Когда нас держат

Anne Michaels
HELD
Copyright © Anne Michaels, 2023
All rights reserved

Перевод с английского Максима Немцова

Оформление обложки Егора Саламашенко

Майклз Э.

Когда нас держат : роман / Энн Майклз ; пер. с англ. М. Немцова. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2025. — (Большой роман).

ISBN 978-5-389-28990-1

16+

Энн Майклз — выдающаяся канадская поэтесса и писатель, лауреат и финалист множества международных премий; ее книги становились мировыми бестселлерами и экранизировались, переведены на 45 языков. Ее третий роман, «Когда нас держат», — финалист Букеровской премии 2024 года и Prix Femina Étranger, а также лауреат Prix Transfuge. Это «философский роман в эпизодах, охватывающий период с 1910 до 2025 года, исследующий грань между плотским и невыразимым, смертным и духовным» (The New Yorker). Здесь вернувшийся с Первой мировой войны к дождавшейся его жене фотограф снова открывает свое ателье — и на его фотопластинках проявляются призраки. И это только начало «мастерски компактного эпоса» (Washington Post), в котором «из осколков любви и памяти... складываются мечты и надежды четырех поколений» (The Guardian).

Впервые на русском!

© М. В. Немцов, перевод, примечания, 2025
© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2025
Издательство Азбука®

 

 

 

Посвящается
Джону Бёрджеру
Саймону Макбёрни
Лиз Колдер
Александре Прингл
Ребекке и Эвану

 

 

 

Мы знаем: жизнь — конечна. С чего б нам тогда верить, будто смерть длится всегда?

*

Тень птицы переместилась через холм; самой птицы он не разглядел.

*

Его утешали определенные мысли:

Все пронизывается желанием; ничто человеческое нельзя от него очистить.

Мы способны думать о неведомом лишь в понятиях ведомого.

Время нельзя привязать к скорости света.

Прошлое существует как миг настоящего.

Быть может, самое важное нам известное не может быть доказано.

Он не верил, будто тайна в сердце вещей расплывчата, смутна или несоответствие, а считал ее местом для чего-то в нас совершенно точного. Он не верил в заполнение этого места религией или наукой, а считал, что нужно оставить его в целости; вроде безмолвия, или немоты, или длительности.

Быть может, смерть — лагранжиан, быть может, ее возможно определить принципом стационарного действия.

Асимптотика.

Мгла курилась, словно погребальные костры под дождем.

*

Возможно, взрыв отобрал у него слух. Деревьев, чтобы определить ветер, ветра, подумал он, вообще никаких. Шел ли дождь? Джон видел, как поблескивает воздух, но на лице у себя влаги не ощущал.

*

Мгла стирала все, к чему прикасалась.

*

Сквозь занавес своего дыханья увидел он вспышку, выкрик света.

*

Было очень холодно.

Где-то там — его драгоценные сапоги, его ноги. Надо бы встать и поискать их.

Когда он ел в последний раз?

Есть не хотелось.

*

Просачивается память.

*

Падал снег, ночь и день, снова в ночь. Безмолвные улицы; по ним не проедешь. Они решили пойти друг к дружке пешком через весь город и встретиться посередине.

Небо — даже в десять вечера — было фарфорово, бледная плотность, от которой снег отсоединялся и падал. Холод очищал — благословение. Оба они выйдут в одно и то же время и не собьются с маршрута, будут идти, пока не найдут друг дружку.

*

Вдали, в густом снегопаде Джон увидел обрывки ее — с лакунами, мерцая: темная шляпа Хелены, ее перчатки. Пока еще трудно было сказать, насколько она далека. Он стряхнул снег со шляпы, чтоб и Хелена сумела его увидеть. Да, она подняла руки над головой — помахать. Против белизны неба и земли различались только ее шляпа и перчатки да пылеватый желтый мазок уличных фонарей. Он едва чувствовал свои ноги или пальцы на руках, но остальному ему было тепло, чуть ли не жарко от ходьбы. Он затрепетал от вида ее, от крупицы ее. Она была всем, что ему важно. Он ощущал незыблемое доверие. Вот они сблизились, но идти быстрее не могли. Где-то между библиотекой и банком они схватили друг дружку так, словно были единственными людьми, оставшимися на свете.

*

Ее мелкие повадки, известные только ему. Хелена подбирала носки к шарфику, хотя у нее в сапожках их не видел никто. У постели она держала — суеверно неоконченным — роман, который читала в парке в тот день, когда они поняли, что всегда будут вместе. Бумажно-тонкие кожаные перчатки, которые нашла она в кармане мужского твидового пиджака, купленного на распродаже. Материно кольцо, которое надевала лишь к определенной блузке. Сумочку она оставляла дома, а пятишиллинговую купюру совала в книгу, когда выходила читать в парк. Жестянка из-под леденцов, где она хранила иностранную мелочь.

*

Хелена несла сумочку, которую он ей купил на Хилл-роуд, мягкая коричневая кожа, с застежкой в виде цветка. На ней был шелковый шарф, найденный ею на рынке, а теперь ею присвоенный запахом ее, осенние краски с темно-зеленой каймой, и твидовое пальто с бархатом под воротником. Сколько раз щупал он этот бархат, когда держал ей раскрытым пальто. Конечное число раз. Каждое наслаждение дня или жизни — сочтено. Но наслаждение еще и бессчетно, оно превыше самого себя — потому что оставалось, пусть только и в памяти; и еще в теле, даже когда забывалось. Даже пятно наслажденья и его издевка: утрата. Конечное так же непокорно, как и бесконечное.

