Бонжур, Софи

 

 

 

Elizabeth Buchan
BONJOUR, SOPHIE

 

Перевод с английского Ирины Тогоевой

Дизайн обложки Валерии Колышевой

 

Бушан, Элизабет

Бонжур, Софи : роман / Элизабет Бушан ; [пер. с англ. И. Тогоевой]. — М. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2025. — (Горячий шоколад. Зарубежная коллекция).

 

ISBN 978-5-389-30870-1

 

16+

 

На дворе 1959 год, и у восемнадцатилетней Софи только начинается взрослая жизнь. Унылое существование в прибрежной английской деревушке со строгими приемными родителями сводит ее с ума. Софи понимает, что если хочет жить по-настоящему, то должна взять дело в свои руки. «Великое предприятие» — так она называет свою будущую прекрасную жизнь.

Софи мечтает уехать в Париж, в город, где ее мама познакомилась с отцом и откуда сбежала еще до рождения дочери.

Чтобы попасть туда, потребуются сила духа и изобретательность, но зато она сможет больше узнать о своей семье и, возможно, обрести счастье. Ради этого стоит рискнуть.

 

© Elizabeth Buchan, 2024
© Тогоева И., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2025
АЗБУКА®

 

 

 

 

 

Посвящается Энни, Белинде и Марго,
девчонкам из Кента

Умирая, Камилла сказала своей семилетней дочери:

— Мы были вынуждены сражаться, но мне никогда и в голову не приходило, что я стану получать от этого удовольствие. Мы с твоим отцом воевали вместе. Он был настоящим героем. Когда-нибудь ты поедешь в Париж и выяснишь, как он погиб. — Она немного помолчала. — Это ведь так важно — защищать свою родину. Для меня во всяком случае это было очень важно. Я верила в необходимость этого. А ведь верили далеко не все. Но в борьбе с врагом было для меня и еще кое-что весьма существенное. Может быть, важнее даже самой борьбы. — Софи крепко стиснула руку матери. — Я тогда впервые почувствовала себя совершенно свободной. Свободной женщиной. Я была вольна поступать как угодно и могла даже жизнью своей рискнуть ради родной страны, если этого захочу.

В те годы Софи немало времени проводила в школьной библиотеке: она с тоской глядела, как за окном бесконечный дождь хлещет по ветвям деревьев и серебрит подъездную дорожку, а потом начинала в очередной раз подсчитывать, сколько триместров осталось до окончания школы.

— Ну разве это жизнь? — шепотом вопрошала она и нарочно прижимала растопыренную пятерню к оконному стеклу, чтобы оставить на нем грязноватые отпечатки. — Только где мне ее искать, настоящую жизнь?

Настоящая жизнь! Она казалась Софи неким Великим Предприятием — так она и решила свою будущую жизнь называть. Но понятия не имела, с чего ее начать. И не с кем было посоветоваться. Или, точнее, не было никого, с кем ей хотелось бы посоветоваться.

Читая книги (а многие из них совершенно сбивали ее с толку), она поняла, что жизнь почти всегда таит некую загадку, и вообще, это штука довольно сложная, а также зачастую невероятно жестокая и несправедливая, особенно по отношению к существам женского пола.

Годы в закрытой школе-интернате «Дигбиз» были, казалось, окутаны неизбывным леденящим холодом, вызывавшим постоянный озноб. Холод пробирал тела и души воспитанниц; с дьявольским весельем насквозь пронизывал тесные лифы платьев и убогие темно-синие панталоны; но особенно от него страдали обмороженные пальцы на руках и ногах.

Это были годы строжайшего режима, основанного на убежденности в изначальном девичьем слабоволии. «Соблазнить этих девиц ничего не стоит». — На сей счет воспитатели и учителя школы имели единое и абсолютно четкое мнение.

Софи была исполнена скептицизма.

Почему, хотелось бы знать, считается, что идти по улице в пальто нараспашку — значит притягивать такую судьбу, которая хуже смерти? Почему романы Лоуренса непременно растлевают читателей? [1]

Это были годы бесконечных повторений одного и того же — в каждом предложении обязательно должны быть подлежащее и сказуемое, а придаточные предложения следует непременно согласовывать с главным...

Софи вовсе не собиралась всем этим правилам подчиняться. Слова предназначены для игры, для забавы, для жонглирования. Мир слов был для нее почти равен свободе.

Это были годы жесточайшего школьного распорядка, отрицавшего, что жизнь есть дар. А потому Софи смертельно боялась поверить в правоту царивших в «Дигбиз» законов.

Софи также готова была утверждать (если бы Хетти, ее дорогая подруга Хетти Найт, не убедила ее в глупости подобных заявлений), что большинство воспитанниц школы «Дигбиз» вступают во взрослую жизнь, так и не сняв, фигурально выражаясь, свою ужасную школьную шляпку. Ту шляпку, которая будто намертво приварена у них к голове, благодаря чему их мозги так и остаются чистыми и нетронутыми — точно такими же, как в тот день, когда они впервые переступили порог школы.

