ГЛАВА І
РЕЙТАРЫ

Через По, через горы,

Сквозь метели и снег

Наши черные своры

Шли с Бурбоном в набег.

Байрон, «Преображенный урод»

[Рейтар — Искаженное немецкое слово Reuter (всадник), по-французски — reitre. Рейтары — наемная конница во французских войсках XV–XVII веков. — Здесь и далее примеч. переводчика]

Неподалеку от Этампа, по дороге в Париж, еще и теперь можно видеть большое прямоугольное здание со стрельчатыми окнами и грубыми скульптурными украшениями вокруг них. Над входом находится углубление, в котором когда-то стояла каменная мадонна, но в дни революции ей выпал на долю общий жребий всех святых обоего пола, и она торжественно была разбита на куски председателем Ларсийского революционного клуба. Прошли года, и на ее место поставили другую мадонну, правда, всего лишь из гипса, и эта богоматерь благодаря шелковым лоскутьям и стеклянным бусам имеет вполне благопристойный вид и придает солидность трактиру Клода Жиро.

Более двух веков назад, а именно в 1572 году, это строение, как и теперь, служило местом отдыха для жаждущих путешественников, но тогда оно имело совершенно иную внешность. Стены были испещрены надписями, свидетельствовавшими о превратностях гражданской войны. Сбоку от надписи: «Да здравствует принц!» стояло: «Да здравствует герцог де-Гиз! Смерть гугенотам!», а чуть подальше прохожий солдат нарисовал углем виселицу с висельником и, чтобы никто не обознался, сделал подпись: «Гаспар де-Шатильон». Но, очевидно, протестанты довольно быстро одержали верх в этих краях, так как имя их вождя было зачеркнуто и вместо него проставлено имя герцога Газа. Прочие полустертые надписи, которые довольно трудно было разобрать и еще труднее передать в благопристойных выражениях, доказывали, что король и его мать пользовались не большим уважением, нежели вожди религиозных партий. Но больше всего, по-видимому, от ярости гражданских войн пострадала злополучная мадонна. Статуя в двадцати местах была пробита пулями — свидетельство того, как усердны были гугенотские солдаты в сокрушении «языческих идолов», по их собственному выражению. Тогда как набожный католик почтительно снимал шапку, проходя мимо статуи, каждый протестантский стрелок считал своим долгом пустить в нее пулю из аркебузы [Старинное бескурковое кремневое оружие] и гордился метким выстрелом, словно ему удалось поразить апокалипсического зверя и низвергнуть идолопоклонство.

Прошло несколько месяцев с того дня, как между приверженцами враждующих религий был заключен мир; но клятвы договаривающихся сторон были делом уст, а не делом сердца. Вражда таилась и горела с прежней непримиримостью. Все говорили о том, что война только что кончилась; все говорили о том, что мир еще может быть нарушен.

Корчма «Золотого льва» была наполнена солдатами. По чужестранному говору и необычной одежде в них можно было сразу узнать тех немецких кавалеристов, рейтаров, которые охотно предлагали свои услуги протестантской партии, в особенности, когда последняя обладала возможностью хорошо заплатить. Если эти иностранцы пользовались славой искусных наездников и превосходных стрелков, опасных на поле битвы, то еще более заслуженной была их слава отъявленных грабителей, жестоких к побежденному врагу. Отряд, занявший корчму, состоял из полусотни кавалеристов, выехавших накануне из Парижа и направлявшихся в Орлеан, чтобы остаться там в качестве гарнизона.

Пока одни чистили лошадей, привязанных на коновязи у ограды, другие разводили огонь, вращали вертела и стряпали ужин. Несчастный корчмарь, держа шапку в руке, со слезами на глазах смотрел на зрелище разрушения, местом которого сделалась его кухня. Он смотрел на свой разграбленный курятник, опустошенный погреб, на бутылки, у которых отбивали горлышки, вместо того чтобы раскупоривать их, и видел, что в довершение всех несчастий, несмотря на строгие приказы короля о военной дисциплине, ему нечего рассчитывать на возмещение убытков со стороны посетителей, считавших его побежденным противником. Это было ему известно. В те печальные времена было признанной истиной, что в мирное время или на войне солдаты всегда и всюду, где бы ни находились, живут за счет обывателей.

