Ленин

[Несколькими годами позже]

У прокоммунистического датского художника Бидструпа была карикатура: скамейка в парке, заполненная людьми, все с прямыми спинами и каменными лицами, один курит, другой позевывает, женщина перебирает содержимое сумочки, мужчина посередине читает книгу. На втором стрипе тот, который с книжкой, уже смеется — видимо, в книге оказалось что-то забавное, а его соседи поглядывают на него с раздраженным недоумением. На третьем читатель, забывшись, где он, буквально помирает со смеху — ну и соседи тоже, сами не понимая с чего, тоже начинают улыбаться — уж больно заразительно смеется. Самое интересное, однако ж, происходит дальше: соседи — мужчины и женщины, все скопом, — надрываются от хохота: хлопают себя по ляжкам, вытирают слезы, держатся за животы и только что не падают со скамейки; а вот «нулевой пациент», уже без тени улыбки, смотрит на них, подняв бровь, едва ли не с ужасом.

Нечто похожее ощущает и автор этой биографии Ленина, которую неожиданным образом прочли несколько десятков тысяч человек — и, судя по тому, что издательство намерено продолжить рискованные эксперименты, прогнозируется, что на ту же скамейку собирается присесть кто-то еще — видимо, замешкавшийся по какой-то причине. Глубоко озадаченный этими цифрами и, что существеннее, глядя на свое сочинение с возрастающим скепсисом, автор находит уместным поделиться кое-какими соображениями в жанре «предисловия к новому изданию».

Одержимый идеей реконструировать подлинный образ Ленина, автор полагал, что его соответствующая уникально многогранной личности героя цель — отследить и запихнуть в свою книжку как можно больше разных «лениных»: Ленина — создателя партии нового типа, Ленина — литературного критика, Ленина-туриста, Ленина-философа, Ленина-шахматиста, Ленина-диктатора и так далее. А уж дальше «факты будут говорить сами за себя», и читатель сам найдет «самого главного», «подлинного», «химически чистого» Ленина, того, кто обладает «ключевым качеством», которое «всё объясняет». Предполагалось, что, самостоятельно подбирая для такого «противоречивого» главного героя книги место на моральной шкале, — автор в этот момент демонстративно насвистывал «Мурку» и разглядывал потолок, — читатель проигнорирует тех «лениных», которые показались ему «несущественными», — и сдвинет Ленина, который глянулся ему больше прочих, в сторону, которая кажется более приемлемой, — к «плюсу» или «минусу».

Такого рода подход, при всей его интуитивной привлекательности, однако ж, идет абсолютно вразрез с научной методикой диалектического анализа, которую сам Ленин популярно объяснил однажды в споре с Н. Бухариным — и которая вошла в историю как лекция о «диалектике стакана»: да, один и тот же объект — да вот пусть хоть стакан: почему бы не попытаться познать его? — можно описывать по-разному: он стеклянный, он цилиндр, из него можно пить, его можно использовать как предмет, которым можно швырнуть в оппонента, — или как помещение для пойманной бабочки, ну и так далее. Проблема в том, что количество свойств и функций стакана на самом деле стремится к бесконечности, и, перечисляя их, мы никуда не продвигаемся — и не сможем обрести истины таким образом. Потому как абстрактной истины нет, истина всегда конкретна, и на изучаемый предмет следует смотреть, устанавливая его связи с окружающим миром; важно не что такое «стакан вообще», а стакан — для кого? для чего? в каком контексте?

Автор, однако ж, завороженный многофункциональностью доставшегося ему стакана — и нахлебавшись оттуда разного рода энергетических жидкостей, — вопрос о связи материального объекта с окружающим миром проигнорировал — и решительно отмежевался, ради идолов «истории» и «литературы», от вульгарной «публицистики», не уразумев, что «просто биографий», хотя бы и написанных неканоническим языком, не бывает, что книга о Ленине опубликована не в стерильном вакууме, а в конкретный исторический момент, в политически заряженной среде, в обществе, которое готовится к империалистической войне, — и раз так, любые декларации «аполитичности», любые претензии на «абсолютную объективность», по сути, подразумевают, что автор льет воду на мельницу того самого контрреволюционного государства, которое, доминируя в идеологическом поле, отчаянно желает вынуть из Ленина взрыватель, скрыть его актуальность — поскольку выстраивает свою идентичность на отмене и попирании ленинских идей.

«Множество разных Лениных», представленных в этой книге (которую сам Ленин наверняка охарактеризовал бы как эклектичную — то есть, конечно, он выразился бы посильнее), напоминает магриттовскую «Голконду» — картину, где изображен дождь из разного размера похожих друг на друга мужчин, каждый в плаще и котелке, — которые на фоне городского пейзажа, крыш домов то ли падают, то ли поднимаются, то ли висят в воздухе: дурная бесконечность в чистом виде. Набор вроде как разных мужчин — «лениных» — не имеет ни начала, ни конца, и даже если движение есть, оно мнимо — потому что заведомо не позволяет достичь цели. Недостижимость цели есть, по Гегелю, признак ложного бытия. Истинно то, что достижимо. По сути, коллекционировать «лениных» в надежде, что рано или поздно тебе попадется тот самый, самый-самый Ленин, — это как ожидание революции: всё время ждешь, когда реализуется комбинация идеальных условий, когда все условия будут соблюдены… результатом, как известно, становится не революция, а очевидность ее бесконечной недостижимости.