«Ну все-таки кое-чему мы там научились, — возражала Хетти. — Будь честной».

И вот взошла заря их последнего дня в «Дигбиз». A bas [2] преподавателей! A bas школьные игры! (Особенно лакросс, гимнастику и кроссы по пересеченной местности!) Софи даже в этот день предпочла спрятаться в библиотеке, где ее и настигла ее вечная врагиня, мисс Чемберз, директриса, помешанная на Гражданской войне в Америке. Настигла и загнала в угол.

Сухощавая, в неизбывном платье из темно-зеленого крепа, которое она извлекала из недр своего гардероба всякий раз, когда встречалась с родителями учениц. На шее, как всегда, болтались очки на цепочке.

— Я хочу кое-что сказать тебе на прощанье, Софи Морель. Ты — девочка угрюмая. Очень угрюмая. И мне давно хотелось тебе посоветовать: не стоит быть такой угрюмой. Это совсем не интересно, а как раз наоборот — скучно и утомительно. — Она поправила завиток волос у себя на затылке. — И не нужно так на меня смотреть, Софи. Я давно за тобой наблюдаю, и мне захотелось убедиться, что ты понимаешь, в чем твой долг.

— И в чем же он, мисс Чемберз?

— В усердном труде на благо прихода твоего приемного отца. Преподобный Нокс очень рассчитывает на твою помощь.

Софи чуть не задохнулась от злости, и мисс Чемберз это заметила.

— Потворствовать своим желаниям — это грех, Софи.

А как же потребность побыть порой в одиночестве? И разобраться в тревожных мыслях о будущем? Как быть с той всепоглощающей печалью, которая иногда так некстати ее охватывает? Все это комом свернуто у нее в душе, завязано неким ненадежным узлом. Неужели и это называется «потворством собственным желаниям»?

— Жизнь в служении… — мисс Чемберз свернула на излюбленную тему, — это самое лучшее, чего мы можем желать. — Она вскинула руки в выразительном жесте, демонстрируя заплатки на локтях поношенного крепового платья. — Такой дар достается не каждому. — Свет фанатизма горел в ее глазах так ярко, что они казались Софи похожими на зажженные автомобильные фары. — Наше поколение это понимало и принимало. И вы тоже должны понять и принять.

Фонды библиотеки «Дигбиз» никак нельзя было назвать всеобъемлющими. Однако они были вполне достаточными (тут Хетти была права), чтобы Софи, прочитав немало книг, сумела понять, что в постижении любой вещи или явления существует несколько уровней. Что красота — понятие относительное. Что человечеству грозит множество опасностей.

— Возможно, — буркнула она.

— Не «возможно», а должны, — стояла на своем мисс Чемберз.

Симпатия… ну, совсем крохотный ее проблеск… к этой женщине, которая была существенно старше Софи, все же пробилась сквозь активную неприязнь. В жизни мисс Чемберз имела место настоящая трагедия. Ее жених ушел на войну и не вернулся, а она так и осталась в статистической группе «вечных невест». Сердце мисс Чемберз было разбито. Ситуация драматическая. Она ведь действительно потеряла возлюбленного. Однако каждый год очередная группа новеньких учениц заново наслаждалась этой историей, по-своему ее приукрашивая, веселясь или плача (фальшивыми слезами), рассказывая, как мисс Чемберз ищет останки своего жениха на итальянских полях сражений. «Очевидно, — говорила Хетти, — ей просто пришлось найти некий способ, чтобы сделать свою жизнь хоть сколько-нибудь сносной и осмысленной. И все же, по-моему, есть предел тому, сколько раз подряд можно прочесть Речь в Геттисберге [3]».

Сама Хетти придерживалась веры в то, что статус замужней женщины — это альфа и омега жизни.

Софи этой точки зрения не разделяла. Ее взгляды на супружескую жизнь сформировались при вполне определенных обстоятельствах, основой которых служили отношения между ее приемными родителями, Ноксами.

— Разве муж и жена, — спрашивала она у Хетти, — всегда должны спать в противоположных концах дома? Как Осберт и Элис?

Насчет «всегда» Хетти уверена не была и могла предложить лишь пример из собственной жизни: у ее отца, имевшего некие особые привычки, всегда была не только отдельная спальня, но и отдельная ванная комната. Но разве это могло хоть что-то прояснить?

И потом, чем ближе был момент расставания со школой, тем глубже Хетти погружалась в мечты о романтической любви (о, блаженство!) и о замужестве (с которым она связывала наличие определенного статуса, собственного дома, обеденного фарфора, слуг и т. д.).

— А все же, — говорила Хетти, — как это, должно быть, ужасно: брак без любви.

Хотя Софи казалось, что Хетти, пожалуй, уживется с любым мужем, если тот будет ласково приветствовать ее по утрам.

— Преподобный Нокс, — продолжала меж тем мисс Чемберз, — для тебя, может, и не родной отец, однако они с миссис Нокс потратили немало сил и средств, чтобы дать тебе хорошее, достойное воспитание. А теперь ты будешь работать с ними рука об руку, помогая им в приходе.