За дубовым столом, потемневшим от сала и копоти, сидел капитан рейтаров. Это был высокий и плотный мужчина лет пятидесяти. Он обращал на себя внимание орлиным носом, обветренным лицом, редеющими волосами с проседью, едва прикрывавшими широкий рубец, шедший от левого уха и спрятанный в седых усах. Латы и шлем он снял и остался в венгерской кожаной куртке, почерневшей от металла и покрытой многочисленными заплатами. Сабля и пистолеты лежали на столе у него под рукой; на поясе у него висел длинный кинжал — оружие, с которым благоразумный человек расстается, только ложась спать.

Слева от начальника сидел румяный молодой человек, высокий и прекрасно сложенный. Его военная куртка была украшена шитьем, и во всей его одежде были признаки большей изысканности, нежели в костюме его товарища. Однако он был всего лишь корнетом при капитане.

С ними за тем же столом сидели две молодые женщины, двадцати–двадцати пяти лет. Нищета и роскошь сочетались в их одежде с чужого плеча, по-видимому военной добыче, случайно попавшей им в руки. Одна была одета в роскошный лиф из дама [Плотная шелковая ткань с вытканным узором], расшитый золотом, утратившим блеск, и простую холщовую юбку. На другой была надета роба [Длинное пышное платье] из лилового бархата и серая мужская поярковая шляпа с петушиным пером. Они обе были довольно красивы, но их смелые взгляды и ничем не сдерживаемая речь выдавали их привычку жить среди солдат. Они покинули Германию, так как не имели определенной профессии. Особа в бархатной робе была цыганкой, она играла на мандолине и гадала на картах. Другая обладала медицинскими познаниями и, по-видимому, была предметом внимания корнета.

Перед каждым из четырех стояли большая бутылка и стакан. Они болтали друг с другом и пили в ожидании обеда.

Разговор понемногу сходил на-нет, как это обычно бывает у голодных людей, как вдруг молодой высокий человек, одетый весьма изысканно, остановил красивую рыжую лошадь у дверей корчмы. Рейтарский трубач поднялся со скамьи навстречу незнакомцу и, подойдя, взял его коня под уздцы. Незнакомец, сочтя это проявлением предупредительности, уже собирался поблагодарить трубача, но скоро понял свою ошибку. Трубач поднял коню губу и опытным взглядом осмотрел его зубы, потом слегка отошел, оглядел ноги и круп благородного животного и мотнул головой с видом полного удовлетворения.

— Прекрасный у вас конь, монстир! — сказал он на ломаном языке и, обернувшись к своим товарищам, прибавил несколько слов по-немецки, от чего его приятели покатились со смеху. Трубач подсел к ним.

Этот бесцеремонный осмотр лошади крайне не понравился путешественнику. Однако он ограничился тем, что смерил трубача пренебрежительным взглядом, и соскочил на землю. Корчмарь, вышедший из дому, почтительно принял из рук приезжего повод и сказал ему на ухо, так тихо, чтобы рейтарам не было слышно:

— Помоги вам бог, молодой мой сударь, но приехали вы не в добрый час; общество этих парпайотов [Ироническое прозвище гугенотов, данное им католиками], — сверни им шею святой Христофор, — не очень приятно для добрых христиан, как мы с вами.

Молодой человек с горечью улыбнулся.

— Это что же, конница протестантов? — спросил он.

— Да какая еще! Сплошь рейтары, — ответил корчмарь. Накажи их богоматерь! За какой-нибудь час перебили, переломали половину имущества. Такие же беспощадные грабители, как и их коновод господин де-Шатильон, этот чертов адмирал.

— Дожили до седых волос, а обнаруживаете мало благоразумия, — ответил приезжий. — Если б вы так заговорили с протестантом, он ответил бы здоровой затрещиной.