Задача хорошего биографа Ленина — некоторые вещи, увы, приходят в голову только задним числом — преодолеть эту дурную бесконечность, и для этого, конечно, следовало не гоняться за неким «абсолютным Лениным», а выявить Ленина, актуального для здесь и сейчас, Ленина, который может объяснить, как быть с тем, что происходит вот тут, в конкретном, сегодняшнем обществе. Не «что такое Ленин?», а — «Ленин — здесь — для кого?», «Ленин — сейчас — для чего?», «Ленин — с какой целью?», «Ленин — в каких именно проявлениях?».

Еще хуже, чем выбор неверной, ведущей к дурной бесконечности стратегии, было то, что автор опрометчиво демонстрировал намерение «транслировать взгляд на Ленина именно из сегодняшнего дня», а не «вообще», «с точки зрения вечности» — и наивно полагал, что такого рода трюк можно осуществить посредством ревизии мемориальных мест, связанных с Лениным. Ложная ревизия есть вредная, компрометирующая самого главного героя затея; фальшивая, декоративная псевдоактуальность только искажает подлинное положение дел — и, по сути, является ширмой для пропасти, разверзшейся между идеями и проектами Ленина — и тем, во что они трансформировались в стране, которой он дал опыт успешной революции.

Именно эту ошибку — среди прочих — автору хотелось бы исправить этим предисловием — и предложить читателю, раз уж тот почувствовал дефицит в своем организме какого-то вещества, которое можно экстрагировать только из биографии эталонного революционера, фокусироваться в первую очередь на идеях, которые выглядят актуальными: к примеру, на ленинских взглядах, касающихся государства как подлежащей уничтожению машины насилия, на ленинской критике национализма угнетающей нации и на его пророчестве о том, что бюрократия, если оставить ей возможность выбора, будет стремиться опереться на великодержавный шовинизм. В этом смысле, например, «биографическая» интрига, связанная с «политическим завещанием» Ленина — а был ли Ленин подлинным автором статьи 1922 года об автономизации? — при всей своей скандальности не так уж существенна; важно, что изложенные в том тексте идеи ассоциируются именно с Лениным и что выглядят они — сейчас — очень «ленинскими».

Автору хотелось бы, чтобы эту книгу читали не только как материал для байопика, биографию удивительного существа, феерично распорядившегося своей жизнью; «Ленин» — это пространство, инструмент и среда для политического диссидентства, неисчерпаемый источник образов, прецедентов, альтернатив, утопических идей и прагматичных практик. Тому, кто воспринимает политическую действительность как пространство, требующее безотлагательного преобразования, ленинский опыт, идеи и деятельность могут дать код к интерпретации сегодняшнего окружающего мира — и доступ к возможностям его демонтажа.

Словосочетание «актуальность Ленина» подразумевает, однако ж, и существование другой, гораздо менее привлекательной стороны, а именно вопроса о подлинной роли Ленина в том, как — в столетней перспективе — реализовался и претерпел удивительные метаморфозы его проект революции: созданная с его благословения ЧК, несмотря на объявленное окончание Гражданской войны, опираясь на тезис об обострении классовой борьбы, продолжила вести себя как оккупационный режим и превратилась в машину превентивных массовых убийств и принудительных удержаний в тюрьмах, а через несколько десятков лет перехватила власть у исповедовавшей пролетарский интернационализм партии и оказалась флагманом контрреволюции, чтобы стать идеологическим, стремящимся к установлению монополии на историю прошлого центром восстановленной — с сословным обществом и культом императора, замаскированным под культ государства, — Российской империи, которая строит свою идентичность — и проводит соответствующую политику насильственного поглощения «окраин» — на идее духовного превосходства титульной нации над всеми прочими, особенно малыми и находящимися в пределах досягаемости артиллерии.

Вопрос этот меж тем проигнорирован в книге — и напрасно, потому как, размышляя над тем, чем в итоге обернулась Октябрьская революция, у нас достаточно оснований предположить, что затея построения социализма в отдельно взятой стране — с расстрелами заложников из буржуазии, с концлагерями для классовых врагов, расстрелом Кронштадта, катастрофическим «щупаньем штыком» Польши, голодом в Поволжье и Казахстане, принудительной коллективизацией, 1937 годом, Новочеркасском и так далее, и так далее, и так далее — есть не фатальная, ужаснувшая (бы) его самого, ошибка главного конструктора, не следствие форс-мажорных обстоятельств, не «извращение ленинской идеи», не результат совершенного вождем рокового выдвижения Сталина на позицию, позволившую тому перехватить власть, — а методичная реализация ленинского экспериментального проекта, осознанная и намеренная; что Ленин знал об этом «побочном ущербе», осознавал его риски и последствия — и готов был платить эту цену.

