она сильно ранена?

Долговязый мужчина наставил на меня пистолет. В лицо мне ударил запах пороха. Из этого оружия сегодня стреляли.

И он выстрелит из него снова.

Монтсеррат, 1761. Четки

— Кто ты? — хрипло, будто призрак, проговорил незнакомец и сунул ствол прямо мне под нос. — Кто?

— Не скажу, вдруг вы стрельнете.

Он немного отодвинул оружие, но от дула все еще воняло порохом, оно все еще грозило смертью.

— Кто ты, девочка? Последний раз спрашиваю.

— Долли. Несите миссис Бен сюда. — Я выпрямилась, словно и не было никакого пистолета. — В хижину мами. Она врачует, знает старые обычаи, целебные травы.

Чужак заткнул пистолет за пояс белых бриджей.

— Веди.

Я побежала к хижине. Он шел позади, и я всю дорогу молилась, сама не зная кому. Кто-нибудь из богов ма — святых или духов Обеа8 — должен был меня уберечь, не дать выстрелить мне в спину, как сбежавшему трусу. Надсмотрщики всегда над такими глумились.

Мужчина шел следом. Он неуклюже обхватил миссис Бен и уже не наставлял на меня пистолет. Шагал незнакомец так медленно, словно ему пришлось идти долгие мили. Разорванные одежды покрывали пятна крови. Любопытно, что его серые глаза увидели этой ночью…

— Мами уже совсем рядом, миссис Бен!

Я привела их к двери, надеясь, что ма нас впустит. Она стояла на пороге с вилами наготове. Острые зубья отражали лунный свет, которому удалось пробиться сквозь туман.

— Мами, это миссис Бен. Она хорошая, угощала меня засахаренным имбирем, когда па возил меня на плантацию Келлсов.

— Пожалуйста, мэм, — попросил чужак. — Она сильно ранена. Все знают, что Бетти у Кирвана — лекарка.

Говорил он быстро, а глаза в тусклом свете казались большими.

Мами кивнула и опустила вилы.

— Заносите ее. Дороти, дай одеяло и мои притирания.

Я перепрыгнула через решетку, предназначенную для того, чтобы не дать пи́кни дем9 — мелким, вроде Китти, — уползти из хижины. В комнате мами из сундука у ее лежанки я взяла одеяло. Потом достала анис — от желудочных болей, агриппу — от вздутия живота и еще десяток лекарств, которые ма хранила в бутылочках. На циновке поблескивали четки. Шарики, окрашенные в красный, — для здоровья, золотые — на долгую жизнь; четки ашанти10 мама использовала, чтобы разговаривать со своим католическим богом.

Я не стала трогать запретное — все равно не поможет. С охапкой вещей я посеменила в главную комнату.

— Вот, мами. — Я отдала ей лекарства, затем расстелила одеяло у котелка с углями.

Ма расшевелила головешки. В холодные ночи мы согревали этими углями хижину. Похоже, дым, который поднимался сквозь дыру в крыше, мами уже не волновал.

Незнакомец положил миссис Бен на одеяло, потом опустил ладони на грязные бриджи и длинный расшитый камзол.

— Никто не пострадает.

Уж он-то точно. Пистолет ведь у него.

Мужчины — вроде мальчишек, им нужно обязательно заявить что-то такое, чтоб показать свою власть. Так делал мой сводный брат Николас, особенно когда боялся.

Мами взяла полоски ткани из своего отреза, из которого хотела пошить новые туники для меня и Китти, и приложила к ранам миссис Бен — на руке и животе.

— Они сожгли мою хижину, Бетти. — Старуха вздрогнула, когда ма надавила на сочащиеся кровью раны.

Кровь не остановилась.

Она же умрет у нас на полу.

Миссис Бен подняла взгляд на мужчину, прислонившегося к оштукатуренной стене нашей глиняной хижины.

— Козевельд, снова ринешься в бой?

Незнакомец, лет примерно двадцати или меньше, кивнул. Он подошел к лежанке, опустился на колени, поймал руку старухи и взял в ладони.

— Да, Мер… Бен. Мятежники все сожгли. Мой дом, земля Келлсов, в опасности. Я не могу ее потерять. Я не подведу отца.