Однако Софи считала, что «достойным» воспитание, полученное ею в «Дигбиз», считать никак нельзя — во-первых, эта школа не стремилась дать своим воспитанницам академическое образование, а во-вторых, тут отчасти была виновата и сама Софи: слишком часто сердилась, слишком много печалилась и слишком любила противоречить своим наставникам, что очень мешало ей извлекать хоть какую-то пользу из скучных школьных уроков. И все же, как признавалась она в своем дневнике, она была отнюдь не глупа, а ее невнимательность не означала, что она не заполнит чем-то иным ту пустоту, которая столь часто оставалась в ее душе после занятий.

Мисс Чемберз явно начинала терять терпение, тщетно пытаясь заставить Софи слушать.

Школа «Дигбиз» была создана с самыми лучшими намерениями — дать образование девочкам из хороших семей скромного достатка. Увы, скудные средства, имевшиеся в распоряжении школы, не всегда это позволяли. В благих намерениях воспитателей и учителей никто не сомневался, однако без должных капиталовложений намерения эти превращались в битву с противником, занимающим господствующее положение на вершине холма. Средства, отпущенные на техническое оборудование школы и зарплату персоналу, были весьма лимитированы, что отнюдь не прибавляло оптимизма сотрудникам.

— Ты же знаешь, Софи, что воспитатели и учителя делали для вас все, что в их силах, — сказала мисс Чемберз.

Сейчас или никогда.

— И все-таки в школах для девочек учат гораздо хуже, чем в школах для мальчиков, — сказала Софи. — То, чему вы нас учите, не так… глубоко и осмысленно, как то, чему учат мальчишек.

Мисс Чемберз мучительно покраснела, но несогласия не выразила, и Софи продолжала:

— Как, например, насчет преподавания биологии? Логики? Настоящей математики? Искусства вести дискуссию?

— Софи Морель, ты просто не понимаешь, о чем говоришь!

— Так ведь в том-то и дело, мисс Чемберз!

— В нашей школе вы получили куда лучшее образование, чем то, которым вынуждены довольствоваться тысячи английских детей. Неплохо бы тебе об этом помнить. — Приколотые к груди мисс Чемберз часики приподнялись и опустились в такт ее тяжкому вздоху. — Ну, нам пора. — Она высоко подняла бровь, явно ожидая реакции.

Но Софи все еще была во власти мятежных чувств.

Вообще-то мисс Чемберз ожидала от своей выпускницы всего лишь элементарной благодарности. Но шесть лет ярости и отчаяния притупили в душе Софи более тонкие и нежные чувства, и слов благодарности она не находила.

Она бросила последний взгляд на то окно библиотеки, возле которого она столько мечтала и строила столько планов. Но что было ее главной целью? Этого она так толком и не поняла.

Она отвернулась от окна и снова посмотрела на мисс Чемберз. Только сейчас она заметила, какой болезненный след оставили резкие неблагодарные высказывания Софи на разочарованном, бледном, лишенном даже намека на пудру лице директрисы. И в самую последнюю минуту в душе Софи восторжествовали все же не столько сожаления о сказанном, сколько хорошие манеры.

— Спасибо вам за все, мисс Чемберз, — сказала она.

Когда Софи с чемоданом в руках наконец-то появилась в дверях школы, Хетти уже ждала ее на крыльце.

— Ты что так задержалась?

Мимо них с топотом пронеслась толпа младшеклассниц, спешивших навстречу поджидавшим их родителям. А выпускницы, слегка ошеломленные вдруг подступившей к ним вплотную перспективой самостоятельной взрослой жизни, спускаться со школьного крыльца не спешили. Некоторые из них, заметила, не веря собственным глазам, Софи, даже плакали.

Хетти переоделась в то, что ее мать именовала «приличным костюмом» — юбку и жакет из светло-серой шерстяной фланели; на лацкане жакета красовался значок выпускницы школы «Дигбиз». Шейку Хетти невинно обвивала скромная нитка речного жемчуга. Привычные школьные сандалии и гольфы исчезли, вместо них появились тонкие чулки и элегантные закрытые туфли со шнуровкой.

Короче, сейчас Хетти как две капли воды была похожа на собственную мать — не считая, естественно, отсутствия «перманента» на голове.

— Ты выглядишь очень мило, — заметила Софи, приспосабливаясь к новой версии старой подруги.

— Мне так жаль, что у тебя сегодня ничего нового нет! — смущенно пробормотала Хетти. — Я бы с таким удовольствием купила тебе какое-нибудь красивое платье.

В этом была вся Хетти. Щедрая, мечтающая, чтобы всем всегда было хорошо, чтобы у всех всего было много, но, увы, не имеющая для этого финансовых возможностей. Денег не было ни у нее, ни у Софи. Правда, отец Хетти, Морис Найт, человек весьма обеспеченный, обещал дочери некое содержание, как только она окончит школу, но пока что даже на карманные расходы ничего ей не выделил, так что с этой стороны Софи помощи ждать не приходилось. А у нее самой денег вообще не было. Dommage [4] — этому слову она научилась у Камиллы, своей матери-француженки.

