В этой лаконичной и насыщенной книге рассматриваются все основные проблемы, связанные с террором Французской революции, а также развенчиваются мифы и заблуждения, возникшие в то время и дошедшие до нас с тех пор. Эта книга станет неизменным источником информации для всех, кто интересуется теми эпохальными событиями и их сегодняшним отголоском.

Линн Хант, Калифорнийский университет, Лос-Анджелес

Историческая наука в своем лучшем проявлении. Два ведущих историка Революции анализируют ее самый спорный, сложный период с ясностью, концептуальным мастерством и передовыми методами. Результат — мудрое и проницательное переосмысление террора.

Питер МакФи, Мельбурнский университет

Авторы акцентируют внимание на всепоглощающем воздействии эмоций — положительных и крайне негативных, таких как страх. Этот труд, впечатляюще четкий, лаконичный и основательный, представляет собой очень убедительное повествование, которое будет полезно студентам и вызовет интерес у широкого круга читателей.

Modern & Contemporary France

Michel Biard, Marisa Linton

TERREUR!

La Révolution française face à ses demons

Перевод с французского Аркадия Кабалкина

Научный редактор Юлия Сафронова, историк-франковед

Биар М., Линтон М.

Террор: Демоны Французской революции / Мишель Биар, Мариса Линтон ; [пер. с фр. А. Ю. Кабалкина]. — М . : КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2025. ; ил.

ISBN 978-5-389-29135-5

16+

Французская революция XVIII века стала парадоксом для всего мира. Борьба за права человека и свободу народоизъявления обернулась кровавыми репрессиями и массовыми казнями. Революция уравняла права граждан перед законом — и вместе с тем их шансы оказаться под лезвием гильотины. Именно этому удивительному парадоксу посвящено исследование Мишель Биар и Марисы Линтон, вместе с которыми читатель исследует самые темные события Революции — время террора. Был ли террор хаотичным порождением казней Максимилиана Робеспьера или тщательно спланированной революционной политикой? Какие философские идеи, страхи и надежды подпитывали распространение насилия среди народа и почему политики пренебрегли правами человека, начав «нарушать закон ради спасения закона»?

«“Террор” — получивший широкое распространение пароль, политический концепт, предмет горячих споров и теоретических обоснований, процесс, но также — и в особенности — явление, пропитавшее Революцию и революционеров… Нарастающая тяжесть страхов и эмоций, постоянные столкновения и параллельная радикализация репрессивного законодательства, накал политической борьбы в Конвенте и вокруг этого революционного Собрания — все вместе в значительной степени поспособствовало зарождению, развитию и поддержанию террора» (Мишель Биар, Мариса Линтон).

© Armand Colin, 2020, Malakoff
ARMAND COLIN is a trademark of DUNOD Editeur – 11, rue Paul Bert – 92240
MALAKOFF

© Кабалкин А. Ю., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2025
КоЛибри®

Памяти Мишеля Вовеля (1933–2018)

Карты

1. Священнослужители, погибшие во II году, «жертвы» «террора» по мартирологу аббата Гийона (1821)

2. Командированные народные представители

3. Народные представители в армии

4. Департаменты, где была создана как минимум одна революционная армия, батальон или рота

5. Операции парижской революционной армии

Места, где размещали гильотину:

• Гревская площадь, апрель – август 1792 года
• Площадь Каррузель, 21 августа 1792 – 10 мая 1793 годов
• Площадь Революции: 21 января 1793 года, 11 мая 1793 – 20 прериаля II года
  (8 июня 1794 года). Кроме: Поля единения (Марсова поля (22 брюмера
  II года (12 ноября 1793 года)
• Площадь Бастилии: 21–25 прериаля II года (9–13 июня 1794 года)
• Площадь Опрокинутого трона: 26 прериаля – 9 термидора II года (14 июня – 27 июля 1794 года)
• Площадь Революции: 10 термидора – 5 фрюктидора II года (28 июля –
  22 августа 1794 г.)
• Гревская площадь: 26 фримера III года (16 декабря 1794–1795 годов. Кроме: площадь Революции, 29 прериаля III года (17 июня 1795 года)