Любопытно, что это предположение (приемлемое в предисловии, но неуместное в самой книге — потому что подтвердить или опровергнуть его документально можно было бы только в том случае, если бы Ленин оставил мемуары, где проговорил бы свои сокровенные мысли), которое много кому приходит в голову, как правило, подразумевает также истолкование известных событий жизни Ленина в особом ключе.

Чтобы у читателя, интересующегося историей ленинских идей — обстоятельствами, в которых они рождались и прорастали, — была возможность более осознанного выбора между принятием и отторжением, автор, испытывая отвращение к попыткам любой статусной группы жрецов ленинского культа монополизировать ленинскую биографию и игнорируя опасность шокировать воспитанных на романтической лениниане читателей, полагает полезным, не откладывая в долгий ящик, воспроизвести хотя бы базовые представления тех биографов, которые расшифровали жизнь Ленина с помощью кода, альтернативного тому, которым пользовался автор этой книги; те мнения, которые автор не разделяет или разделяет лишь отчасти — но которые имеют фактическую подоплеку, а не за здорово живешь сфабрикованы мотивированной политической ненавистью пропагандой.

Так, среди некоторых исследователей ленинской биографии1 распространено мнение, что, например, относительная успешность Ленина в качестве политика до 1917 года связана с его завязавшимся еще в середине 1890-х сотрудничеством с иностранными (японскими, немецкими и австро-венгерскими) спецслужбами, которым деятельность по разрушению государственных институтов царской России и большевистская критика империалистических войн (а конкретнее, пораженчество) представлялись крайне полезными, — особенно в связи со сначала надвигающейся, а затем уже идущей войной, — и которые всерьез, методично ставили на вождя большевиков, чьи настойчивые требования самоопределения/автономизации угнетенных (Россией) наций были в первую очередь ответной услугой его партнерам.

Что бесспорно имевшая место инфильтрация, на протяжении десятилетий, ленинского окружения агентами охранки могла не только смущать Ленина, но навести его на мысль цинично использовать это обстоятельство — как опытные яхтсмены используют разные виды парусов, чтобы продвигаться вперед даже при встречном ветре: скармливая полиции дозированную и неполную информацию, а также чересчур амбициозных коллег-конкурентов, он мог извлекать выгоду из фирменной стратегии раскалывать свою партию — и наслаждаться как статусом «отмороженного», готового к любым, самым радикальным сменам тактики революционера, так и определенным иммунитетом, поскольку полиция заинтересована в деятельности того, кого она контролирует и кто препятствует объединению ее противников.

Что Ленин, да, был фанатиком марксистской идеи — но при этом использовал идеологическое оснащение как инструмент для упрочения личной власти и устранения соперников в борьбе за власть: так было и в полемике о народничестве, и в «Материализме и эмпириокритицизме», и на Пражской конференции, и в дискуссии о профсоюзах; всегда.

Что не надо быть патентованным ленинофобом, вроде Милюкова или Солоухина, чтобы связать именно с деятельностью Ленина декриминализацию и романтизацию (революционного) насилия; что выражение «революционные практики Ленина» можно перевести и как «опыт организации узаконенных убийств» и что, не исключено, ужасная правда о Ленине состоит в том, что он готов был чистить страну от нелояльных новой власти «буржуев» всех мастей до полного истребления.

Что даже такие вроде бы абсолютно бесспорно ленинские темы, как самоопределение и автономизация, — если рассматривать, как они разыгрывались в конкретных сценариях, — оставляют возможность квалифицировать их как род демагогии, позволявшей Ленину в дореволюционные годы использовать энергию национальных политических движений для антиимперской деятельности, а в послереволюционные — удерживать эти ресурсы при Москве, компенсируя дефицит силовых возможностей за счет пропаганды. Что пресловутая Украина — за независимость которой Ленин публично переживал с такой интенсивностью — в тот момент, когда он сам, в качестве субъекта власти, оказался в состоянии дотянуться до нее, оказалась именно что завоеванной, отвоеванной, пристегнутой; разумеется, у этой реконкисты может быть сколько угодно объяснений — политических, диалектических, экономических, идеологических, гуманитарных, но факт остается фактом: меньшая нация, вследствие решений, принятых правительством Ленина, вновь надолго оказалась зависимой от большей. Что декларации Ленина о самоопределении и автономизации — да, «ядро ленинизма», но по сути деятельность Ленина в этом плане ничем не отличалась от сталинской, постсталинской и российской постсоветской: никого не выпускать под разными предлогами идеологического характера, выпустив — стремиться вернуть и при малейшей возможности — прихватывать все что плохо лежит.