Говоря это, молодой человек ударял плетью по сапогам из белой кожи.

— Как?! Что?! Вы гугенот… протестант, я хотел сказать! — восклицал изумленный корчмарь. Он отпрянул назад и с беспокойством осмотрел незнакомца с головы до ног, словно стремясь по костюму найти какой-нибудь признак, указывающий на вероисповедание.

Этот осмотр, встреченный молодым человеком с улыбкой, понемногу успокоил трактирщика. Он сказал почти шепотом:

— Протестант в зеленом бархатном платье! Гугенот в испанских брыжах! Ну, уж это невозможно! Нет, дорогой господин, такой удали у еретиков не бывает. Пресвятая Мария! Камзол из тонкого бархата слишком хорош для этих скряг!

Кавалерийская плеть мгновенно свистнула в воздухе и полоснула по лицу трактирщика, как явное выражение настоящего вероисповедания молодого собеседника.

— Наглец и болтун, учись держать язык за зубами! Ну, веди скорее лошадь в конюшню, и чтобы корм был в порядке, чтобы лошади всего было вволю!

Корчмарь, понурив голову и бормоча под нос проклятия немецким и французским протестантам, повел коня под навес, и если бы молодой человек не пошел за ним следом, чтобы присмотреть, как тот будет ухаживать за лошадью, то, несомненно, его еретический конь простоял бы всю ночь без корма.

Приезжий вошел в кухню и приветствовал сидевших там изящным поклоном, приподняв край большой широкополой шляпы, украшенной черно-желтым пером. Капитан ответил на приветствие, и минуту-другую оба они молча осматривали друг друга.

— Капитан, — произнес молодой приезжий, я дворянин-протестант и рад видеть здесь моих единоверцев. Если вам это приятно, можем поужинать вместе.

Капитан, на которого изящный костюм и манеры человека из высшего общества произвели приятное впечатление, ответил приезжему, что почтет за честь его общество.

Тотчас же мадемуазель Мила, молодая цыганка, о которой мы уже говорили, освободила ему место на скамье рядом с собой и, услужливая по природе, протянула ему свой стакан, а капитан поспешил наполнить его вином.

— Мое имя — Дитрих Горнштейн, — сказал капитан, чокнувшись с молодым человеком. — Ведь вы, конечно, слышали о капитане Дитрихе Горнштейне? Это я водил отряды «отчаянных молодцов» в бой при Дрё, а затем при Арьеле-Дюк.

Приезжий понял, что эта рекомендация является прямо поставленным вопросом о его собственном имени, и ответил:

— Жалею, что не могу назвать вам имени, столь знаменитого, как ваше, господин капитан… Я хочу сказать, я сам лично неизвестен, хотя имя моего отца довольно хорошо известно в наших гражданских войнах. Меня зовут Бернар де-Мержи.

— Кому вы это говорите! — воскликнул капитан, наполняя до краев свой стакан. — Ведь я знавал вашего батюшку, господин Бернар де-Мержи! Я знал его еще в первую гражданскую войну, я знал его, как знают близкого друга. За его здоровье, господин Бернар!

Капитан поднял стакан и сказал отряду несколько слов по-немецки. Как только он поднес вино к губам, все кавалеристы с возгласами подбросили свои шапки вверх. Трактирщик, приняв это за сигнал к избиению, стал на колени. Бернар сам был несколько озадачен этим чрезвычайным проявлением уважения, однако он почел должным ответить на эту германскую любезность тостом за здоровье капитана.

Он не имел возможности осуществить эту здравицу, так как бутылки были уже изрядно опустошены.

— Встань-ка, ханжа обратился капитан к трактирщику, стоявшему на коленях. — Встань и пойди за вином! Не видишь разве, что бутылки пусты?

А корнет для большего доказательства швырнул в голову трактирщика одну из бутылок. Трактирщик побежал в погреб.

— Этот человек — отъявленный наглец, — сказал Мержи, — но если бы бутылка попала ему в голову, то вы причинили бы ему больше вреда, чем вам самому того хотелось бы.

— Пустяки! — ответил корнет с хохотом.