6. Тюрьмы, гильотины и кладбища Парижа

7. Количество приговоренных к смертной казни

8. Чрезвычайные военные трибуналы

Коммуны с чрезвычайными военными
трибуналами в 1793–1794 годах

Гражданские – «революционные», или «народные», – судебные инстанции, как в Оранже (Воклюз), не представлены в нижеприведенном списке, не считая исключений (так, чрезвычайный трибунал Страсбурга, названный «революционным», переезжавший из коммуны в коммуну, указан в нем потому, что связан с революционной армией этого департамента численностью в тысячу человек, взятых из Рейнской и Мозельской армий). Департаментские уголовные суды, судившие «по-революционному» очень недолго, не больше нескольких недель, как в Аррасе (Па-де-Кале) и Камбре (Нор), не включены потому, что в обычное время являются регулярными органами юстиции. Наконец, не учтены коммуны, где чрезвычайный трибунал находился очень недолго (так, трибунал Байонны переместился в Ош (Жер) для вынесения приговора всего одному человеку, то же самое было в нескольких коммунах Ланд, в т.ч. в Сен-Севере и в Даксе).

9. Число лиц, объявленных вне закона

Предисловие

Нельзя не радоваться итогу сотрудничества двух наиболее видных и плодовитых специалистов по Великой французской революции с обоих берегов Ла-Манша, французского историка Мишеля Биара и его британской коллеги Марисы Линтон. На основании изучения наиболее актуальных работ по истории Революции на французском и английском языках они сумели предложить читателю оригинальное и чрезвычайно насыщенное исследование. При том что оно касается событий длительного периода, с конца Старого порядка до зари XIX века, акцент в нем делается главным образом на явлении «террора» и на кампании государственного насилия в 1793–1794 годах: ее истоках, развитии, влиянии на французское общество, а также на более проблематичном и более живучем, чем обычно считают, вопросе о способах, примененных затем для прекращения этого «террора». Кроме того, это исследование содержит ценные размышления о более чем двухвековой противоречивой историографии и о спорах, восходящих к произведениям современников Французской революции, — спорах, которые целиком перетекли в наш XXI век.

Мало какие периоды французской истории так же дурно толковались и искажались и так же грубо упрощались. Диапазон объяснений явления революционного Террора, предлагаемых историками, социологами, философами, не говоря об эрудитах и о романистах, воистину впечатляет. Однако значительное большинство этих авторов обладало ограниченным пониманием исторической реальности событий, которые они брались описывать и толковать. Помимо этого, большая их часть опиралась в своих толкованиях на настоящий миф о 1793–1794 годах, порожденный стараниями членов так называемого Термидорианского конвента снять вину с самих себя, отмежеваться от периода усиленных государственных репрессий, в которых часто были замешаны они сами. «Террор» был порожден, утверждали они, кознями Максимилиана Робеспьера и горстки его подручных-монтаньяров, якобы стремившихся к установлению диктатуры, а то и новой монархии с «чудовищем» Робеспьером на троне. Если верить им, «террор» представлял собой продуманную «систему», некую структуру, навязанную большинству незначительным меньшинством.

В главах своего труда, перетекающих одна в другую как тематически, так и хронологически, авторы на основании целой серии новых исследований, в том числе многочисленных собственных работ, оспаривают антиисторическую легенду о 1793–1794 годах и развеивают ее. Они весьма убедительно показывают, что репрессии тех лет никогда не замышлялись как «система». Большая часть мер, связанных с «террором», объединялась, менялась и усиливалась Национальным конвентом на протяжении многих месяцев в ответ на перипетии войны на внешних рубежах, гражданскую войну, народное давление. Некоторые из этих мер имели, кстати, прецеденты уже в первые годы Революции и даже при монархии. Весь этот процесс никогда не проистекал из какой-либо единой и продуманной идеологии. И если роль Робеспьера была далеко не второстепенной, он все же не сыграл в «терроре» той главенствующей роли, которую ему так часто приписывают. Более того, во многих случаях его политические противники жирондисты, как и якобинцы-монтаньяры, выступали по меньшей мере его сообщниками в создании институций «террора».