— Я пришлю тебе платье. И тогда какой-нибудь богатый человек тебя заметит. Влюбится в тебя. Вы поженитесь, и он отвезет тебя в Париж.

Софи было уже восемнадцать, в сентябре должно было исполниться девятнадцать. «Осенние дети лучше всего, — говорила Камилла. — Это дети урожая». А Хетти еще и восемнадцати не исполнилось. Обе прекрасно понимали, что жизненного опыта у них, как у младенцев. Разговоры, одни только разговоры без конца насчет своих великих планов, хотя ни та ни другая понятия не имели, как воплотить эти планы в жизнь.

Софи на великодушное обещание подруги ответила как обычно:

— Вспомни, мне ведь там нарядная одежда вряд ли понадобится.

Шутка заключалась в том, что Софи грозилась сразу после школы уйти в монастырь и таким образом разрешить все связанные с будущим проблемы.

— Подумай о своих коленях, — сказала Хетти. — Ты же без конца будешь там на коленях молиться, так что они совершенно расплющатся и станут похожи на суповые тарелки.

Супруги Найт, изрядно сэкономив на образовании Хетти, теперь планировали ее участие в лондонском сезоне [5], чтобы не тратить особых средств на поиски подходящего для нее мужа.

— А вот тебе красивые платья как раз понадобятся. И много, — сказала Софи.

Хетти закусила губу.

— Это так несправедливо!

Софи много бы отдала, чтобы не расстраивать Хетти.

— Ты обо мне не беспокойся, — сказала она преувеличенно бодрым тоном. — Я постараюсь найти работу. Или начну писать стихи, а заодно разовью свои математические способности, глядишь, и гением стану. — Она посерьезнела. — Да не бойся ты будущего, Хет! Все будет хорошо.

— Я и не боюсь, — сказала Хетти. — Хотя нет, боюсь. Я ведь действительно просто хочу выйти замуж и родить детей. — И она с некоторой неуверенностью прибавила: — Но меня пугает сам процесс достижения этой цели.

Тема была опасная, ибо граничила с вопросом, который они старались никогда не поднимать: что такое мужчины и что они делают с женщинами в спальне? Однако их общие знания касательно противоположного пола были столь ничтожны, что их не хватило бы даже, чтобы заполнить почтовую открытку, так что разговоры на эту тему были непродуктивными.

— Мы должны внимательно наблюдать за мужчинами, изучать их поведение, — сказала Софи. — Не могут же они так уж сильно от нас отличаться.

— Да, да, конечно, мы должны наблюдать и сравнивать свои наблюдения.

Мимо них прошла Лидди Барнес с царственно поднятой головой; по презрительному выражению ее довольно-таки пухлого лица (не менявшемуся в течение всех школьных лет) легко было догадаться, что она привыкла всеми в классе помыкать; у нее и сейчас губы были надуты. На Софи и Хетти она глянула довольно злобно и небрежно бросила: «Ну, пока-а!»

Софи отвернулась. Один раз… нет, даже два раза… она украла шоколадку из принадлежавшей Лидди коробки. У Лидди, считала она, всего в избытке, а это, как утверждают коммунисты, требует перераспределения.

В краже она тогда так никому и не призналась. Она и самой себе никогда в этом не признавалась, но только днем — а ночью некий внутренний голос настойчиво нашептывал ей: ты украла.

— А ей я ничего не скажу, — сказала вдруг Хетти.

И Софи с благодарностью подумала: как же я люблю тебя, Хетти! Я всегда буду тебя любить.

Если не считать покойной Камиллы, Хетти была единственным человеком, вызывавшим в душе Софи искренние и глубокие чувства. Должно быть, она действительно очень ее любила. Она часто ставила благополучие Хетти на первое место, да и вообще заботилась о ней куда больше, чем о себе самой.

Через несколько дней после начала самого первого их триместра в школе «Дигбиз» разразилась страшная гроза, дождь лил стеной. Две маленькие, худенькие, насквозь промокшие девчушки нашли прибежище на крыльце часовни и, прижавшись друг к другу, стали пережидать ливень.

Потом, испуганно хлопая глазами, посмотрели друг на друга, и Хетти обвиняющим тоном сказала:

— И вовсе ты не мокрая, ты просто плачешь! — Мокрые волосы у нее прилипли к щекам, а зубы, еще не имевшие дел с ортодонтом, смешно выступали вперед, заходя на пухлую нижнюю губу.

— Ты тоже! — возразила Софи. Вот тогда-то они впервые и поведали друг другу свои горести. Софи тоску по матери, а Хетти тоску по дому.

— Я никому не скажу. — Софи давно поняла, как опасно признаваться в собственной слабости.

— И я никому.

Дрожащие первоклассницы, типичные представительницы школьного садка для мальков.

Софи была старше почти всех в классе — она запоздала с поступлением в школу из-за болезни матери, — но ее еще довольно долго презрительно называли «эта новенькая».