Что иконический, запечатленный на картине с ходоками образ Ленина как защитника крестьян имеет больше отношения к пропаганде, чем к реальности: при всем разрекламированном «открытии» нового союзника пролетариата, при «знании крестьянской России», при всем своем «заступничестве за народ», при «земля — крестьянам!» в топ-3 лозунгов Октября — Ленин, по сути, на протяжении всей своей политической карьеры искал технологии, чтобы применить доставшийся ему вследствие сложившейся в России начала ХХ века демографической ситуации огромный ресурс — как материал для будущей индустриализации, как механизм, снабжающий политический организм бесплатными калориями.

Констатируя, отчасти с горечью, что вышеизложенная комбинация фактов и недостаточно подкрепленных доказательствами мнений активно циркулирует в коллективном представлении о Ленине, и осознавая, что выбор неверной методологии фатален, автор — слезами горю не поможешь — все же позволяет себе надеяться, что сознательный читатель окажется в состоянии скорректировать и хотя бы отчасти преодолеть неизбывный «эклектицизм» этого текста, осознáет, ближе к финалу, что простота и ясность тезисов из предисловия обманчива, — и обнаружит, на дне стакана, другой образ Ленина: неподкупного русского интеллигента, сформированного литературой демократических авторов — и движимого не столько инстинктом «абсолютная личная власть любой ценой», сколько прежде всего искренним отвращением к монструозному государству — и желанием использовать свет открывшегося ему научного знания для того, чтобы быстро, не дожидаясь эволюционного результата, используя энергию накопившегося социального протеста, преодолеть исторически сложившуюся пропасть между привилегированными группами и «народом» и создать машину управления, альтернативную основанной на социальной несправедливости и сословных привилегиях.

Никоим образом не желая выдавать Ленина, человека с далеко не самым лучшим на свете характером и пугающе широкими представлениями о границах дозволенного в политике, за кого-то вроде Розы Люксембург или Альберта Швейцера — воплощение честности, нравственной чистоты и благородства, автор полагает, что жесткость, безжалостность, изворотливость и «трикстерство» Ленина — не абстрактные, а рассмотренные в связи с окружающим миром — суть профессиональные качества инженера, который стремится как можно скорее увидеть результаты работы спроектированного им механизма2.

* * *

Эта книга сочинялась во времена, которые представлялись — по скудоумию — благополучными и когда привилегированным социальным группам казалось, будто и все остальные тоже не имеют оснований для недовольства: нет хлеба — ну пусть едят пирожные. Собственно, эта книга и была попыткой соорудить такой шоколадный эклер: именно так — задним числом — выглядят декларации кондитера про «рассказать историю Ленина “объективно”», от лица «неангажированного» рассказчика, деавтоматизировать «чересчур искаженное идеологиями» восприятие главного героя, найти «такой язык, которым раньше для его описания не пользовались». Ага: побольше крема.

С тех пор стало ясно — точнее, жизнь, как говорится, показала: «историческая объективность» за счет деполитизации — плохой обмен.

Простой хлеб был бы уместнее.

В «благополучные» времена — когда классовый антагонизм сглажен, смазан, амортизирован, ленинские политические практики, чреватые большими рисками и гуманитарными издержками, — скорее объект буржуазного скепсиса и либеральной критики; длинная история большевистского террора и превращение постленинского коммунизма в нелепую религию дают для такого отношения много материала.

Однако во времена острых кризисов, когда государства либо становятся несостоятельными, либо, обернувшись правой диктатурой, в открытую демонстрируют свой репрессивный характер и осуществляют террор против не способных оказать сопротивление инакомыслящих социальных групп, — вот тут «Ленин» оказывается лучшим союзником жертв, насущной фигурой, дающей волю к сопротивлению и технику; а ленинская революционная Республика — таким же вдохновляющим прецедентом сопротивления машине насилия и несправедливости, как Парижская коммуна. И даже части буржуазии нет-нет да и доводится — испытав на своей шкуре упругость полицейской дубинки — признать, что просто сидеть на моральном заборе, «над схваткой», свешивая ноги то в одну, то в другую сторону, — мало, что ленинское искусство восстания — не блажь. Что сопротивление империи, требование политического суверенитета для угнетаемых малых наций и гендерное равенство — не фанаберии, а жизненная необходимость: потому что, после того как насилию подвергают одно слабое меньшинство, приходит очередь другого, уже покрупнее. Что игнорирование ленинских технологий сопротивления и отказ от идеи вооруженного восстания заканчивается гибелью диссидентских движений, какими бы прекрасными и романтическими они ни были; особенно самых прекрасных. Что создание гибкой, способной совмещать легальную и подпольную деятельность оргструктуры, методичное избавление от оппортунистов и попутчиков в собственной среде, обязательный выбор в пользу прагматики, а не красивого жеста, — весь этот «ленинский пакет» технологий работает уже второе столетие подряд — и, похоже, остается непревзойденным способом перехватить власть в момент кризиса.