Он говорил с зубовным скрежетом, но не знал, что битва уже выиграна за него. На его стороне, на стороне единобожников, было больше людей, больше оружия.

Свеча мами озарила его лицо. Темные спутанные волосы, ямочка на подбородке, ужасные кустистые брови, что затеняли глаза, казавшиеся ореховыми.

— Спасибо, мэм, мисс Бетти…

— И Долли. Я помогла!

— Ты куколка. Очень храбрая. Благодаря тебе миссис Бен теперь у друзей.

Мами указала на большой калебас с водой.

— Хватай-ка его, Долли. Принеси воды. Напоим ее.

Она назвала меня именем, которое мне нравилось, так что я мигом повиновалась.

Я подтащила большую тыкву к мами, и она перестала прижимать повязки к ранам миссис Бен. Ма поднесла руки к глазам старухи, словно защищая их от света.

Я замерла рядом, глядя, как выражение лица матери меняется с гневного на какое-то другое, на безразличное.

— Ты из Келлсов, соседей Кирвана, один из его пи́кни дем?

— Да, — не колеблясь ответил мужчина, который понимал ирландско-креольский говор мами, — один из детей Келлса, единственный сын.

— Не уходи. Ты еще не закончил. Ее нужно отнести на землю Келлсов. Мистеру Бену нужно знать.

— Мистер Бен умер. Сосед донес, что старик знает имя главаря мятежников. Они выстрелили бедняге в грудь, когда тот отказался его выдавать.

— Нет… — Мои глаза снова налились слезами. — Он тоже был хороший!

— Долли, дай Келлсу воды, потом ступай в свою комнату и побудь с Китти. Присмотри за ней. И сиди там.

Высокий мистер Келлс склонился над миссис Бен, надавливая ей на щеки.

Мами перехватила его руку.

— Хватит, мальчик. Это уже посмертная маска. Иди, Долли!

Я послушалась. Мне хотелось оказаться подальше. Всю свою храбрость я потратила, выбираясь из окна. И все зря. Печаль на лицах мистера Келлса и мами говорила об этом.

На пороге своей комнаты я повернулась последний раз посмотреть на миссис Бен. Ее застывшие глаза, красные слезы я никогда не забуду.

— Позвольте мне за нее помолиться. — Келлс сомкнул веки.

Я надеялась, он представляет миссис Бен улыбающейся, какой я видела ее неделю назад, когда тайком выбралась навестить старушку.

— Прости. Прости, мами.

Никто не услышал моей тихой мольбы, не поднял взгляда. Они плакали.

Я поспешила к себе в комнату и крепко обняла сестру, та звонко засопела, будто ласточка.

Я плакала так долго, что перестала видеть звезды. Я пригласила смерть расправить в нашей хижине крылья, будто бабочку или мотылька. И теперь не знала, как ее прогнать.

Монтсеррат, 1761. На руинах

Неделя ползла, будто жук-одноножка, медленно и мучительно. Все оставшиеся на плантации мужчины хоронили своих мертвецов или обрабатывали выжженные поля. Я выкапывала овощи на затоптанном огороде мами и переворачивала вилами черную почву в поисках ямса.

Лучше ли обстояли дела у Келлсов?

Долговязого мужчину по имени Козевельд после той ночи я больше не видела.

Ту-у-у, ту-у-у… Мистер Теллер, один из надсмотрщиков па, снова подудел в раковину.

— Закончим завтра, ребята! — Мордастый громила с огненно-рыжими волосами подбоченился, выставив пистолет. — Возвращайтесь к своим наделам, займитесь собственными хижинами. Утром снова приступим.

Но дом па был еще не готов.

Я мазнула рукой по стене хижины, грубая штукатурка обожгла пальцы. Им нужно восстановить крышу. Дом па — большая сова с огромными глазами-окнами, ставнями-перьями, длинными тонкими ногами-подпорками, что уберегают от паводков, — стоял пустым, будто на него обрушился очередной ураган.

Зачем па сюда возвращаться?

Мистер Теллер, положив руку на пистолет, смотрел, как мужчины уходят.

— А плантаторам все бы только бездельничать, — пробормотал он.