*

Они дошли до его квартиры и оставили мокрую одежду у двери. Свет зажигать нужды нет. Жалюзи подняты, комната освещена снегом. Белые сумерки, невозможный свет. Джона всегда удивляло, он никогда не переставал изумляться тому, до чего ее мало, она крохотна, казалось ему, и так нежна и неистова, что дыхание спирало. Он купил душистого порошка, который ей нравился, и наполнил ванну. Насыпал слишком много, и пена перевалилась через курившийся край.

— Сугроб, — сказала она.

*

Всего в нескольких метрах от него лежал молодой солдат. Сколько он уже пялится? Джону хотелось его окликнуть, как-то пошутить, но он не обретал голоса.

*

Пришпиленный к земле, на нем никакой тяжести.

Кто бы поверил, что светом можно свалить человека.

*

Детская ручка Джона в руке его матери. Бумажный кулек с каштанами от торговца с жаровней перед лавками, держать без варежек слишком горячо. Прислониться к тяжелому материному шерстяному пальто. У щеки его — ее гладкая сумочка. Счищать с каштанов бурую шелуху кожуры до парящей мякоти. На рельсах визжит трамвай. Край материна фартука выбивается у нее из-под пальто, фартука, который она забыла снять, фартука, который носила всегда. Трамваи, очереди, запахи рыбы и топлива. Мягкость ее против его трудного детства. Ее запах перед тем, как ему провалиться в сон, лощеное тепло ее ожерелья, когда она над ним склонялась. Лампа оставлена гореть.

*

Трактир выстроили у путей рядом с сельской станцией, в речной долине. Давным-давно трактир и долина манили к себе туристов, железнодорожная компания их рекламировала из-за вида на горы, луга с полевыми цветами, ароматные сосны и чистец. За рельсами поспешала медленная река, словно мать старалась догнать дитя, серебряные линии бежали по всей длине дола.

Хелена направлялась дальше, в городок покрупней, но уснула. Не могла удержаться, чтоб не задремать, поддавшись сну, словно бы одурманенная движением поезда. А когда тот остановился на последней станции перед городком, она, полусонная, недопоняла проводника, зычно объявившего следующую остановку, схватила свой саквояж и вышла одной станцией раньше.

За тусклым фонарем у выхода было темно — глубокая сельская тьма. Ей было глупо и страшновато; пустой перрон, запертый зал ожидания. Она уже собралась было расположиться на единственной холодной скамье и дожидаться рассвета, когда издали услышала смех. Потом она ему станет рассказывать, что слышала пение, хотя Джон не помнил вообще никакой музыки. Она встала у выхода, не желая покидать жалкую защиту той единственной пыльной лампочки на вокзале. Но, склонившись во тьму, различила несколько вдали заманчивую лужицу света от трактира.

Потом она уже наделит недолгую прогулку в темноте к тому венцу света — вокруг нее шелестели нескончаемые поля незримых трав — свойствами сна; неизбежность этого, предвидение.

Заглянув в переднее окно, Хелена увидела комнату, замкнутую в собственном своем времени. Трактир легендарный, фольклорный — тепло и древесный дым. Вытертая обивка кресел, изрезанные деревянные столы и лавки, каменные полы, внушительный камин с таким запасом дров, что хватит продержаться и самую холодную зиму, в поленнице от пола до потолка, нескончаемый запас их, как в сказке, каждое полено, воображала она, века напролет, как по волшебству восполнялось само собою. Она села поблизости, Джон наблюдал. Для него то была встреча внезапной близости в таком общественном месте; как склоняла набок она голову, как держалась, ее руки. Наблюдал он, как некий мужчина — нализавшийся и не стоящий на ногах, каждый тщательный шаг есть признание вращения Земли и наклона ее оси вращения — плюхнулся в свободное кресло напротив нее, одаряя Хелену медленным, маринованным взором, пока голова его не упала, тяжелая, словно камень для керлинга, и не скользнула по столу. Джон и еще один наблюдатель одновременно вскочили помочь и вдвоем отволокли субъекта на зады паба, чтобы проспался. Когда Джон вернулся, его столик занимала парочка, не поднявшая голов, уже потерянная для всей комнаты вокруг них.

— Мне очень жаль, — произнесла Хелена, забирая пальто и саквояж, — займите, пожалуйста, этот.

Он настоял, чтобы она осталась. С большим усилием одолев робость, она спросила, не посидит ли он с нею. Позднее она расскажет ему о чувстве, пронзившем ее, необъяснимом, мгновенном, даже не мысли: если он сядет, она будет делить с ним стол всю оставшуюся жизнь.

*

В маленьком оконце коридора, от жара ванны, видели они, как падает снег.

*

Черные ряды деревьев напоминали ему о зимнем поле, которое однажды видел он из окна поезда. И о черном море вечера, и о густо-черной шляпке и фартуке его бабушки, когда взбиралась она от гавани, не переставая вязать, ведя за собой в поводу их древнего ослика, груженного тяжелыми корзинами с крабами. Все женщины в деревне носили свои пояса для рукоделия и держали вязанье всегда под рукой, подмышкой или в кармане фартука, рукава и передки свитеров, филигранная работа, неуклонно прираставшая по ходу дня. У каждой деревни своя петля; порт приписки каждого моряка можно было определить по узору его фуфайки, в котором содержалась и еще одна подпись — намеренная ошибка, по которой каждая вязальщица могла определить свою работу. Намеренно сделанная ошибка — все равно ошибка? Вязальщицы с побережья накидывали петли свои, как защитные чары, чтобы их мужчинам было безопасно, тепло и сухо, шерстный жир отталкивал дождь и морские брызги, доспехи передавались по наследству, от отца к сыну. Рукава вязали они короче, и их не нужно было засучивать, чтоб не мешали в работе.…