Чуть ли не с самого начала школьной жизни глаза у Хетти частенько бывали на мокром месте — несомненно из-за того, что вредная Лидди уже тогда начала ее травить, — и вот тогда, в грозу, укрывшись от дождя на церковном крыльце, девочки решили: Мы больше никого не боимся. Они были страшно горды этим заявлением и решительно настроены верить в столь храбро озвученную браваду. (Бравады вообще чрезвычайно полезны.) И теперь в карих глазах Хетти, еще подернутых дымкой слез, светилось куда больше надежды и уверенности в том, что они действительно больше никого бояться не будут. Шли годы, на зубы Хетти надели брекеты, в средней школе она без малейших усилий стала в классе префектом [6]. Она очень хорошо сдала экзамены на GCE [7] и провела довольно спокойный год в «младшем шестом» [8], но уже в качестве старшего старосты.

У Софи подобных успехов не было.

Одним из принятых в школе мучительств была практика помещать старших и младших девочек в одну спальню. Хетти с малышней была неизменно добра, и девчонки ее любили; она всегда умела их утешить, маленьких, испуганных (точно такими же были когда-то и они с Софи), но Софи их слезы, отчаяние и тоска по дому слишком резко напоминали о том, что и ее «я» еще до конца не сформировалось.

Накануне прощания с «Дигбиз» они с Хетти упаковали чемоданы, в унисон захлопнув крышки, и взялись за руки. Школе конец. Теперь все будет хорошо. Софи начала было писать в дневнике: «Моя психика…» И остановилась. А что это такое — «психика»? Этот термин она вычитала в книге. Но, как бы то ни было, эту психику, по всей видимости, можно было привести в порядок и заставить сотрудничать. Софи задумалась. Годы застывшей рутины, полуголодного существования, обморожений, ледяной корки на внутренней стороне окон в дортуаре — все эти годы, проведенные в учебном заведении, где главным принципом является «нет», не располагали к хорошему настроению.

Впрочем, к концу школы Софи стала смелее.

— Мисс Чемберз, а в молодости вам никогда не хотелось заняться чем-то иным?

— В молодости, Софи Морель, я помогала борьбе с фашистами.

Хетти даже не поверила, что Софи осмелилась задать директрисе подобный вопрос.

Но война давно закончилась. Гитлер мертв. На дворе июнь 1959 года. Никаких женщин в форме FANY [9], никаких пайков для окончивших школу. И все же некоторые молодые преподаватели не скрывали от учениц, что, по их мнению, театр военных действий просто переместился в другое место. А умная резкая мисс Лила, которая всегда отличалась самостоятельностью мышления, и вовсе заявила (и об этом сразу стало известно всем): Я феминистка. От одного этого слова атмосфера в учительской мгновенно накалялась и словно насыщалась электричеством, а ученицы и подавно были озадачены. Многие гадали, уж не является ли феминизм неким мудреным заболеванием.

Софи, впрочем, о феминизме уже слышала. И немало об этом думала — как и о своих религиозных штудиях. Феминистками она про себя даже восхищалась: вот это да!

— Ужасно жаль, что у тебя здесь нет никаких родственников, — сказала Хетти, глядя на подъездную дорожку и длинную очередь автомобилей, стремившихся выехать из главных ворот. — Я хочу сказать, твоих настоящих французских родственников.

— Да мне как-то все равно.

— Уж мне-то можно было бы и не врать, Софс!

— Да я, и правда, лучше так, сама доберусь.

— Ты такая храбрая, — восхитилась Хетти и тут же прибавила, нырнув в колодец одобренных школой ассоциаций: — Прямо как Сидни Картон, готовый отдать жизнь за любовь.

«Повесть о двух городах» Чарльза Диккенса (тяжкое бремя пятиклассниц) служила редким примером различий их литературных предпочтений. Хетти была в восторге от идеи абсолютного самопожертвования во имя любви. А Софи думала, что вряд ли согласилась бы пожертвовать собственной головой ради этой плаксивой дуры Люси Манетт.

Но до чего все-таки Хетти сейчас похожа на свою мать! Это было и странно, и тревожно. Какая-то беспокойная. Болтает всякий вздор. Словно отдаляется от Софи.

Софи взяла в руки чемодан. Настоящая, еще вчерашняя, Хетти носила гольфы и школьную блузку, и ее светлые волосы постоянно выбивались из-под ленты или обруча…

— Нам пора, — услышала она голос Хетти. — Если мы хотим на лондонский поезд успеть.

Однако ни та ни другая не двинулись с места.

На подъездной дорожке девчонки так и роились вокруг приехавших за ними родителей, а те щедро рассыпали приказания, предостережения, советы. Лидди и ее лучшая подруга Роз, опираясь на клюшки для хоккея и лакросса, стояли поодаль и смотрели, как родители укладывают их чемоданы в багажники совершенно одинаковых автомобилей «Форд Перфект». Потом мать Роз предложила им сэндвичи из эмалированной коробки с крышкой, и обе девушки стали с аппетитом закусывать. А отец Лидди, скрывшись за капотом автомобиля, хорошенько хлебнул из карманной фляжки.