При этом, как подчеркивают авторы, невозможно полностью понять поведение и политические решения предводителей Французской революции, если не учитывать роль их эмоциональной составляющей. С одной стороны, нельзя недооценивать невероятный всплеск восторга, воодушевления и всеобщей любви к «братству» как мотивирующих факторов, равно как и разочарования и нетерпения, всегда охватывавших революционеров при столкновении с теми, кто не разделял их энтузиазма. Но, с другой стороны, чтобы лучше понять репрессии 1793–1794 годов, важно прежде всего разобраться в многочисленных проявлениях страха: страха военного вторжения из-за границы, возмездия, заговоров; все это порождало злобу и ненависть и облегчало задачу циничных манипуляторов. Авторы выразительно показывают, до какой степени могли чувствовать себя жертвами «террора» сами «террористы».

К чести Мишеля Биара и Марисы Линтон, они стараются не пренебрегать счетом жизней, унесенных «террором». Для этого они изучают имеющуюся статистику казней по приговорам революционных и военных трибуналов. Мимо их внимания не проходит жестокое подавление Вандейского мятежа и так называемых федералистских восстаний, пышно обставленный процесс над различными членами враждебных фракций, не говоря о парижской гекатомбе в июне–июле 1794 года, учиненной по прериальскому закону. Они пишут о плачевном физическом и моральном состоянии узников, на долгие месяцы брошенных в тюрьмы, порой в неописуемую грязь. Они предлагают поразмыслить над тем, как революционеры пренебрегли правами человека, встав перед необходимостью «нарушать закон ради спасения закона».

Но при этом авторы стараются включить все это в контекст исторических обстоятельств и доминировавших тогда эмоций. Тем самым они отвергают ложные, надуманные аналогии между «террористической» фазой Великой французской революции и тоталитарными режимами и идеологиями XX века. Они подчеркивают немалое количество оправдательных приговоров и закрытий дел, часто более 50 % от всего числа разбиравшихся чрезвычайными трибуналами. Обращается внимание и на большую зависимость размаха репрессий от местностей и департаментов. Благодаря всему этому становится очевидным, что наиболее широкие репрессии разворачивались именно там, где активнее всего действовала вооруженная контрреволюция, выступавшая против Национального конвента.

В заключение мы должны выразить признательность авторам за появление этого столь насыщенного, богатого оттенками исследования и за их старания рассмотреть явление французского революционного «террора» во всей его сложности и противоречивости.

Тимоти Такетт,
Университет Калифорния, Ирвайн

Введение

Террор… Одного этого слова достаточно, чтобы по меньшей мере бросить тень на Великую французскую революцию, а то и вовсе дискредитировать ее, тем более в наше время, когда из слов «террор», «терроризм» и «террорист» образуются всевозможные сочетания в связи с сопровождающими их страхами и ненавистью. Как и в случае с другими терминами, обозначающими ключевые события революционной эпохи (Термидор, Брюмер и прочие), к этому слову приросла прописная буква (заодно с определенным артиклем французского языка, тоже призванным его усилить). Однако когда к нему прибегали революционеры и революционерки, они прописной буквой почти никогда не пользовались. Она отличает прежде всего работы историков XIX века и более поздних времен, причем одним из главных ответственных за это приходится назвать Мишле. Во вступлении к своей «Истории Французской революции», издававшейся начиная с 1847 года, он не только применяет прописную букву, но и почти что персонифицирует Террор, наделяя его даже даром речи: «“Братство или смерть”, — сказал позднее Террор» [1]. Середина XIX века — время, с которого отсчитывается распространение этой многозначительной прописной буквы.

При всех ограничениях цифровизации статистика запроса на поисковом онлайн-сервисе Ngram Viewer четко показывает, что взлет в использовании этого термина с прописной буквы происходит в 1840–1860 годах, а апогея достигает в 1880–1910 годах (в связи со столетием 1789 года), затем отмечается заметное снижение, а новый значительный взлет наблюдается в 1980-е годы, на сей раз в связи с двухсотлетием Революции и со вспышкой историографических споров на эту тему [2]. Об этом свидетельствует второе издание «Истории Французской революции» Луи Блана 1869 года с предисловием, датируемым предшествующим годом [3]. Прописная буква появляется в этом предисловии, хотя отсутствует во всей остальной книге, как и в ее первом издании (выходило в 1847–1862 годах) Более того, в ней Луи Блан полемизирует с Эдгаром Кине, уже писавшим это слово с прописной буквы, когда анализировал «террор» в 1865 году, и даже злоупотреблявшим этим [4]. Несколько раз Кине писал это слово с прописной буквы даже в 1845 году, хотя и не систематически, в своем труде «Христианство и Французская революция» [5].

