Порез

В книге встречается описание сцен самоповреждающего и другого деструктивного поведения, а также сцен с упоминанием крови и порезов. Будьте осторожны!

16+

Patricia McCormick

CUT

Translation rights arranged by Jill Grinberg Literary
Management, LLC and The Van Lear Agency LLC

Перевод с английского Валентины Ионовой

Оформление и иллюстрация на обложке Владимира Гусакова

Маккормик П.

Порез : роман / Патрисия Маккормик ; пер. с англ. В. Ионовой. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2025.

ISBN 978-5-389-28177-6

У пятнадцатилетней Кэлли нет друзей, ее брат болен, связь с матерью очень непрочна, а отца она уже не видела много недель — и у них есть общий секрет. А еще у Кэлли есть всепоглощающая, связывающая по рукам и ногам боль. Заглушить которую способен только порез. Недостаточно глубокий, чтобы умереть, но достаточно глубокий, чтобы перестать вообще что-либо чувствовать.

Сейчас Кэлли в «Море и пихты» — реабилитационном центре, где полно других девчонок со своими «затруднениями». Кэлли не желает иметь с ними ничего общего. Она ни с кем не желает иметь ничего общего. Она не разговаривает. Совсем не разговаривает. Не может вымолвить ни слова. Но молчание не продлится вечно…

Патрисия Маккормик написала пугающую и завораживающую в своей искренности историю. Историю о преодолении травмы и о той иногда разрушительной силе, которая живет в каждом из нас.

Впервые на русском!

Посвящается Меган

I

ты говоришь, только я решаю — рассказывать или нет. Ты наклоняешься, ставишь передо мной коробку с бумажными платочками, и твое черное кожаное кресло издает стон, будто оно живое. Как будто это та самая корова, которой оно было, пока кто-то не убил ее и не сделал из нее кресло для кабинета мозгоправа в психушке.

Ты скрещиваешь обтянутые чулками ноги, и чулки шуршат.

— Ты помнишь, с чего все началось? — спрашиваешь ты.

Я точно помню.

Последнее соревнование по пересеченке, и я только что преодолела шестикилометровую1 отметку. Меня обогнали все, как неделю назад и две недели назад тоже. Все — за исключением одной девочки из другой команды. Только мы вдвоем оставались на последнем участке маршрута — там, где тропа петляет по лесу и выходит к задней стене школы. Наши косые тени скользили по земле; мало-помалу они слились в одну, а потом ее тень обогнала мою.

Передо мной мелькали подошвы ее кроссовок — вверх, вниз, одна, потом другая, ребристая сетка, перевернутое вверх ногами название бренда. Мои шаги стучали в такт ее шагам. Мои ноги ступали туда, где только что были ее ноги. Она сворачивала, я сворачивала. Она вдыхала, я вдыхала.

А потом она исчезла.

Я даже представить ее себе больше не могла. Но что напугало меня, по-настоящему напугало, так это то, что я не помнила, в какой момент перестала ее видеть. Тогда я поняла: если я не вижу ее, то никто не видит меня.

В стороне проплывали звуки соревнования. Свисток. Слабые, приглушенные перчатками хлопки. Я по-прежнему бежала, но уже не по маршруту, удаляясь от финиша, — через парковку с машинами, мимо флагштока, мимо вывески «ДОМ ЛЬВОВ»2. Мимо закусочных, автосервисов и магазинов бытовой техники. Мимо новых домов и мимо парка. Пока каким-
то образом не оказалась у въезда в наш жилой квартал.

Уже начинало темнеть, я замедлила темп и пошла шагом вдоль домов с желтыми квадратами окон, за которыми матери готовили ужин, вдоль домов с голубыми квадратами окон, за которыми дети смотрели телевизор, — к нашему дому с пустой парковкой и выключенным светом.

Я вошла и нажала на выключатель. Взрыв света. Кухня сползла в сторону, потом вернулась на место.

Я прислонилась к двери.

— Я дома, — сказала я в пустоту.

Комната качнулась влево, потом вправо, потом выровнялась.

Я вцепилась в край обеденного стола и попыталась вспомнить: мы перестали здесь есть, потому что стол всегда был завален каким-то хламом, или стол всегда был завален каким-то хламом, потому что мы перестали здесь есть?