Насилие с самого начала было важнейшим компонентом и ленинизма — и многочисленные политические ошибки Ленина вызывают гнев и отвращение у людей, которые не понаслышке знают, что такое большевистский террор. Но, несмотря на сходство с «заповедями тертого пятака», замечание о том, что не следует судить о христианстве по инквизации, — точное. Ленинизм в своей ранней стадии был прежде всего ответом на угнетение, насилие и принуждение слабых сильными; да и дальнейшая его история не отменяет сути и мощи первоначального импульса Ленина и не сводится к перерождению в сталинщину; чудовищные диктатуры ХХ–XXI веков в странах мировой периферии и полупериферии напоминают нам о том, как выглядит альтернатива ленинизму: правые националистические режимы, самым ужасным образом пожирающие всё, что не может защитить себя.

Ленин был и остается тотемом угнетаемых.

Симбирск

1870–1887

Надежда Константиновна Ульянова, сама умевшая изобразить кого угодно, божилась, что муж ее «никак и никогда ничего не рисовал»; тем более таинственным и многообещающим выглядит плотно зататуированный пиктограммами и снабженный инскриптом берестяной прямоугольник.

14 легко читающихся кириллических букв настраивают на легкую победу; гипотетический Шерлок Холмс, впрочем, заметил бы, что нейтральнее было бы не «ПИСЬМО ТОТЕМАМИ», как тут, а «ТОТЕМНОЕ ПИСЬМО». Пожалуй, это нечастый в русской речи гендиадис: два существительных вместо существительного с прилагательным; фигура, характерная для латыни.

Центральная серия рисунков напоминает древнеегипетские росписи на стенах гробниц, другая, с геометрическими фигурами охотников, — наскальную живопись, третья — лубочные картинки из азбуки.

Цветные иконки — Самовар, Рак, Аист, Змейка, Лягушка, Свинья — прорисованы с впечатляющей аккуратностью, но без лишних анатомических подробностей; возможно, иллюстрации скопированы с некоего оригинала.

Автором этого кодекса был 12-летний гимназист, криптограф и любитель мертвых языков; уж конечно, он знал про фигуру «hen dia dyoin» («одно посредством двух»): в мае 1887-го этот самый гендиадис даже попадется ему в билете на выпускном экзамене.

Документ, хранившийся в архиве документов Ленина в Центральном партийном архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС под номером 1, не включали ни в собрания сочинений, ни в «Ленинские сборники» и опубликовали лишь в 1958 году; возможно, кому-то казались неподобающими ассоциации письма со словом «вождь» («вождь краснокожих», «вождь красных»); скорее всего, дело в том, что «Письмо тотемами» так и не расшифровано: версия, будто это стилизованный отчет о проведенном лете, неубедительна.

Адресат письма — Борис Фармаковский, ровесник и приятель Владимира Ильича; он станет археологом и будет раскапывать греческую колонию Ольвию. В начале 1880-х он с родителями переехал из Симбирска в Оренбург, и в январе 1882-го — самый подходящий момент, чтоб отчитаться о лете, — Илья Николаевич Ульянов привез ему послание от сына-третьеклассника. Ответил ли Фармаковский — и если да, то как, — неизвестно.

Письмо квалифицируется как «индейское»: его элементы имитируют графическую манеру и смысловое содержание известного «прошения индейских племен Конгрессу Соединенных Штатов». Вместо названий племен там нарисованы их тотемы — животные; в тело каждого вживлено сердечко, от которого — так же как в послании ВИ — вьется веревочка к президенту: разреши нам переселение.

О чем Аист или Самовар могут просить Бородатого Купальщика?

И что за индейцы с самоварами? Может ли быть, например, Самовар — рифмованным, как в кокни, искажением названия племени «делавары»? Известно, что ВИ и его сестра Ольга, начитавшись Купера и Майн Рида, тайно от родителей соорудили вигвам из хвороста с полом, устланным травой; пока Ольга у игрушечного костра приглядывала за хозяйством, ВИ с луком уходил на охоту, откуда приносил «убитую» корягу и рассказывал, как белые люди мешали ему и сами едва не поймали его арканом.

Число «шесть» присутствует сразу в нескольких сериях, и можно предположить, что речь идет о младшем поколении Ульяновых: Анна, Александр, Владимир, Ольга, Дмитрий, Мария.

Тогда кто из них — ВИ? Какой объект — тотем Ленина? Какое свойство в Ленине — главное? Кусачий, как рак? Пузатый? Склизкий? Ядовитый? Всеядный?

Если читать шестичленную криптограмму слева направо, «третьим ребенком» окажется Аист. Cимвол Гермеса, покровитель путешественников.

Если справа налево — Змейка; символ хтонических сил земли.

Аист пожирает лягушек.

Лягушек часто потрошил в ходе своих опытов Александр; лягушка, как и Бородатый, живет в озере; в одноименной пьесе Аристофана они обитают в одном из водоемов Аида. Подполье? Партия заговорщиков?

Шифрованное приглашение вступить в тайное общество?

Карта с маршрутом к сокровищу?

Молитва, адресованная духу страны вечной охоты?