Террор — это также и термин историков, который порождает пространную полемику, проистекающую из взаимоисключающих интерпретаций [6]; для некоторых из них он, вопреки очевидности, неотделим от Революции, ибо для них это всего лишь способ маниакального очернения этой революции, как и всякой другой; после гибели Робеспьера и его сторонников «террор» отождествляют с некоей «системой» или «политикой», коих, как мы увидим, попросту не существовало; наконец, ныне он частенько понимается как хронологический период, причем до такой степени, что Террор превратился в обозначение 1793–1794 годов, хотя те, кто для кого он равнозначен всей Революции, относят его начало к 1792-му и даже к предыдущим годам. Разумеется, два эти года остаются небывалым, исключительным временем, однако и их нельзя сводить единственно к тем репрессивным практикам, которые вот уже два столетия принято ассоциировать с Террором. Так, путем череды искажений дошло до того, что не так давно появилась работа о революционном периоде под названием «Верь или умри!» (Crois ou meurs!), грубо извращающим лозунг «Свобода или смерть!». В витринах книжных магазинов выставлены экземпляры этой книги с лесом гильотин на кроваво-красной обложке. «Некорректная история Французской революции» – уточняет ее подзаголовок. Рекламный трюк не в силах затушевать истинный смысл труда, но как не огорчаться тому, что подобные тексты все еще могут появляться?

Недавно историк Тимоти Такетт написал, что пользуется «термином “Террор” — с прописной буквы и с определенным артиклем — просто потому, что, как и другие термины — “Ренессанс”, “Промышленная революция”, — он издавна принят почти всеми историками» [7]. Крупный американский историк, изучающий Французскую революцию, не ошибается, вовсе нет. Тем не менее в этой своей работе, претендующей на синтез самых недавних исследований этой темы как во Франции, так и в англо­язычных странах, мы хотели бы предложить подход, способный поставить на обсуждение, а то и оспорить это выражение, и говорить уже о «терроре», а не о Терроре, чтобы уйти от последнего в пользу других смыслов самого понятия и, главное, иных возможностей анализа тех событий.

Это ни в коей мере не говорит о нашем желании приуменьшить или смягчить восприятие насилия революционного периода, находя для него оправдания или вводя — в духе сегодняшнего дня — доминировавшее некогда понятие «обстоятельств», будто бы принуждавших революционеров прибегать к «террору» ради выживания Республики. И все же, отчасти рискуя отойти от историо­графических представлений, питающихся идеологической полемикой и исторической наукой (где Террор понимается как матрица тоталитарных режимов XX века), мы считаем фундаментально важным начать наше исследование с так называемого Термидора, а не с гипотетической даты предполагаемого отсчета эпохи Террора и не с его более-менее отдаленных истоков.

Дело в том, что в конце термидора и во фрюктидоре II года (конец июля — середина сентября 1794 года) победители Робеспьера распространяют мстительные тексты, имеющие целью заклеймить позором поверженное «чудовище», а также снять с Национального конвента коллективную ответственность за законы, позволившие прибегнуть к суровым мерам против его противников. Так зарождается представление о «системе» или «политике», якобы развязавшей «террор»: вся вина взваливается на Робеспьера и его соратников, а весь «инцидент» объявляется исчерпанным с его устранением в Термидоре. Не довольствуясь этой амнистией для самих себя, они утверждают, что «террору» наступил конец, хотя продолжают пользоваться механизмами чрезвычайной политики, постепенно учреждавшейся в 1793 году и названной в октябре того же года «революционным правительством», прибегая в том числе к репрессиям и к государственному насилию.

