I

Однажды в конце тридцатых годов стоял прекрасный осенний день. В то время в Упсале на одной из отдаленнейших окраин города находился высокий, желтый двухэтажный дом. Он стоял на небольшом лугу и производил странное впечатление своим полным одиночеством. Это был очень невзрачный и несимпатичный по своему наружному виду дом, но его скрашивала масса дикого винограда, вьющегося по стенам. С солнечной стороны виноград вился так высоко по желтой стене, что обвивал со всех сторон три окна в верхнем этаже.

В одном из этих окон сидел студент и пил свой утренний кофе. Это был высокий, красивый юноша с благородной внешностью. Его волосы были высоко закинуты надо лбом и красиво вились, а одна прядь упрямо падала на глаза.

В комнате молодого человека была хорошая обстановка, состоявшая из дивана, мягких кресел, большого письменного стола и роскошных полок, на которых, впрочем, почти совсем не было книг.

Не успел он выпить свой кофе, как к нему вошел товарищ-студент. Этот был совсем другим: он был низкого роста, широкоплечий, плотный и сильный, с большим, некрасивым лицом, жидкими волосами и грубой кожей.

— Послушай, Хеде, — сказал он, — я пришел серьезно поговорить с тобой.

— Уж не случилось ли с тобой чего-нибудь неприятного?

— Ах нет, дело идет не обо мне, — отвечал вошедший, — это касается тебя.

Некоторое время он сидел молча, опустив глаза, потом прибавил:

— Мне чертовски неприятно говорить про это.

— Тогда не говори, — предложил Хеде, которому стало смешно при виде необычайной серьезности товарища.

— В том то и дело, что больше я не могу молчать, — отвечал гость. — Я должен был бы уже давно поговорить с тобой, но ты понимаешь, что именно мне-то неловко это делать. Мне все кажется, что ты думаешь про себя: этот Густав Олин ни более, ни менее, как сын нашего торпара, а теперь он воображает себе, что может наставлять меня.

— Прошу тебя, Олин, — сказал Хеде, — не думай, что мне когда-нибудь может прийти в голову подобная мысль. Ведь мой отец был также сыном крестьянина.

— Да, но теперь уже все давно забыли это, — заметил Олин.

Он сидел перед Хеде в ленивой и небрежной позе и с каждым мгновением все более принимал облик и манеры крестьянина, как бы стараясь этим побороть свое смущение.

— Вот видишь ли, когда я думаю о том, какая разница между твоей родней и моей, то мне кажется, что я должен молчать, но когда я вспоминаю, что твой отец дал мне возможность учиться, то я убеждаюсь, что должен поговорить с тобой.

Хеде ласково посмотрел на него своими прекрасными глазами.

— Так говори же, чтобы освободиться наконец от этого груза, — сказал он.

— Дело в том, — начал Олин, — что до меня дошли слухи, будто ты ничего не делаешь. Говорят, что едва ли ты раскрывал хоть одну книгу за все четыре семестра, проведенные тобою в академии. Ты, будто бы, только и делаешь, что играешь на скрипке целыми днями. И я думаю, что в этом нет ничего невероятного, так как ты и прежде, когда учился в школе в Фалуне, ничего не хотел делать, но там тебя заставляли работать.

Хеде немного выпрямился на своем стуле.

Олин чувствовал себя все более несчастным, но он продолжал с твердой решимостью:

— Ты, вероятно, думаешь, что тот, кто владеет таким поместьем, как Мункхюттан, может делать, что ему вздумается: работать, если захочет, или же вовсе ничего не делать. Выдержишь ты экзамен — ладно, не выдержишь — тоже хорошо, так как в последнем случае ты станешь помещиком и всю свою жизнь проживешь в Мункхюттане. Я хорошо знаю, что-этого-то ты и желаешь.

Хеде молчал и Олину казалось, что он замкнулся в своей гордости, как это бывало с его матерью и отцом.

— Но дело в том, что Мункхюттан теперь уже не то, что прежде, когда железные рудники давали доход, — продолжал он осторожно. — Горный советник, твой отец, хорошо это знал, а потому-то он и решил незадолго до своей смерти, что ты должен поступить в университет. Горная советница также знает это, бедняжка, да и для всего прихода это не тайна. Единственный, кто ничего не подозревает, это ты, Хеде.

— Ты хочешь сказать, что я не знаю, что железные рудники не могут быть более эксплуатируемы? — спросил Хеде несколько возбужденно.