Как сказал бы в своей проповеди Осберт Нокс: тем, кому дано, часто бывает дано больше, чем нужно, а это нехорошо. Мисс Чемберз преподносила эту мысль несколько иначе. «Ваши родители, — говорила она, — рассчитывают, что вы, закончив «Дигбиз», обрели не только хорошие манеры, но и способность быть глубоко благодарными за все те знания, которые вы здесь получили. Хорошие манеры и правильное поведение — это еще и умение понимать друг друга, умение в любом случае вести себя разумно. — И она прибавляла: — Если, конечно, не возникнет нового всемирного конфликта. — И, словно забивая последний гвоздь, завершала свою речь: — Война — это ужасно, девочки!»

Софи наблюдала за упитанными, важными, суетливыми родителями — женщины выглядели старше, чем она ожидала, — и за их возбужденными дочерьми. Ну, точно гусята, стремящиеся к воде!

Хетти слегка ущипнула ее за руку.

— Постарайся придать своей радостной физиономии хоть чуточку трагизма.

— Зачем? — Будущее казалось ей одновременно и страшно далеким, и пугающе близким, так что ее напускная храбрость и насмешливая улыбка выглядели довольно жалко, потому что… ей было страшно.

— Я знаю, ты считаешь, что здесь с нами обращались жестоко… — Хетти словно призвала на мгновение всю свою мудрость. — Так вот: они вовсе не были жестоки. Просто лишены воображения. И совсем нас не любили. Но мы не должны мешать всех в одну кучу, не должны смешивать понятия.

И все же что-то заставляло их медлить, по-прежнему стоя на школьном крыльце.

— Но все это теперь закончилось, — сказала Софи с какой-то незнакомой ноткой в голосе. — И нам пора в путь.

Согласно всеобщему мнению, внешне дом приходского священника в деревне Пойнсдин выглядел совершенно очаровательно.

Его строители, безусловно, руководствовались классическими принципами гармонии и элегантности. И весьма успешно их применяли. Окна в доме были большие со скользящими рамами, а исхлестанные ветрами старые камни стен создавали ощущение, что здесь могут обитать только чистые духом, благонравные люди. Но, если верить слухам, здешние обитатели были людьми совсем иного свойства. В эпоху головорезов и контрабандистов, рассказывал Софи сосед, Фред Панкридж, жители этого дома прятали в подвалах контрабанду, в кладовой хранили оружие, а стены библиотеки не одно десятилетие уродовали кровавые пятна, следы жестоких расправ и столкновений.

Дом был обернут лицом к югу, подобно бдительному часовому возвышаясь над целым морем буйной растительности и чудесным лугом с мягкой травой, за которым тянулось болото с жесткими кочками, а за болотом расстилалось море. (То самое море, которое во время войны влекло мать Софи все дальше и дальше.)

Итак, холодным июньским днем Софи с чемоданом тащилась по Чёрч-лейн. В воздухе пахло дождем, как, впрочем, здесь часто бывало летом. Типичным английским летом.

Чемодан оттягивал руки. Неясное будущее давило, буквально пригибая к земле. Впереди маячила тоскливая жизнь в доме приходского священника.

— Здравствуйте, мисс… — Софи как раз проходила мимо огородов, и Фред Панкридж, подвязывавший бобы, на минуту приостановил это занятие и внимательно посмотрел на нее. Могла ли она считать его своим другом? Да нет, скорее просто знакомым. Но человеком Фред был верным, надежным. — Говорят, вы школу закончили?

— Ну да.

— Значит, теперь мы с вами будем чаще видеться, когда вы за овощами будете приходить.

— Да, мы с вами еще не раз увидимся, Фред.

Стоило перешагнуть порог дома священника, и любое радостное настроение мгновенно улетучивалось. Исчезало также сколько-нибудь оптимистическое восприятие жизни, и казалось, что тебе предстоит вступить в бой с некой чрезвычайной, поистине чудовищной запущенностью, которая, похоже, до сих пор вполне мирно сосуществовала с тотальной апатией здешних хозяев, особенно усиливавшейся, если речь заходила о ремонте или хотя бы временной починке чего-то. Оконные рамы просели и перекосились, двери невозможно было закрыть, полы обрели отчетливый наклон, свежая краска воспринималась как нечто чуждое. Отсутствовал даже элементарный комфорт. Стулья требовали ремонта. Кухня была оборудована кое-как, а те немногочисленные занавески, что были еще способны закрывать окна, представляли собой сущие лохмотья.

Осберта Нокса хозяйственные проблемы не интересовали. Элис, во время работы в приходе постоянно призывавшая к чистоте и добропорядочности, крайне редко (а может и никогда) решалась взять в руки тряпку, ведро с водой и мыло. Видимо, была уверена, что Всемогущий уж как-нибудь найдет время и сподобится сам отскоблить грязный унитаз.

Царивший в доме беспорядок Ноксы ухитрились превратить в некую добродетель. А Осберт, проживая в грязи и разрухе, даже поддразнивал прихожан собственными философскими установками, утверждая, например, что ничего хорошего в чрезмерном комфорте и изнеженности нет, и пытался с помощью риторических приемов скрыть реальные бытовые трудности.