Сюрреалистический Спящий Человек в правом верхнем углу выглядит пророческим автопортретом, изображающим Ленина в 1915-м — который, вернувшись после Циммервальдской конференции, полез на гору Ротхорн и, добравшись до вершины, вдруг рухнул на землю, прямо на снег, чтобы заснуть — как убитый.

Ленинская береста — античные символы, серии двойников — обескураживает биографа: поле щедро усеяно ключами — но ни один из них ничего не открывает; Фестский диск — и то понятнее.

Документ Номер Один отбрасывает длинную тень на все прочие — и служит предостережением: «очевидность» любой связанной с Лениным бумаги — мнимая. Ленин, полжизни проживший по фальшивым паспортам, был профессиональным шифровальщиком.

Мемуаристы приписывали ему умение незаметно перемещаться, быстро исчезать и другие «индейские» следопытские способности. Есть апокрифические рассказы, как он ориентировался в лесу по звездам, а в лугах — по маршрутам полета пчел. Да что там в лесу — он даже и по комнате-то, сочиняя статьи, вышагивал, как индейцы у Фенимора Купера — бесшумно, не наступая на пятки. Засечь — и сцапать его в кулак: попался! — не получится.

Но так было не всегда.

При ходьбе «голова его перевешивала» туловище; раз за разом, падая, он ударялся головой, «возбуждая в родителях опасения, что это отразится на его умственных способностях». «Треск раздавался такой основательный», — Анна Ильинична Ульянова описывает едва вставшего на ноги младшего брата с некоторым ироническим изумлением, будто ей довелось оказаться сестрой механической человекоподобной куклы, — что «я боялась, что он совсем дурачком будет». Соседи снизу, так и не сумевшие привыкнуть к жизни под этой дорожкой для боулинга, тоже сочли нужным высказать свою озабоченность: «либо очень умный, либо очень глупый он у них выйдет!» Способность брата использовать голову на манер тарана или молота вызывает у Анны Ильиничны нечто вроде гордости: «Эти частые падения и очень болезненные удары не делали Володю осторожнее» — «он бросался вперед всё с той же стремительностью».

В четыре года Карлик Нос превращается в очаровательного аморетто «с золотистыми кудерками и бойкими, веселыми, карими глазами», а затем, сезон за сезоном, утрачивает «ульяновские» припухлости и обретает «ленинскую» монументальность, которая так чувствуется практически на всех поздних фотографиях, где «харизма» вождя полностью компенсирует физиологические изъяны: рост ниже среднего, всегдашние мешки под глазами, дистрофичные волосы по бокам очага алопеции. Что касается промежуточных лет, то многие мемуаристы, даже из адептов большевизма, не считали нужным фокусироваться исключительно на ангелических параметрах ленинской внешности. Сильвин, знакомый с Ульяновым с середины 1890-х, назвал его наружность «некрасивой»; одноклассник ВИ, Наумов, вспоминает «неправильные — я бы сказал некрасивые — черты лица» и «рот, с желтыми, редко расставленными, зубами»; в вину также ставится — на всех не угодишь, — что юный ВИ был «совершенно безбровый, покрытый сплошь веснушками». Другие отмечали «калмыцкие глаза со скулами, торчащие уши, бедную рыжую растительность», сутулость, «неинтеллигентную физиономию и вид не то приказчика, не то волостного писарька»; «малопрезентабельный», «определенно похож на среднего петербургского мещанина». Странным образом, очевидная ахиллесова пята по этой части — лысина — если и провоцировала подтрунивания, то необидные; так, издательница Калмыкова в письмах именовала Ленина «наш златокудрый Аполлон». Рабочим в марксистских кружках, которые вел «Николай Петрович», плешь казалась признаком ума: так много думает, что аж волосы вылезли. Сам Ленин, похоже, склонен был разделять это мнение. Оставленный однажды приглядывать за пятилетней дочкой Лепешинского, он устроил для нее в тазу озеро, запустил кораблики из ореховых скорлупок, но надолго это не сработало; девочка заскучала и принялась изучать наружность своего бебиситтера — он вынужден был отвечать на каверзный вопрос: «Ленин, а Ленин, отчего у тебя на голове два лица?» — «Оттого, — ответил, «погмыкав», озадаченный ВИ, — что я очень много думаю».

Луначарский находил, что у Ленина сократовский череп — «действительно восхитительный»; в «контуре колоссального купола лба» нельзя не заметить «какое-то физическое излучение света от его поверхности…».

Строением черепа — это видно по фотографиям, и младшая сестра об этом пишет — ВИ весьма походил на отца; и не только черепа. Рост, конституция, форма и размер лба, «несколько монгольский разрез глаз», картавость, смешение холерического с сангвиническим темпераментов, «заразительный, часто до слез» смех, предрасположенность к инсультам; оба умерли примерно от одной и той же болезни практически в одном возрасте.

На момент рождения ВИ Илье Николаевичу было 39 лет.