Тезис о конце Террора после 9–10 термидора долго преобладал в историографии, умаляя рикошетом насилие III года и Директории, а также подталкивая историков к поиску одной даты или серии дат, с которых можно было бы отсчитывать Террор и обнажать более глубокие его корни. Убеждение, что Террор был запущен Конвентом в сентябре 1793 года, идет рука об руку с представлением о «системе», уничтоженной в Термидоре, хотя Конвент никогда не принимал декретов о его запуске. Надо ли в таком случае искать начало этого «террора» весной 1793 года, в январе того же года, когда был казнен король, в августе 1792 года, когда была свергнута монархия, еще раньше? Все это бесполезно, потому что, как мы считаем, «террор» не может и не должен рассматриваться как хронологическая последовательность, имеющая начало и конец. Как подчеркнул историк Хаим Бурстин, упорствовать в поисках даты зарождения Террора (он называет этот поиск «одним из любимых упражнений историков») — это ложный путь, нечто вроде откапывания «первородного греха Революции» или того момента, когда она «ступила на ложный путь», как выразились однажды Франсуа Фюре и Дени Рише [8].

«Террор» — слово, получивший широкое распространение пароль, политический концепт, тема горячих споров и теоретических обоснований, процесс, но также — и в особенности — явление, пропитавшее Революцию и революционеров. Чтобы лучше его осмыслить, не следует ограничиваться его насильственными проявлениями и тем более считать политическим исключением, допущенным осенью 1793 года революционным правительством, хотя первые шаги были сделаны еще весной. Нарастающая тяжесть страхов и эмоций, постоянное обострение столкновений и параллельная радикализация репрессивного законодательства, накал политической борьбы в Конвенте и вокруг этого третьего по счету революционного Собрания — все вместе в значительной степени поспособствовало зарождению, развитию и поддержанию «террора». Связанное с чрезвычайщиной, возникшей параллельно с конституционными полномочиями властей (после 10 августа 1792 года были частично сохранены институты, появлявшиеся начиная с 1789 года), это явление характеризовалось, естественно, собственным ритмом, собственной логикой, географией, результатами, всем комплексом свойств, из-за которых его никак нельзя считать «системой», единообразно возобладавшей на всей территорией страны.

1

Террор — понятие,
навязанное термидорианцами

Одно из первых сочинений, ознаменовавших лобовую атаку на Великую французскую революцию, было опубликовано в 1790 году англо-ирландским автором и заодно депутатом лондонского парламента Эдмундом Бёрком. Называлось оно «Размышления о революции во Франции». Быстро появились переводы книги с английского на французский и на многие другие языки [9]. Некоторые увидели в ней нечто вроде пророчества о Терроре, так как она клеймит насилие 1789 года, в том числе убийство двух королевских телохранителей в революционные дни 5 и 6 октября, сравнивая толпу, хлынувшую в Версаль, чтобы отыскать там короля, с «процессией американских дикарей, врывающейся в Онондагу после убийств, которые они называют своими победами, и уводящей к себе в хижины, обвешенные черепами, своих пленников» [10]. Более того, Бёрк употребляет само слово «террор» и описывает Учредительное собрание как сборище депутатов, повергаемых в дрожь насилием простонародья: «Неоспоримо, что, страшась террора штыка, фонаря и факела, грозящего их очагам, они вынуждены утверждать свирепые и неудобоваримые меры под диктовку обществ, где чудовищно перемешаны все сословия, все языки и все нации» [11].