— Ах нет, — сказал Олин, — это ты, конечно, знаешь. Но вот, чего ты не знаешь: ты не знаешь, что с Мункхюттан дело обстоит совсем плохо. Посуди сам, и ты должен будешь согласиться, что там, в Вестердалене, невозможно жить только доходами с земли. Я, собственно, не понимаю, почему горная советница скрывает от тебя положение вещей. Правда, что она живет еще пока в не разоренном гнезде, а потому, вероятно, и не находит нужным советоваться с тобой о чем-либо. Но как бы то ни было, все знают, что ей приходится плохо. Говорят, она ездит и просит в долг везде, где только можно. Она не хочет смущать тебя заботами, она думает, что как-нибудь перебьется до тех пор, пока ты не кончишь курса. Она не хочет продавать имения, пока ты не выйдешь в люди и не обзаведешься своим домом.

Хеде встал и прошелся по комнате. Потом он остановился перед Олином и сказал:

— Однако, голубчик, ты кажется хочешь заставить меня поверить глупостям. Ведь мы же богаты.

— Я знаю, что вы еще до сих пор считаетесь богачами в нашем краю, — сказал Олин. — Но ты должен понять, что всему настает конец, когда только расходуешь и ничего не вкладываешь. Другое было дело, когда у вас были рудники!

Хеде сел.

— Мать наверняка сообщила бы мне о таком положении вещей, — сказал он. — Я тебе очень благодарен, Олин, но я думаю, что тебя просто напугала какая-нибудь сплетня.

— Да, я так и думал, что ты ровно ничего не подозреваешь, — продолжал Олин упрямо. — Там дома в Мункхюттане твоя мать отказывает себе во всем и кое-как перебивается, чтобы только посылать тебе деньги в Упсалу, и чтобы во время каникул ты мог весело и беззаботно проводить время дома. А ты валяешься здесь и ничего не делаешь, и тебе в голову не приходит, что надвигается беда. Видя, как вы обманываете друг друга, я не мог дольше молчать. Твоя мать думает, что ты учишься, а ты думаешь, что она богата. Не мог же я смотреть, как ты губишь свою будущность, и ничего не говорить.

Некоторое время Хеде сидел молча и размышлял. Потом он встал и с печальной улыбкой протянул Олину руку.

— Ты хорошо понимаешь, что я не сомневаюсь в истине твоих слов, хотя я и не хочу тебе верить. Спасибо!

Олин крепко пожал руку товарища, сияя от удовольствия.

— Будь уверен, Хеде, что ничего еще не потеряно, лишь бы ты работал. С твоей головой ты легко можешь кончить курс в семь, восемь семестров.

Хеде выпрямился.

— Можешь быть спокоен, Олин, — сказал он. Теперь я буду усердно работать.

Олин встал и направился к дверям, но как-то нерешительно. Не дойдя до порога, он обернулся.

— У меня есть к тебе еще дело, — сказал он, снова приходя в страшное смущение. — Я хотел попросить тебя отдать мне скрипку, пока ты не войдешь в колею с твоими занятиями.

— Отдать тебе скрипку?

— Ну, да. Заверни ее в шелковый платок, запри в футляр и позволь мне унести ее, а то из твоего ученья ничего не выйдет. Не успею я выйти за дверь, как ты начнешь играть. Ты так пристрастился к этому, что тебе не устоять против соблазна, если скрипка останется у тебя. С такой страстью бороться трудно, если не имеешь поддержки. Такая борьба непосильна.

Хеде стоял в нерешительности.

— Но ведь это смешно, — наконец сказал он.

— Нет, это вовсе не смешно. Ты сам знаешь, что ты унаследовал от отца страсть к скрипке — это у тебя в крови. И с тех пор, как ты стал сам себе хозяином, ты только и делаешь здесь в Упсале, что играешь на скрипке. Ты для того только и поселился на окраине, чтобы никому не мешать своей игрой. Тебе не совладать с собой. Позволь мне взять скрипку!

— Да, прежде я действительно не мог бы бросить игры, — сказал Хеде. — Но теперь дело касается Мункхюттана, а свой родной дом я люблю больше скрипки.

Но Олин не двигался с места и упрямо просил скрипку.

— Да ведь это ни к чему не приведет, — сказал Хеде — Если я захочу играть, то мне стоит только сделать несколько шагов — и я достану себе другую скрипку.

— Я это знаю, — отвечал Олин. — Но я думаю, для тебя другая скрипка не может быть так опасна как эта. Именно эта старая итальянская скрипка представляет для тебя главную опасность. А кроме того, я хотел предложить запирать тебя эти первые дни. Лишь бы только это помогло тебе приохотиться к работе.

Он продолжал настаивать на своем, но Хеде не сдавался, так как не хотел подвергаться такой глупости, как заключение в собственной комнате. Тогда Олин весь вспыхнул.

— Я должен забрать скрипку, — сказал он, — или все это ни к чему не приведет!

В его голосе послышались возбуждение и досада.

— Я не хотел говорить об этом, — продолжал он, — но я знаю, что дело идет о чем-то гораздо более важном для тебя, нежели Мункхюттан. Прошлой весной я видел девушку на студенческом балу, — говорил…