Для сына портного ему удалось сделать феноменальную карьеру; брат, астраханский мещанин, устроил его в гимназию, где он показал себя с лучшей стороны: окончил курс с серебряной медалью и поступил в Казанский университет. Учился у математика Лобачевского; о cклонности ИН увязывать академическую науку с реальной жизнью можно судить по тому, что в дипломной работе он описал способы расчета параболической траектории C/1853 L1 — кометы Клинкерфюса, которая впервые появилась у Земли лишь в прошлом, 1853 году. Помимо исследований апериодичных небесных тел, ИН несколько лет в Пензе и Нижнем вел систематические метеорологические наблюдения и разразился научной работой «О грозе и громоотводах». Обратив взоры на землю, он женился и, за год до рождения второго сына, перешел с должности преподавателя физики и математики на административную работу, сделавшись сначала инспектором, а через пять лет и директором народных училищ. Карьерный взлет сопровождался боковым смещением — из Нижнего в гораздо более провинциальный Симбирск, незнакомый для недавно созданной семьи город, столицу губернии размером со Швейцарию, где ИН предстояло руководить всеми народными училищами.

Больше прочих его интересовали три области: просвещение малых народов, литература и шахматы. Бешеный путешественник (в его ведении находилось более 430 народных училищ; младшие Ульяновы даже в крокет будут играть, оперируя отцовскими «командировочными» терминами: «шар отправился в уезд», «угнать этот шар подальше в губернию»), ИН воспринимал должность как «хождение в народ» — и посвящал огромную часть своего времени летучим ревизиям, целью которых было распространение начального образования (желательно в земских, народных, а не церковно-приходских школах) и спасение детей от розги и зубрежки. Прогрессивному директору народных училищ, одержимому идеей духовной модернизации общества, деятельность внутри системы просвещения представлялась бесконечной битвой с реакционным левиафаном; известна его ироническая жалоба на то, что вместо народного просвещения государство занимается «затемнением». Возможно, антагонизм ИН и государства обычно преувеличивается: пореформенная крестьянская Россия объективно нуждалась в грамотных «новых людях», способных управлять машинами — и в индустрии, и в сельском хозяйстве; и администраторы, способные вырастить это новое поколение, ценились и активно вовлекались в государственную деятельность.

Помимо лысины, бакенбардов и золотого сердца, у ИН была некоторая склонность к острословию (сохранилась его шутка про то, что «немец идет к немцу, а русский к Рузскому» — при выборе, в какую отправиться купальню), которую ему удавалось реализовать в небольшом клубе интеллигентных зануд, любителей шахмат, латинских спряжений и лирики Некрасова. Одноклассник Ленина запомнил ИН как «старичка елейного типа, небольшого роста, худенького, с небольшой, седенькой, жиденькой бородкой, в вицмундире Министерства народного просвещения с Владимиром на шее…». Одержимость своим делом принесла ему в 1878 году чин действительного статского советника, в 1882-м — упомянутый орден, 3-й степени, и потомственное дворянство.

Д. Е. Галковский, проницательный читатель Ленина, подметил, что «в опубликованной переписке нет упоминаний об отце и старшем брате Александре»: возможно, «Илья Николаевич умер во время или сразу после очередной ссоры с сыном, и фигура умолчания в переписке объясняется подавленным чувством вины». Это не такое уж голословное предположение: дело в том, что смерть отца совпадает с моментом вступления ВИ в переходный возраст — и изменения в его характере фиксируют многие свидетели.

Жизнеописания симбирского периода строятся по известному агиографическому канону: будущий духовный лидер обретался в сладкой неге, любви и семейном согласии; с головой погруженный в литературу, философию, шахматную игру, спорт, алгебру, древние и иностранные языки, он обгонял сверстников в развитии; в этом смысле слово «Преуспевающему», вытравленное на золотой медали Ульянова, кажется не столько намеком на «из латыни пять, из греческого пять», сколько переведенным на русский именем «Сиддхартха» в дательном падеже.

Сестре ВИ ребенок запомнился декламирующим «Где гнутся над омутом лозы» А. К. Толстого: про мальчика, у которого заснула на берегу водоема мать и которого вот-вот увлекут на дно обещающие блаженство полета стрекозы с бирюзовыми спинками. Эта романтическая — или даже буддистская — баллада как нельзя лучше описывает ту нарушаемую лишь согласным гуденьем насекомых нирвану, в которой можно пренебречь всеми намеками на смерть, старость, болезнь, насилие и страдание — и оставаться под материнской опекой.

