Сказки слепого мира

Каруселька

Часть 1

Инициация

Впервые он почувствовал приближение смерти, когда его окликнули на рынке: «Мужчина, сдачу забыли!» Никогда прежде его не звали мужчиной, и от такого обращения он как-то сжался и даже немного полысел. Как будто там, между пучками редиса и лука, враз перестал быть молодым человеком и стал человеком немолодым. Почти пожилым.

Больше на рынок он не ходил.

Она стала женщиной сразу. Прямо с детства. Сразу ровненько рассаживала кукол, сразу отвечала за их обед из песочных куличиков, за их платья и за воспитание.

Она была из тех девочек, которые рождены матерями. Видят в этом свою суть, смысл и великое предназначение.

В двадцать первом веке как будто бы нет обрядов инициации, хотя на самом деле они на каждом шагу. Первый женский обряд — косметичка. Косметичка — это великая тайна и неизведанные океанские глубины, куда не дано проникнуть ни свету, ни мужскому разуму.

Она получила первую косметичку в пять лет. Сложила туда крем для всех мест, таблетки-пуговицы от головной боли и пустую губную помаду, которая могла только выдвигаться и задвигаться. Но в пять лет и этого достаточно.

Тогда, на рынке, он так и не взял сдачу. Взял редис, взял водки и запил. То есть он и раньше пил, но когда ты молодой, то это как будто и не запой. Это веселая разгульная жизнь, в меру красивые девушки и не в меру странные поступки под утро.

Ну а мужчины — запивают. Надолго, невесело и очень неприглядно.

Вообще, говоря по-честному, он был она. Но тут без трансгендерного хайпа. Тут проще. Он был Елена Лунная — модная писательница женских романов с пометкой «16+». То есть члены в ее книгах, как и положено, вздымались и каменели от страсти, но в рамках приличия, без фанатизма и детального проникновения.

Елена Лунная появилась случайно. От тоски и желания заработать хоть что-то. Звучало красиво, загадочно и даже многообещающе. Гораздо лучше, чем его собственное, не обещающее абсолютно ничего имя.

Да и писать женские романы могла только женщина. Закрытый клуб, что-то вроде рэпа для черных и страдания для евреев.

Потом появилось еще два крема. Отдельный для лица и отдельный для рук.

Ей сложно дались подростковые годы, когда согласно Семейному кодексу РФ девочкам еще не положено ни замуж, ни детей. Заниматься было особенно нечем, поэтому она только и делала, что торопила время, чтобы поскорее восемнадцать. Когда было совсем скучно, напевала неизвестно откуда взявшуюся песенку про вишню на елке и мазалась кремами.

Все там же, между редисом и луком, он понял, что нет больше времени на мягкие обложки, пора создавать значимое. Не так, чтобы проходили в школе, но и не так, чтобы признали только после смерти. А чтобы одни умные, одухотворенные советовали другим, таким же умным и одухотворенным.

Сел писать, налил коньяку. Он пил, чтобы писать литературу, и напивался, чтобы пописывать мягкое. Незамутненное сознание мягкое отторгало.

Хрустнул пальцами, настроился и снова написал любовный роман.

И так несколько раз подряд.

Она родила. Нет, не от него, они в этой истории две параллельные, которые почти не пересекаются. Родила от какого-то парня с машиной. Он и был, и не был одновременно, как пустая губная помада. Но с ребенком в девятнадцать и этого вполне достаточно.

Она родила и тут же начала копировать свои файлы в дочь. Игрушки в ящик, в блины столовую ложку масла, в волосы шпильки. И первый обряд — косметичку.

Из букв можно сложить дом, из букв можно сложить машину. Из букв можно сложить вечность. Маленькую вечность для себя, в которой будут помнить и даже любить.

Но в большом доме и в дорогой машине почему-то из букв никак не складывается хороший роман.

А он хотел хороший, хотел, чтобы глубина и масштаб. Но всей глубины — детский зассанный бассейн. Мечтал написать что-то такое неудобное, что так просто не отпустит. Но его слова значили только то, что они значили. Простой каламбур был бы за счастье. Но нет, «Н» была «Н» и совсем не старалась казаться «П» или «И».

Кремы уже не помещались в косметичке. Они не помещались и на прикроватной тумбочке, и на полках в ванной, и даже в прихожей. Она не была уверена, что у человека есть столько мест, сколько у нее кремов, но производители всегда находили что-то более инновационное, обязательное и супернатуральное.

В детстве, когда она еще не поняла, но уже узнала, что такое смерть, ей захотелось эту смерть победить.

— Мама, а можно не умирать? — спросила она.

— Конечно, можно, девочка моя, — погладила по голове мама. — Ты родишь и продолжишься в своих детях. И я продолжусь в них. Так мы никогда не умрем. Вот смотри, в блины нужно ложку масла, чтобы хорошо переворачивались.