— Нам повезло: у нас есть крыша над головой! Ну разве это не счастье?

Все это он произносил с уверенностью человека, на которого возложена невероятно важная миссия.

Хотя, если быть справедливой — вот только хотела ли она быть справедливой? — жалованья приходского священника Осберту Ноксу едва хватало на топливо и продукты питания, а на все остальное не оставалось почти ничего, так что приходилось довольствоваться уверенностью в собственной правоте да убеждать в этом других. «По-настоящему важно лишь то, как мы сами себя ведем, — вещал Осберт со своей кафедры. — Важна наша правдивость. Прозрачность наших поступков. Не вынужденное, а искреннее преклонение перед Всевышним и смирение перед Ним. И спокойное достоинство в присутствии вышестоящих лиц. А самое главное — никогда не лгите!»

По большей части прихожане его словам верили. Ибо хотели верить, ведь он желал им добра. Как ни странно, Софи тоже верила. Вера делала жизнь куда более терпимой.

Войдя в холл и поставив чемодан на пол, она глубоко вздохнула, чтобы побороть подступающий тоскливый ужас.

Столик в холле был покрыт толстым слоем пыли. Окна требовали тщательного мытья. Щербатые плитки пола заскорузли от грязи. Дверь в гостиную (ей, правда, пользовались крайне редко) была распахнута настежь, но Софи и так знала, что увидит там все те же два кресла и диван, просевший настолько, что сидеть можно было лишь на самом краешке, как на жердочке, а также маленький купленный по случаю столик, в основном служивший для демонстрации роскошной Библии в сафьяновом переплете, принадлежавшей Осберту (более дешевые версии Библии валялись по всему дому). В дальнем конце гостиной стояло фортепьяно с открытой крышкой; его пожелтевшие клавиши были похожи на нечищеные зубы.

Ах, это фортепьяно!

Душа Элис Нокс была для Софи, возможно, и непознаваема, но, боже мой, как же Элис любила свой инструмент! Словно любовника. Словно идеального мужа, которого у Элис никогда не было.

Из его недр она извлекала музыку, в которой слышался то сладкий соблазн, то дрожь гнева и страха, но все это, увы, исполнялось чересчур бравурно, а порой и фальшиво — в зависимости от настроения исполнительницы. Репертуар был очевиден: «Элизе» Бетховена, этюд Шопена и т. д. Но чаще всего и с наибольшей охотой она играла «Les barricades mysterieuses» (Таинственные баррикады) Куперена [10].

«Слушай внимательно… — так, помнится, сказала Софи ее мать, ее обожаемая мать, когда однажды Элис принялась разбирать эту вещь. А Камилла, которой было уже трудно дышать, продолжала: — «Les barricades» написаны французом. Таким же, как мы с тобой. И если ты будешь слушать внимательно, то, может быть, из его музыкального рассказа поймешь, кто ты такая. Или хотя бы начнешь понимать».

И, немного помолчав, она прибавила: «Знаешь, Софи, не может быть, чтобы Элис оказалась такой уж плохой. В ее игре так много страсти и тоски».

Да, «Les barricades»... Когда умерла Камилла, Элис играла именно эту вещь. Осберт бесился от ярости в своем логове, а она все играла. И вернувшись после очередного визита в «Питт-Хаус», Элис всегда играла именно эту вещь. Иногда ей неким волшебным образом даже удавалось передать красоту и загадочность музыки Куперена, мерцание калейдоскопической мелодии, гармонию переплетающихся и взаимопроникающих тем. Слушая ее игру, Софи плакала и думала: Я же француженка, мне здесь не место. Я должна жить в Париже. Затем она успокаивалась и, заинтригованная, пыталась разобраться: что же такое на самом деле эти таинственные баррикады? Кого и от чего они защищали, кому служили щитом?

Но в доме священника найти ответ на этот вопрос было невозможно.

И Софи начинала думать о любви Камиллы. О чуде этой любви.

«Пока твоя мать была жива, этот дом тоже был живым и действующим, — часто повторял Осберт. — А мы чувствовали себя благословенными».

Но Софи помнилось лишь то, как ее мать без конца занималась уборкой, стиркой, готовкой, не получая за это никакой благодарности. Зная лишь предельную усталость.

— Эти Ноксы — просто тупые свиньи! — именно так гневно высказывалась в их адрес маленькая Софи. Про себя, разумеется. Да и дом священника казался ей очень плохим местом. Но, став старше, она стала себя поправлять: во-первых, это несправедливо по отношению к свиньям, которых она считала весьма интересными существами, а во-вторых, хоть Осберт и Элис — люди и впрямь довольно противные, но все же не насквозь отвратительные. Они же стараются быть хорошими. И прихожан стремятся наставить на тот путь, что указан Господом. И для них всегда благотворительность выше собственного комфорта. И вообще, если не считать истории с Камиллой, они так подходят друг другу, что их брак можно считать практически идеальным.