От злости мой голодный живот разболелся сильнее. Полежать бы на подстилке, да стоило закрыть глаза — как я видела миссис Бен. В брюхе заурчало. Найти удалось всего два клубня ямса. Два!

Кто-то собрал еду, которую вырастила мами.

Бах! Я вонзила вилы в землю. Пусть это послужит знаком.

В хижину я вошла со склоненной головой и пробралась мимо мами к себе. Там улеглась и принялась смотреть в окно на дом-сову, надеясь увидеть сияние звезд.

Младшая сестренка кашляла. Звук был сухим и царапающим.

Может, дать ей воды? Питья едва хватит до утра. Вряд ли мами позволит отойти от хижины, даже чтобы просто наполнить калебасы в источнике. Тонкие косички упали мне на лицо. Я хотела их поправить, спрятать под своим любимым красным льняным шарфом.

Красный не подходит для раскаяния.

Надо загладить вину. Печальнее, чем свист одинокой иволги, я вошла в большую комнату. Мами пела Китти, сидя на полу, совсем рядом с тем местом, где миссис Бен…

Кровь загудела в жилах. Я снова услышала выстрелы, увидела красные слезы старушки.

— Прости, мами. Прости, что привела к нам в дом смерть…

Ничего.

Ни слова.

Ни кивка.

Ничего.

Китти пискнула, словно запела маленькая тростниковая флейта. Неужели даже сестричка думает, что мне не жаль?

— Pickney no hear wah marmi say drink peppa warta lime an sarl…

Креольская песня мами рассказывала, как страдают малыши, что испили огненной горько-соленой воды.

— И ты будешь страдать, Долли, если не перестанешь. Я этого не хочу.

Моя ма знала кучу языков, в том числе старые — чви11 и киконго12, немного французский, который был распространен на Гренаде, немного ирландский нашего па. Эту смесь называли креольским. Ма подбирала слова в зависимости от того, кто ее слушал, но говорила она мало.

— Прости меня, мами.

Она опустила Китти на груду одеял и потеребила завязки своей желтой туники.

Красивые темные руки ма блестели от сладко пахнущей кокосовой помады собственного изготовления.

— Больно ты смелая, Долли. Твой па зовет тебя мишня́х13, по-ирландски значит «отважная». Я зову тебя миньша́х14 — козочка. Боюсь, упрямство в тебе — козлиное.

— Разве плохо быть смелой? Тот вождь, о котором ты пела, Куджо, разве он не был смелым? Разве он не был сильным?

— Истинный Куджо15 был сильным. Вождь маронов16 одолел всех и накормил многих. А вот лже-Куджо погибли мучительной смертью.

Мами выглядела очень усталой, хотя женщины еще не вернулись к работе. Им надлежало оставаться в безопасности, на плантации, в своих хижинах и на своих наделах.

— Куджо был мужчиной. Они не хотели, чтобы он был сильным. Они не позволят и тебе стать сильной.

Я была еще маленькой, но хотела большего.

— Я хочу поскорее вырасти. Я буду защищать тебя, пока па не вернется. Я хочу для нас всего! У меня есть мечты. Хорошие мечты. О домах — больших домах. Хорошей одежде и даже ботинках.

— Долли, тебе не позволят. Они найдут способ навредить тебе, забрать все, что у тебя есть, и тогда ты будешь благодарить их хотя бы за то, что тебе не больно.

Мами натерла локти помадой, которую держала в зеленом калебасе. Ее кожа сияла в отблесках свечи.

— Не хочу боли ни для тебя, ни для Китти. Прими то, что у нас есть. Терпи горечь молча. Таков путь. — Она махнула мне. Я подошла, будто ма указала скипетром. — Я умерла, чтоб ты могла жить. Так пусть мои страдания не будут напрасны.

О чем это она? Мами была жива — сидела передо мной, говорила, дышала. Я бросилась к ней, вцепилась в нее и зарылась в ее объятия. Я не могла. Не в силах была разжать руки. От испуга сердце лихорадочно прыгало, как пьяный дурак на празднике.

— Не уходи, мами. Прости! Я исправлюсь. Что угодно прикажи!

Она пригладила мои кудряшки, зажав растрепанные косички в кулаке.