Ее дочь росла и становилась очень похожа: полные губы, любит малиновый морс и так же громко чихает. Но было в ней что-то неправильное, не ее. Не рассаживала кукол и как будто совсем не хотела детей. Жила своей жизнью и не стремилась продолжать чужие.

Кому-то суждено прожить всю жизнь вместе, а кому-то — вместе умереть по нелепой случайности. Именно так с ними и произошло.

Строго говоря, они так и не встретились, ведь он ходил только в рестораны с пометкой «детям здесь не рады» и обходил детские площадки. Даже если через них короче.

«Жизнь слишком коротка для детей, — думал он. — Да и стремно растить того, кто тебя закопает. Вот он родился, и все — отсчет пошел».

А она считала бездетных недолюдьми. Не представляла, о чем говорить с теми, кто не познал счастья первого слова и первого шага. Счастья узнавания собственных жестов, которые маленький человек считает своими. Если не родил — прожил жизнь зря, была уверена она.

Так они и умерли: писатель, который разучился писать, и женщина, которая разучилась жить своей жизнью.

Умерли в один день в одном рухнувшем лифте в торговом центре. Умерли и встали в очередь один за другим.

Часть 2

Парк аттракционов

Сначала чистилище было похоже на банковскую очередь — умираешь и подходишь к аппарату. Там выбор:

смерть от старости,

смерть от болезни до 60,

смерть от болезни до 40,

смерть до 18,

убийство,

самоубийство,

несчастный случай,

выход в главное меню.

Берешь талон, садишься и ждешь. Но потом поняли, что это слишком похоже на ад и еще больше — на филиал Сбербанка. Тогда сделали всему ребрендинг. «Ребрендинг — это что-то вроде Большого взрыва, только поменьше», — объяснил Гендир всего.

И был день, и была ночь, и был ребрендинг. Из чистилища сделали парк аттракционов. Так проще ждать, и обстановка не такая нервная. Часть божественной энергии, как всегда, разворовали, а на остатки закупили списанные карусели. Советские, но старые как мир.

На входе в парк всем выдавали билеты на аттракционы, один лотерейный билет и один талон на сладкую вату. Всем поровну — загробный коммунизм.

Но даже в очереди они не познакомились. Постояли рядом, получили билеты и тут же разошлись по парку в разные стороны.

Он пошел под большой зонт с надписью «Балтика». Она пошла под грибок на детскую площадку.

Под зонтом работал человек в головном уборе из газеты.

— Новенький?

— Ага.

— Меня Балтика Девятка звать. Я говорю честно, но неприятно и могу зашибить одним ударом.

— У вас здесь написано, что пиво разбавленное. Зачем?

— Место такое — врать нельзя. Мертвым незачем усугублять, а мне вообще незачем.

— А разбавлять можно?

— Разбавлять везде можно.

— Тогда мне 0,5 разбавленного и шашлык на картоне.

— А на каруселях кататься не будешь?

— Буду, но это потом.

— Вот ты чудной, — золотом засмеялся Балтика Девятка, — уже помер, а так и не понял, что никакого потом нет. Я вот что тебе скажу, пойди лучше сыграй в беспроигрышную лотерею. Главный приз — воскрешение. Правда, уже почти две тыщи лет никто не выигрывал, но вдруг повезет.

Она посидела под грибком, поиграла с детьми и попыталась научить их печь правильные куличики. Одна из девочек постарше сказала:

— Тетя, мы хоть и мертвые, но не тупые. Идите, мы тут сами поймем, как надо играть.

Она смутилась и пошла за сладкой ватой. Всегда мечтала съесть целую порцию одна, но сначала не покупали ей, а потом она — только дочке.

У сахарной ваты стоял красивый юноша с тонкими чертами лица. Его звали Карамелька, но она не поинтересовалась.

— Одну вату, пожалуйста, — протянула талон.

Продавец облизнул пальцы и отогнал мух.

— М-м-м, сладкая вата — она как жизнь, — улыбнулся юноша. — Кажется, ее так много, кусаешь большими кусками, а потом пшик, и ничего нет — глюкоза и обман.

Она не ответила.

— Могу организовать сахарный скраб. На лицо и все тело, — доверительно сообщил Карамелька. — Полезно и вкусно.

— Зачем мне скраб?

— Для красоты и радости! Но вообще, лучше и веселее, — он понизил голос, — карамельку в задний проход. Там лучше всасывается.

— Гадость какая, — возмутилась она, — здесь же дети! Верните талон.

— Да пожалуйста, — сказал Карамелька. — Если такая нежная, то лучше иди в лотерею, вдруг воскреснешь.