— Голова паписта крепче этой бутылки, но более пуста, — заметила Мила.

Корнет захохотал еще громче, и все хохотали с ним вместе, даже Мержи, который, впрочем, смеялся, скорее глядя на улыбающиеся губы красивой цыганки, чем в ответ на ее жестокую шутку.

Вино было подано, потом принесли ужин, и после короткого молчания капитан снова заговорил:

— Знавал ли я господина де-Мержи? Он был полковником пехоты еще в первом походе принца [В первую гражданскую войну (1562—1563) войска принца Конде осадили Орлеан, в котором засели католики во главе с герцогом Франсуа Гизом. Город сдали после убийства Франсуа Гиза]. Два месяца сплошь мы стояли с ним в одной квартире под осажденным Орлеаном. Ну, а как теперь его здоровье?

— Неплохо для его преклонных лет! Он частенько рассказывал мне о рейтарах, об их атаках, в которые они кидались во время боев при Дрё…

— Знавал я также и его старшего сына, вашего брата, капитана Жоржа, то есть раньше… до его…

Мержи был смущен.

— Это молодец хоть куда! Только, черт возьми, какая горячая голова! Я соболезную вашему отцу! Капитан Жорж, ставший вероотступником, должно быть, немало причинил ему горя.

Мержи побагровел до корней волос. Он несвязно заговорил, оправдывая своего брата, но легко было заметить, что он осуждал брата суровее и строже, чем капитан, что он рассматривал перемену братом религии как преступление.

— А! Вижу, вам этот разговор неприятен, — сказал капитан. — Ну, ладно, перестанем говорить об этом. Ваш брат — потеря для веры и находка для короля, который, как я слышал, относится к нему чрезвычайно милостиво…

— Вы недавно оставили Париж, — прервал его Мержи, стараясь скорее перевести разговор на другую тему, — скажите, уехал ли адмирал? Вы, конечно, его видели. Каково теперь его здоровье?

— Перед самым нашим выступлением он вернулся со двором из Блуа. Чувствует он себя прекрасно. Он свеж и бодр. Его, голубчика, на двадцать гражданских войн хватит. Его величество относится к нему с таким уважением, что паписты дохнут с досады.

— Право, королю никогда не расквитаться с ним за его заслуги!

— Да вот вчера я видел, как на лестнице Луврского дворца король пожимал руку адмиралу. Господин де-Гиз шел слегка поодаль, и вид у него был, как у побитой собачонки. И знаете, что пришло мне в голову? Мне показалось, что это дрессировщик показывает льва на ярмарке, заставляет его подавать лапу, как собачку, но хотя Жиль- простак и корчит довольную рожу, чувствуется, что он ни на минуту не забывает, что у протянутой лапы есть страшные когти. Да, клянусь седой бородой, видно было, что король чувствует адмиральские когти!

— Да, адмирал длиннорукий, — сказал корнет, пользуясь выражением, которое сделалось поговоркой в протестантских войсках.

— Знаете, для своих лет — это очень видный мужчина, — вставила замечание Мила.

— Уж, конечно, я скорее бы выбрала в любовники его, чем какого-нибудь молодого паписта, — подхватила девица Трудхен, подружка корнета.

— Это столп веры, — сказал Мержи, желая внести свою долю похвал.

— Да, но он чертовски придирчив к дисциплине, — произнес капитан, неодобрительно качая головой.

Корнет многозначительно прищурил глаз, и на его толстом лице появилась гримаса, которая должна была означать улыбку.

— Я не ожидал, — сказал Мержи, — от такого старого служаки, как вы, капитан, упреков адмиралу за то, что он требует строгого соблюдения дисциплины в войсках.

— Да, бесспорно, дисциплина необходима, но в конечном счете нужно принять во внимание все солдатские передряги и не запрещать солдатам поразвлечься, когда выпадет случай. Полно! У каждого человека есть какой-нибудь недостаток. И хотя адмирал приказал меня повесить, выпьем за здоровье господина адмирала!

— Адмирал приказал вас повес…