Обвинение настолько преувеличено, а сравнения с английской «Славной революцией» XVII века настолько манихейские, что Томас Пейн, другой британский автор, несколькими годами ранее ставший политическим сторонником восставших американских поселенцев, дает на них хлесткий ответ в своей книге «Права человека», изданной в начале 1791 года и уже в мае переведенной на французский язык. Он тоже пользуется словом «террор», но с совершенно другой целью. Он подчеркивает, что насилие 1789 года можно понимать только как ответ на жестокие казни Старого порядка, на пережитый ужас, который вызывает новый «террор»: «Власти желают воздействовать через “террор” на нижайший класс народа, и на этот же класс эти средства производят самое дурное действие. Этим людям хватает здравомыслия, чтобы понять, что это им демонстрируют казни, и сами они воспроизводят примеры террора, к которым привычен их взор» [12]. К этому рассуждению, где уже выдвигается идея способности пассивного (испытываемого) «террора» превращаться в «террор» активный, мстительный, Пейн присовокупляет мысль о необходимости обучать гуманности власти, прежде чем требовать ее от черни. Совершенствуя свои доказательства, он напоминает о жестоком зрелище казни Дамьена, четвертованного живьем в 1757 году по обвинению в цареубийстве, которого он не совершал и в намерении совершить которое не сознался даже под пыткой, и приходит к выводу, что правительствам негоже «править людьми так, при помощи страха», напротив, следует «убеждать их доводами разума» [13].

Между тем год спустя, в конце июля 1792 года, вскоре после свержения конституционной монархии, Робеспьер, обращаясь к теме связи между «террором» и дурным управлением, тоже отождествляет «террор» и деспотизм: «Монтескье говорил, что добродетель — принцип республиканского правительства, честь — монархии, террор — деспотизма. Поэтому нужно придумать новый принцип для нового порядка вещей, который мы видим вокруг себя» [14]. На того же Монтескье он продолжает опираться и в начале 1794 года, когда берется сблизить понятия «террор» и «добродетель» в своей речи 17 плювиоза II года (5 февраля 1794 года): первое без второго пагубно, а добродетель без «террора» бессильна [15]. «Деспотизм свободы», дерзкий оксюморон, предложенный тогда Робеспьером [16], этот альянс между «террором» и «добродетелью», «террором» и правосудием тем самым оказывается связан с чрезвычайным положением, по существу, временным, при котором жила Франция в 1793 году и в II году, а не с продуманным политическим проектом. Становится понятно, что «террор» в конечном счете проистекает из серии срочных спонтанных мер, хотя и не исключительно в ответ на обстоятельства (к этому мы вернемся), а также то, как само слово «террор» меняло значения, постепенно приобретая политическое содержание. Из этого смыслового разнообразия и подвижности победители Термидора сконструируют идею «системы», политики, прежде чем понятие Террора будет популяризироваться историками на протяжении почти двух веков [17].

Изобретение «системы террора»
и черная легенда Робеспьера

14 термидора II года Республики (1 августа 1794 года), уже через считанные дни после казни Робеспьера и его сообвиняемых, Барер разъединяет слова «террор» и «правосудие», которые часто соединял Робеспьер. Заявив, что «террор всегда был орудием деспотизма, тогда как правосудие — орудием свободы», он предлагает Конвенту «заменить тупой террор непоколебимым правосудием» [18]. Как член Комитета общественного спасения, он лучше многих знает, как замышлялось и как потом приводилось в действие репрессивное законодательство, каравшее реальных и воображаемых противников Республики. При помощи подлинного политического плутовства он освобождает от всякой ответственности Конвент, в особенности тех его членов, кто принадлежал к двум важным комитетам, Общественного спасения и Общей безопасности, осуждая «узурпацию власти в стране» и «декреты, которые они [Робеспьер с друзьями] объясняли чрезвычайными обстоятельствами и готовили самостоятельно» [19].

Если это намек прежде всего на декрет от 22 прериаля, изменивший правила действия Революционного трибунала [20], то наделение слова «террор» эпитетом «тупой» указывает на нежелание Барера все сваливать на политику, в которой участвовал и он сам, и на весь Конвент. Менее чем через три недели, 2 фрюктидора (19 августа), схожие нюансы, иллюстрирующие разлад в Конвенте, наблюдаются в споре трех других депутатов-монтаньяров. Луше, тот самый, кто потребовал 9 термидора поставить на голосование декрет об аресте Робеспьера, берет слово и указывает на серьезность нависающих над Республикой угроз и на необходимость им противостоять, а затем говорит о своем «убеждении, что для этого нет другого способа, кроме повсеместного сохранения террора в порядке дня» [21]. В зале тут же раздаются крики: «Правосудие! Правосудие!», поэтому он уточняет свою мысль, опять соединяя два эти слова («под словом “террор” я подразумеваю самое суровое правосудие»). Его немедленно поддерживает Шарлье («правосудие для патриотов, террор для аристократов») [22]. Наконец, третий монтаньяр, Тальен, приписывает казненным 10 термидора авторство «террора», повторяя определение последнего как орудия тирании и утверждая, что правосудие должно сохранять суровость в отношении «врагов отчизны»: «Робеспьер тоже без конца говорил, что надо поставить террор в порядок дня, этими речами он добивался тюремного заключения патриотов и их отправки на эшафот и выгораживал служивших ему подлецов» [23].