— Я не говорю, что это правильно. Подрастешь, сама поймешь. Все женщины понимают.

— Не уходи, мами! Не засыпай, как миссис Бен. Не надо! Мами!

— Твой отец меня не отпустит, но он не продаст моих дочерей, как мой собственный па. Так что никто никуда не уйдет. — Она усадила меня к себе на колени и принялась расплетать мои волосы. — Тот мир снова зовет тебя. Я буду просить, чтоб масса Кирван вас освободил. Если вы, девочки, будете свободными, то и я снова смогу жить… Даже если останусь рабыней Кирвана.

Ее тяжелые слова, казалось, душили меня. Голос мами был пропитан влагой, словно дождь во время урагана. Я схватила ее за шею, точно боялась утонуть.

— Мами, ты скажи па, что скучаешь по нему. Может, тогда он останется?

Ма широко распахнула глаза. Серые и карие кольца, что окружали зрачки, горели пламенем.

— Что бы ты понимала, Долли! Придумала себе сказку о том, как устроен мир. Хотела бы я, чтобы так все и было. Но все иначе.

Я коснулась ее лица, с таким же носом, как у меня, и такими же глубоко посаженными глазами, но рот был другой, да и волосы у меня были тонкими как пух. Это досталось мне от па.

— Па с нами хорошо обращается, лучше, чем с остальными. У тебя самая большая хижина. Она ближе всего к его дому-сове. Но почему…

— Долли, ты поймешь, как мал наш мир. Я за тебя боюсь.

Я обняла маму и позволила ей залить слезами всю мою тунику; она впервые подпустила меня так близко к своей душе. Показала свое убежище, где скрывалась. Теперь я знала — если ее лицо становится отрешенным, она падает в колодец боли.

В горле моем зазвенела музыка. Та мелодия, которую ма мурлыкала мне и Китти. Прошла целая вечность, но эта бессловесная песня утешила меня, утешила нас. Рыдания стихли.

Я хотела однажды вырасти большой. Молилась, чтоб я смогла забрать мами и Китти и показать им мир, большой мир па. Мы отправимся за море вслед за звездами. Я должна доказать, что часть этого большого мира принадлежит нам.

— Я подарю нам свои мечты…

Мами плотно сжала губы. Пухлые, розово-коричневые, они сжались, точно нераспустившийся бутон.

— Se wowo ahoto a, nna woye ahoto ni — только если ты свободен, лишь тогда ты существуешь. — Она повторяла это вновь и вновь.

Слова громом отзывались в моей душе. Я запоминала их, набиралась их жара, чтобы покинуть нашу хижину, наши наделы, плантацию па.

Бам, бам, бам!

Дверь хижины задрожала.

— Нет, нет! — Хватит насилия. Хватит мятежей. — Уходите!

— Тише, Долли, т-ш-ш…

Мы были беззащитны. Молитвы и клятвы оказались бессильны. Мамины вилы я оставила снаружи, в пустом саду. Мы беспомощны. Я обняла мать и сестру, готовясь их защищать и умереть за них.

Монтсеррат, 1761. Возвращение

Дверь хижины распахнулась.

На пороге стоял па.

Высокий, с большими руками, выглядывающими из рукавов кафтана, длинными черными волосами.

— Бетти, как ты и девочки, целы?

Мами уставилась на него, не произнося ни слова.

— Что ж, гляжу, целы. Я так боялся, что мятежники вам навредят.

Ирландский говор отца звенел от радости. И я была счастлива. Па здесь! Моя душа ликовала. Глядя из окна на звезды, я молилась, чтоб он вернулся домой.

Мое тело обмякло. Мертвая хватка, которой я цеплялась за плечи мами, ослабла. Однако глаза ма безмолвно велели мне не шевелиться и даже не дышать.

— Бетти, ты плакала? Ты здорова? А Долли? — Он махнул на меня рукой, будто это могло отцепить меня от колен мами. — Должно быть, вы ужасно потрясены. Напуганы дикарями. Я все улажу.

Пинком он сшиб решетку, вошел в хижину и захлопнул дверь. Поставил длинноствольное ружье у стены, сбросил черный кафтан прямо на пол. Потом простер вперед руки, тяжело дыша, бу…