А вот то, что говорил Осберт насчет хозяйствования Камиллы — сущая правда: пока домашним хозяйством занималась она, в доме не просто поддерживался порядок, но и сам дом в какой-то степени процветал.

«У нас, к счастью, — в отличие от гостиницы в Вифлееме [11] — места вполне достаточно», — сказал Осберт, выбрал в группе измученных французских беженцев, выстроившихся в ратуше Винчелфорда, глубоко беременную Камиллу и увез ее в Пойнсдин.

— Нам пришлось бежать от фашистов, перебираться через горы, драться из-за места в лодке, — рассказывала дочери Камилла. — И мы все время куда-то шли. А в итоге нас, как скот, загнали в эту ратушу, и люди подходили и рассматривали нас, точно и впрямь скотину покупали. Ох уж эти англичане… — Камилла помолчала. — Всегда такие надутые, важные.

Софи не совсем понимала тогда, о чем говорит мать, что именно она вспоминает. Теперь же она понимала уже почти все. Понимала эту униженность побежденных. Эту бесконечную усталость и чувство, что выжить попросту необходимо.

После смерти Камиллы у Софи навсегда осталось в памяти, как мать, нежно ее обнимая, прошептала:

— Ах, Софи, как мне жаль, что мы здесь оказались!

Софи посмотрела вниз и увидела, что ее ноги в школьных сандалиях буквально утопают в пыли и грязи, покрывающей пол. Это зрелище лишний раз напомнило ей, что теперь протест в ее душе окончательно созрел и укоренился. Что теперь у нее есть заветная цель, и она во что бы то ни стало должна этой цели достигнуть. Во всяком случае, здесь она ни за что не останется. Хотя ей еще во многом необходимо разобраться. Она должна понять, как устроен этот мир. Как взаимодействуют его части. Что такое она сама, какую роль она играет в этом мире.

Дверь в кабинет Осберта была открыта, и внутри никого не оказалось, так что Софи решила рискнуть и войти.

Ее, как всегда, поразила красота этой комнаты: по низу, примерно в половину человеческого роста, стены были обшиты панелями из английского дуба; широкое окно с тесными переплетами имело на редкость изящную форму. Общее впечатление портили лишь грубые книжные стеллажи, расположенные вдоль одной стены, да хаотическое нагромождение книг и бумаг на письменном столе Осберта.

«Преподобный Нокс — настоящий ученый, — утверждала Элис. — И пользуется всеобщим уважением как человек, обладающий твердыми устоями и глубоко мыслящий».

Слова и тон идеального послушания, но за ними, как догадывалась Софи, скрывался рвущийся у Элис из души вопль ярости.

Да, преподобный Нокс действительно был ученым. Его комментарии к очередному изданию сказок братьев Гримм получили весьма положительные отзывы в академических кругах. Он вдоль и поперек анализировал историю Синей Бороды и его «непослушной» жены.

Путь к обретению истинно духовной эрудиции долог и требует немалых усилий, и ему пока удалось преодолеть лишь часть этого пути — так, по крайней мере, скромно утверждал сам Осберт, — ибо у него не раз возникало острое искушение свернуть в сторону и попробовать другие жизненные удовольствия.

Если бы он этому искушению поддался, то мог бы, например, отложить написание трактата о реальных и потусторонних доказательствах тех изменений, которые претерпела англиканская вера, и заняться, скажем, сочинением романа со сложным переплетением сюжетных линий и — предпочтительно — основанного на любовной истории.

Помимо множества полок с трудами по теологии и истории, весьма сложными для понимания, в его библиотеке имелось и немало увлекательных исторических романов, и количество их запросто могло бы поспорить с библиотечным фондом Винчелфорда. «Полезно знать, что именно любят читать твои прихожане, — говорил Осберт, когда Софи спрашивала его насчет этих книг. — Исторические романы — это дверь в их души. — И предостерегающе подняв палец, он прибавлял: — Но такие книги не для тебя, Софи».

Осберт, должно быть, знал о ее налетах на библиотеку. О том, с какой жадностью девочка глотает книги и как неаккуратно украдкой сует их потом не на ту полку.

— Спроси меня, Хет, по истории, что хочешь. Хочешь, я расскажу насчет наследственного безумия королей Валуа?

— Господи, да какое мне до них дело!

— Ну тогда о резне во время Войны Роз? Или об отвратительном и подлом предательстве Жанны Д’Арк? Или о глупости Мэри, королевы шотландской, или о блестящем уме Елизаветы I, или о тупом упрямстве Карла I?

— Ну хорошо, раз уж тебе так хочется, рассказывай, — соглашалась Хетти, которая всегда стремилась сделать человеку приятное.

Да, читала Софи действительно много и жадно. Читала в постели. Читала за кухонным столом. Читала даже во время прогулки.

Она читала о «головокружительных страстях», о «беспомощности героя, пребывающего во власти чувства», об «испепеляющем желании», о «наивысшей радости — отдать свою жизнь ради спасения любимого человека», как все тот же Сидни Картон, да и многие другие герои сентиментальных романов. Софи, жизненный опыт которой был еще весьма корот…