На столе лежали рулон фетра, клеевой пистолет, ажурная салфетка, каталог «Крафтовая кухня». Рядом с каталогом — специальный нож для рукоделия, на рукоятке слово «Exacto». Гладкий, наподобие перьевой ручки, а на конце — треугольное лезвие. Я взяла его и приложила лезвие к салфетке. Крошечные узелки разошлись тут же. Я тронула лезвием ленточку, обвязанную вокруг столешницы, и нажала, совсем чуть-чуть. Лента распалась на две части и бесшумно соскользнула на пол. Тогда я приложила лезвие к своей ладони.

Кожу на голове начало покалывать. Пол вздыбился мне навстречу, мое тело куда-то повело спиралью. Потом я оказалась на потолке, смотрящей вниз в ожидании, что будет дальше. А дальше было то, что идеально ровная полоска крови выступила из-под лезвия. Полоска раздулась в длинный толстый пузырь, роскошный алый пузырь, который становился все больше и больше. Я наблюдала сверху, ждала, насколько он увеличится, прежде чем лопнет. Когда он лопнул, мне стало кайфово. Я наконец-то почувствовала себя довольной. А затем — измотанной.

Впрочем, тебе я ничего этого не рассказываю. Просто прижимаю локти к телу. Мой мозг быстро перематывает видео вперед. Видео без саундтрека.

В конце концов ты вздыхаешь, встаешь и произносишь:

— На сегодня наше время вышло.

Дважды в день у нас Группа. Если верить брошюрке, которую выдают в приемной, групповая терапия — «краеугольный камень лечебной философии» здесь, в «Горе и псих-ты». Так-то это место называется «Море и пихты», хотя тут нет ни моря, ни пихт. Моя соседка по комнате, Сидни, переделывает все названия, это она придумала «Псих-ты». Меня она прозвала ЛМ — «лечебное молчание».

Мы, кстати, считаемся тут гостьями. А наши проблемы — затруднениями. Большинство девчонок здесь с анорексией. Это у нас гостьи с пищевыми затруднениями. Некоторые наркоманки. Это гостьи с наркологическими затруднениями. Остальные типа меня — всякие прочие психи. Мы гостьи с поведенческими затруднениями. Медсестры называются сотрудницами. Само место — реабилитационным центром. А не психушкой.

На Группе нет специального распределения мест, но люди сами рассаживаются по типу своих затруднений. Те, которые про еду, — Тара, ужасно тощая девчонка, которая вечно носит бейсболку, чтобы прикрывать голову там, где у нее выпали волосы; Бекка, еще одна жутко худая девчонка, которая носит детские белые колготки, и они морщатся у нее на щиколотках, а перевели ее сюда прямо из больницы после сердечного приступа; и Дебби — очень, очень толстая девушка, которая говорит, что она здесь дольше всех, — все они сидят на пластиковых оранжевых стульях рядом с Клэр, ведущей Группы. Гостьи, злоупотребляющие веществами, — Сидни, которая утверждает, что у нее зависимость от всех когда-либо испробованных наркотиков, и Тиффани, которая выглядит нормальной, но, вообще-то, находится здесь, чтобы не идти в тюрьму за курение дури, — сидят вместе по другую сторону от Клэр.

Я сижу отдельно от всех, выбираю самый дальний от Клэр и самый ближний к окну стул. Окно всегда закрыто, хотя здесь вечно градусов сто. Сегодня, когда Клэр предлагает кому-нибудь начать, я решаю заучить, в каком порядке стоят машины на парковке. Коричневая, белая, синяя, бежевая. Коричневая, белая, синяя, бежевая.

— Итак, дамы, — говорит Клэр. — Кто будет первой? — Клэр складывает пальцы в подобие маленькой палатки и ждет. Я на своем обычном месте отклоняюсь назад, исчезая из ее поля зрения.

Тара крутит волосы, Дебби разглаживает на животе свитшот, Бекка сползает со стула и усаживается на ковре рядом с Дебби, поджав под себя ноги в стиле девочек-скаутов. Никто не отвечает.