Здесь Тальен тоже прибегает к политическому манипулированию, так как изучение речей и других выступлений Робеспьера доказывает, что он постоянно увязывал слова «террор», «правосудие» и «добродетель», а выражение «террор в порядке дня», наоборот, не употреблял. Более того, вопреки Тальену, который разовьет через несколько дней политический концепт «системы террора», Робеспьер применил связку из двух этих слов всего четыре раза, и только летом 1794 года, причем имея в виду не карательные меры, применяемые Конвентом и его комитетами, а «систему террора и клеветы», направленную против него самого с целью изобразить его диктатором и свергнуть революционное правительство [24].

11 фрюктидора (28 августа) Тальен подводит теорию под свой концепт, хотя не он первый его развивает [25]. В разных политических значениях другие члены Конвента уже связывали два эти слова, хотя у них эта связка обозначала не «систему террора» (système de la terreur) а «террористическую систему» (système de terreur). Ограничимся только двумя примерами. Барер говорит о «террористической системе» еще 10 ноября 1792 года, когда обвиняет муниципалитет Парижа в излишнем, на его взгляд, влиянии; следующей весной он делает то же самое неоднократно [26]. Сен-Жюст 8 августа 1793 года приписывает «террористическую систему» жирондистам, сеющим, по его мнению, недоверие и даже ненависть в отношении Парижа [27]. Более того, Тальен — даже не первый, кто начинает говорить о «террористической системе»: другой монтаньяр, Малларме, употребляет это понятие в Якобинском клубе 5-го числа (22 августа), неделей раньше [28]. Правда, Тальен развивает именно теорию вымышленной «системы террора», называя ее «правительством террора» и «террористическим ведомством». Он тщательно разделяет революционное правительство и эту якобы «систему», чтобы яростнее заклеймить вторую и сохранить первое, призванное теперь служить новым политическим целям термидорианцев. Он нимало не чурается пафоса, когда желает произвести впечатление на своих слушателей:

У власти есть два способа вызывать страх: один — ограничиваться наблюдением за нарушениями, угрозами и пропорциональными карами; другой — угрожать людям всегда и за все, угрожать самым суровым, что только может подсказать воображение. Два эти способа производят разное впечатление: один — возможно, опасение, второй — нескончаемую муку; один — предчувствие страха перед тем, что последует за преступлением, второй — страх, охватывающий душу даже при чувстве невиновности; один — разумное опасение законов, второй — тупой страх перед людьми. Уместно сказать о свойствах террора. Террор — это постоянный общий трепет, внешний трепет, поражающий самые потайные струны, унижающий человека и низводящий его до животного; это сотрясение всех физических сил, удар по всем нравственным устоям; расстройство всех мыслей, разрушение всех привязанностей. <…> Террор — это животный ужас, не подверженный влиянию. Страх перед законом, напротив, можно усиливать по мере необходимости. Который из этих двух страхов лучше помогает победе революции, гарантирует ее? Вот к чему сводится весь вопрос, вот что я намерен разобрать. Начнем с террора, оценим его и с точки зрения средств, которые он предполагает использовать, и с точки зрения достигаемых результатов. Правительство может внушать ужас, только грозя смертной казнью, грозя ею беспрерывно, угрожая ею всем подряд, угрожая своими без конца возобновляемыми и без конца нарастающими бесчинствами; угрожая за всякое действие, даже за бездействие; угрожая на основе любых доказательств и без тени оных; угрожая разящей силой своей абсолютной власти и безудержной жестокости. Чтобы всех и всегда повергать в дрожь, необходимо не только предусмотреть казнь за любой поступок, угрожать за любо…