Фрагмент книги «Майя»
— Мама! Твоя?.. Наша мама!.. Ты ее видишь?
— Маму? Да! Вот она… Она всегда с Майей. Майя ее любит!
Малышка отстранилась от плеча его и будто прикорнула рядом на другой родной груди, соединяя обоих в одной ласке.
Испуг и недоумение превратились в блаженную улыбку на лице ее отца; радостные слезы полились из глаз его, устремленных благодарно на дочь — на это видимое ему звено, соединявшее его с невидимой единственной любовью, ненадолго озарившей жизнь его счастием.
С тех пор Ринарди стал почти неразлучен с своей маленькой девочкой. Он занимался в лаборатории, когда она спала; работал целые ночи напролет, чтоб иметь днем время побыть с нею. Он уносил свою Майю в сад, в лес, в поле, чтобы не выдать их тайны, чтобы свободно прислушиваться к лепету дочери, к тому, что та, в блаженном неведении, передавала ему о матери и от нее…
Но долго так продолжаться не могло. Необычайные способности ребенка не могли оставаться тайной для других: они слишком искренне, слишком часто и явно проявлялись во всем и со всеми, а общее неведение, слепота и глухота всех к тому, что духовному слуху и зрению девочки было открыто, не могли ей наконец не открыться… Марья — или Майя, как называли ее близкие, с тех пор как первый детский лепет окрестил девочку этим именем, — скоро поняла, что есть в ней нечто особенное, дивящее и пугающее людей. Она стала их сторониться, скрывать свои мысли, полюбила одиночество и в пять-шесть лет сделалась совсем дикаркой. Даже с отцом она не любила говорить о том, что ее занимало. Да и он часто не понимал ее, не всегда мог сдержать удивление, скрыть невольное недоверие к ее рассказам.
Позже Майя свыклась с необходимостью осторожно разговаривать с людьми и перестала их бояться. Она только смотрела на них с недоумением, печально удивляясь чужой слепоте и лишь усмехаясь в ответ на соболезнования по поводу ненормальности жизни в этой глухой деревне и полном одиночестве. Одиночестве!.. Майе было смешно слышать это бессмысленное слово. Она жалела обездоленных людей, слепцов, не понимающих, что нет в переполненной жизнью природе одиночества, как нет и смерти у Живого Бога живых!