Он выпил пива, съел шашлык и пошел на колесо. Там спокойно и не укачивает. У колеса стоял оранжево-лысый кришнаит.

— Меня зовут Карри, — сказал Карри и улыбнулся. — Один круг — один билет. Будешь вести себя хорошо — пущу на следующий круг бесплатно.

— А если буду плохо?

— Сначала поедешь вон с теми, потом с этими, а потом больше не поедешь и будешь отмывать карусель от птичьего говна и блевотины вот тех. Будешь хорошо мыть — поедешь снова. Сначала с вот этими, потом вон с теми.

— Кажется, я понял правила. А если буду все время хорошо себя вести?

— Чтобы хорошо себя вести, сначала надо понять, что для меня хорошо. А я этого и сам пока не понял. Но у тебя будет время — залезай.

И он залез и провел на карусели три дня.

Она пошла играть в беспроигрышную лотерею и выиграла. Выиграла пластмассовые очки-сердечки и красный билетик на неопознанный аттракцион. Очки были красивые. Она подумала: «Вот бы дочке», но потом спохватилась и поняла, что не надо ей ничего отсюда. Про себя, как обычно, забыла. Даже не померила.

Он с трудом выбрался из колеса и пошел погонять на автодром. Карусельщика там не было — в рычаг воткнута спичка, чтобы аттракцион постоянно работал.

Подбежал к синей машине под номером семь, уперся коленями в приборную панель и поехал. Сначала пытался уклоняться от идущих на таран, но потом понял, что вреза́ться веселее. Прошло пять минут, и даже вреза́ться наскучило. Нелимитированный аттракцион — не такая прекрасная идея, как казалось вначале.

Она гуляла по парку и нашла карусель, как в детстве, — «Ромашка». На карусель пускали только по двое — «чтобы не создавать разбалансировку».

В ее жизни тоже везде пускали по двое. Двоим можно, двое безопасны на дружеских встречах — никто никого не уведет. Двоим удобнее за продуктами, чтобы и расплатиться, и сложить и чтобы в очереди не возненавидели. Двоим проще растить дочь, потому что так заведено и так правильно.

Она отдала сразу три билета: за себя, за соседнее место и за разбалансировку. Сделала круг и удивилась, почему не растила ребенка одна, а постоянно прикрывалась почти несуществующим мужем. И в кафе всегда врала, что ждет подругу. И в кино не решалась без никого, потому что в кино по одному не ходят.

Он устал бесконечно вреза́ться и пошел играть в беспроигрышную лотерею. Подал билет.

— Ты же здесь больше трех дней. Оно тебе надо? — спросил человек в мигающих кошачьих ушках и шарфе-мишуре.

— А почему бы и нет? Думаю, надо, я же роман не успел. А что, если воскресну? Одному, говорят, повезло.

— Говорят, у него были связи, трям-пам-пам, — доверительно сообщил человек. — Да и после трех дней уже совсем другая история.

— Нормальная история. Крути давай.

— Ну-ну, Гоголь так же говорил. Выиграл, и что? Вернулся весь помятый и безумный. Плохое дело, трям-пам-пам, заживо-то лежать. Очень плохое.

Покрутили стеклянный барабан, но воскрешение не выпало. Выпали мыльные пузыри и красный билетик на неопознанный аттракцион.

Красные билетики было ни продать, ни обменять, ни использовать на других каруселях. Даже выкинуть нельзя.

Встретились у низкого дома со входом в неопознанный аттракцион и сразу отошли друг от друга на шаг.

Из-за грязной шторы вышел Пьеро в берцах. Докурил и посмотрел хмуро.

— Вы здесь, потому что оба мечтали о вечности. Вечностью управляю я. Что вы можете мне предложить?

— Я могу книгу, только она еще не написана.

— А я могу ребенка, только он не такой, как я хотела.

— Негусто. Что ж, — Пьеро протер шарфом берцы, — для вас у меня есть вот какая вечность. Ты, — он указал на нее, — посмотришь, как умрет твоя дочь и как после тебя не останется ничего. А ты, — он указал на него, — будешь смотреть, как твоими книгами топят печь и как их забывают.

Они помолчали.

— А есть варианты?

— Варианты всегда есть, — улыбнулся Пьеро и добавил: — Пока ты жив. Но я могу предложить вам другой выход. Дам тебе, — он показал на нее, — родить сына, которого ты не сможешь воспитать. А тебе, — указал на него, — дам написать книгу, которую нашепчут другому автору. Так вы и попадете в вечность.

— А что, если нет?

— А если нет, то будете перерождаться, пока не будет да.

Они помолчали.

— Или можете просто переродиться и все забыть. — Пьеро пригласил ко входу в аттракцион.

— А что там? Комната смеха или комната страха? — спросила она.