Дебби жует свою жвачку для похудения. Тиффани, которая зачем-то вечно носит сумочку через плечо, теребит ее застежку.

— Ну же, смелее, — говорит Клэр. — Вчера был день посещений. Наверняка есть что рассказать.

Я добавляю к своему списку новые машины. Коричневая, белая, синяя, бежевая, зеленая, красная. Коричневая, белая, синяя, бежевая, зеленая, красная.

— Ладно, ладно, — говорит Дебби, как будто все уговаривали ее что-то сказать. — Я могу начать.

Тут и там ерзанье. Тиффани закатывает глаза. Тара, которая настолько ослабела от голода, что на Группе все время прислоняется головой к стене, закрывает глаза и задремывает.

— Это было ужасно, — говорит Дебби. — Не для меня. А для бедной Бекки. — Она мягко сжимает хрупкое Беккино плечо. — Вот погодите, я расскажу вам, как…

Тиффани вздыхает, ее громадная грудная клетка поднимается и опускается.

— Не для тебя, да, Дебби? Тогда почему это вчера вечером я видела, как у сестринского поста ты умоляла проводить тебя к торговому автомату?

Дебби краснеет.

— Что ты все время рвешься обсуждать чужие проблемы? — говорит Тиффани. — Как насчет своих? Твой-то день посещений как прошел, а, Дебби?

Дебби смотрит на нее.

— Да нормально.

— Точно? — говорит Сидни довольно недобро.

— Точно, — говорит Дебби.

— Хрень полная, — говорит Тиффани. У нее изо рта вылетают крошечные капли слюны.

Для Дебби это ругательство. Она ненавидит, когда ругаются. Температура в комнате поднимается до ста десяти.

— Дебби, — сурово говорит Клэр, — что ты чувствуешь, когда Тиффани так выражается?

Дебби пожимает плечами:

— Да мне все равно.

Сидни наставляет трясущийся палец на Дебби.

— А вот и не все равно, — говорит она. — Тебя это бесит. Почему ты не признаешь это, Дебби?

Все ждут.

— Ну, я бы предпочла, чтобы она не ругалась. — Дебби обращается к Клэр.

— А чего ты на меня не смотришь? — говорит Тиффани. — Чего ты не скажешь: «Тиффани, мне не нравится, когда ты говоришь хрень. Не могла бы ты следить за своим долбаным языком?»

Тара хихикает. Сидни пытается не хихикать.

Губы Дебби вытягиваются в узкую полоску — подобие улыбки, потом ее подбородок начинает дрожать; я вытираю ладони о джинсы.

— Я знаю, вы все ненавидите меня, потому что я не такая, как вы, — говорит она. Она очень старается не расплакаться, и от этих усилий ее лицо сильно краснеет.

— Я не ненавижу тебя, — говорит Бекка, поворачиваясь в сторону Дебби.

— Не знаю, как вы все, а я хочу окончить программу, — говорит Дебби. — Я не хочу вечно сидеть тут и слушать, как люди жалуются на свое поганое детство.

Тиффани поднимает руки вверх типа «я сдаюсь».

— Кто-нибудь хочет что-то добавить? — спрашивает Клэр.

Я сижу совершенно неподвижно. Клэр — сущий ястреб в том, что касается языка тела. Грызешь ногти — хочешь высказаться. Наклоняешься вперед — хочешь высказаться. Отклоняешься назад — хочешь высказаться. Я не шевелюсь.

Сидни покашливает.

— Мне все равно, можем поговорить о моем дне посещений, — говорит она.

Народ выдыхает.

— Моя мать все время сбрызгивала рот «бинакой»3, но она явно успела залить в себя лимонадика до приезда. Мой отец все время смотрел на часы и кому-то звонил по мобильному, а моя сестра делала домашку по математике.

В мозгу сама собой всплывает формула перевода градусов по Фаренгейту в градусы по Цельсию. Я пытаюсь высчитать, сколько получается по Цельсию, если по Фаренгейту сто десять.

— В случае моей семьи… — Сидни стучит по кончику ручки, стряхивая воображаемый пепел с воображаемой сигареты, — это качественно проведенное совместное время.

Народ смеется; как по мне, это немного перебор.

— Как ты…