— А это как повезет, — усмехнулся Пьеро. — Как жить будете.

Они помолчали.

— У вас карусельщика не хватает на «Вихре» и «Автодроме». Я лучше здесь останусь. Не хочу забывать.

— Все карусельщики горят в аду. Только Карри шел мимо, танцевал, пел песни и остался — не прогнать. А для остальных это ад — дергать за ручку и смотреть, как другие веселятся.

— Но здесь столько фактуры. Я хотя бы буду знать, что могу написать великую книгу, — решил он.

Пьеро достал рацию и сказал:

— Елена Лунная на автодром.

— А я пойду, — сказала она.

— А я и не сомневаюсь, — скривился Пьеро. — Женщине ведь нужно продолжаться, пусть и не помня себя.

— Да, очень правильные слова.

— Ну-ну.

Пьеро ругнулся, сплюнул и запустил аттракцион. Гендир всего был прав — управлять вечностью совсем не весело, когда каждый день одно и то же.

Часть 2,5

Б квы к нч ютс

Так устроено, что писатели умирают гораздо чаще обычных людей. Умирают от гриппа, умирают от рака, умирают от критики. Бывает всякое. И бюрократии с ними больше, ведь убийство персонажа как будто бы тоже грех, но совершенно непонятно, какой и как его правильно наказывать.

Карри бесконечно крутил колесо, и времени прошло бесконечно много и бесконечно мало. Приходили новые люди, становились в очередь, получали билеты. Пришел новый писатель и сразу пошел в лотерею.

Человек в мигающих кошачьих ушках и шарфе-мишуре выдувал пузыри и зазывал народ.

— Чего желаете? Мыльный пузырь, резиновую лягушку или говорящую хрюшку?

— Желаю воскреснуть, как и все.

— А для чего, трям-пам-пам?

— Ну, у меня мечта. Хотел стать писателем. Да как-то откладывал.

— Откладывать нужно яйца, а не мечты! Хочешь сделку: я тебе буков горку, а ты мне никчемную душонку?

— Чувак, ты больной? Я лучше пойду.

— Да стой ты, дурень. Я серьезно. Еще неизвестно, что там твою душу ждет после суда. А так хоть поживешь нормально. Продай, и делу конец.

— А что даешь?

— Ну, трям-пам-пам… — Смерил его взглядом и выдул облако пузырей, через которые никто посторонний ничего не слышал. — Даю миллион символов. Хороших. Их как ни складывай — все гениально! Потом помрешь — душа моя. Она, как ни верти, никому не нужна, так какого рожна беречь?

— А если кончатся?

— Обязательно кончатся, трям-пам-пам. Тогда придешь ко мне, сделаю твою душу мыльным пузырем и выдую через черную дыру в бескрайний космос. По рукам?

— По рукам.

И был день. И была ночь. И был первый контракт с издательством.

Очнулся в морге. Нашел одежду, написал родным, что жив, и тут же почувствовал, что жив.

Завел блог, написал о чудесном. Люди пришли, прочли и спросили, где можно прочитать еще.

И он сел за книгу. До того мог только фанфики, а теперь сразу идея и сразу роман. И полюбили сразу. Даже критики критиковали как-то вяло, за оклад, а не за идею.

Допечатали тираж. Потом еще один и еще семь.

Потом женился. Не на поклоннице, на обычной, которая далека от литературы. Но его устраивало, он не хотел и дома быть знаменитым писателем. А она вообще никем особенным не хотела быть. Просто воспитывала себе их детей, покупала кремы и напевала непонятно откуда взявшуюся песенку про вишню на елке.

Вторую книгу ждал весь мир. «Нетфликс» прислал договор на экранизацию, а вместо гонорара пустое место — впиши, мол, все, что хочешь.

Он хотел все.

Книга вышла, и все изумились, как же можно вот так хорошо и так просто. Он подписал тысячи экземпляров и понял, что потратил на них тысячи букв. Перестал набирать обычные сообщения и начал записывать только голосовые. Попытался наговорить новый роман, но даже записанные за ним слова отнимались от миллиона.

Он надеялся, что вовремя перестанет писать и проживет вечную жизнь. Но как только кто-то постил его цитату для статуса «ВКонтакте», буквы кончались.

Однажды вечером он сел в свое кожаное кресло в своем дубовом кабинете и пересчитал символы. Две книги по триста пятьдесят тысяч. Еще минус сто тысяч на статьи, подписи, эсэмэски и глупую ругань в интернете. Итого оставалось еще двести тысяч знаков. Мало. Жаль, что не уточнил, с пробелами или без. С издательством, конечно, контракт. Но у этого, с пузырями, неустойка страшнее.

Поэтому решил отойти от дел. Не писать и даже почти не говори…