С пятнадцати-шестнадцати лет, однако, принц Гаутама преображается в мантикору со скорпионьим жалом и чьей-то откушенной рукой в зубастой пасти. У ВИ появляется привычка высмеивать собеседников, отвечать «резко и зло»; раньше просто «бойкий и самоуверенный», теперь он становится «задирчив» и «заносчив»; и даже мать делается мишенью для его насмешливости. Двоюродный брат обратил внимание на то, что если раньше ВИ добродушно иронизировал над собеседником, сморозившим глупость или трюизм («Вот если бы все согласились не придавать значения золоту, так и лучше было бы жить!» — «А если бы все зрители в театре чихнули враз, то, пожалуй, и стены рухнули бы! Но как это сделать?»), то теперь он, прищурившись, процеживал: «Правильное суждение вы в мыслях своих иметь изволите». Старший брат, которому выпала возможность несколько месяцев наблюдать за ним после смерти отца, на вопрос сестры о нем ответил: «Мы с ним не сходимся»3.

Возможно (хотя и крайне маловероятно), что 15-летний ВИ испытывал к отцу что-то вроде подросткового презрения: для него обладатель генеральского чина, титуловавшийся «ваше превосходительство», мог казаться представителем государственной машины насилия, бюрократии, аппарата, того самого, который Ленин впоследствии так будет жаждать «разбить».

Анна Ильинична упоминает о «некоторой вспыльчивости отца», унаследованной его средним сыном; она также отмечает, что оба ее «родителя были скромны и застенчивы, мать даже жаловалась, что это вредило ей в жизни» — и единственным, по ее словам, исключением из семейной несклонности к выказыванию чувств и нарушению общественного спокойствия был как раз ВИ: тот кричал, когда считал нужным. Когда во время поездки на пароходе мать поставила ему на вид излишнюю шумность: «На пароходе нельзя так громко», — он резонно заметил — точнее, заорал: «А пароход-то ведь сам громко кричит!»

Профессиональный педагог, ИН точно не был домашним деспотом, детей не лупил и позволял себе лишь самые безобидные эксперименты в сфере стимулирующих наказаний: провинившихся в семье Ульяновых сажали на черное «клеенчатое кресло».

ВИ был там завсегдатаем.

Наиболее темпераментный из всех шестерых младших Ульяновых и до поры до времени лишенный возможности преобразовать свою энергию в какую-то полезную деятельность, ВИ представлял собой грозную силу, с которой не в состоянии были справиться родители и которая вызывала у его братьев и сестер приступы отчаяния. Его манера при любой возможности швыряться калошами по живым мишеням запомнилась жертвам на десятилетия. Идея, дождавшись, пока родители в темное время суток уйдут из дому, изображать «брыкаску» — закутываться с головой в меховой тулуп, прятаться под диваном в темной комнате и хватать за ноги, кусать и щипать всех, кто попадется, а затем еще и выползать из тьмы на четвереньках с диким рычанием — доводила напуганных братьев и сестер скорее до заикания, чем до смеха. Список детских грехов ВИ столь велик, что их не откупить никакими индульгенциями: помимо склонности к обувному терроризму, в верхних строчках значатся украденная со стола яблочная шелуха (которую запрещено было есть — но он все же съел ее, в кустах), измывательства над младшим братом (который не мог сдержать слез, когда слышал финал песенки про «Жил-был у бабушки серенький козлик», — но вынужден был по нескольку раз выслушивать крики «рожки да ножки», сопровождающиеся сатанинским хохотом); демонстрация вырванных с корнем растений перед старшей сестрой (которая, как подметил ВИ, страдает от некой фобии, связанной с подвергшейся такому обращению флорой); разодранная в клочья и растоптанная коллекция театральных афиш (которые годами собирал старший брат); издевательства над средней сестрой (которая отказывалась вовремя ложиться спать и драматически выла, резко выворачивая ручку настройки громкости вправо в те моменты, когда ее передразнивали); наконец, манера тотчас крушить все сколько-нибудь сложно устроенные игрушки: на то, чтобы отломать все ноги от полученной в подарок тройки лошадей, уходили считаные минуты.

Характер происходившего в доме Ульяновых можно уяснить, косвенно, по свидетельствам родителей, чьим детям время от времени составлял компанию уже взрослый ВИ. Практически все отмечали, что, согласившись сыграть во что-либо, Ленин превращался в сущего берсерка, переворачивал все в доме вверх дном, выполнял любые прихоти детей и отказывался соблюдать даже разумные ограничения, налагаемые родителями. В доме у своей сестры весной 1917-го вместе с ее приемным сыном он устраивал погони в духе «Тома и Джерри» — и однажды опрокинул обеденный стол с графином. В Швейцарии с зиновьевским сыном Степой проводил непосредственно в квартире футбольные матчи. В Париже с сыном Семашко — шуточные боксерские поединки: «Ну, Сергей, засучивай рукава, давай драться». С пятилетней дочкой своих знакомых Чеботаревых в середине 1890-х ВИ имел обыкновение заваливаться на кушетку, предварительно затащив на нее с пола ковер, а затем с криком «поворотишься, на пол скотишься!» скатываться, обнявшись, на пол.

О педагогических талантах самого Ленина обычно судят по неуклюжему апокрифу Бонч-Бруевича «Общество чистых тарелок», где Ленин угрожает перекрыть детям, систематически отказывающимся от предложенной пищи, возможность попасть в мистическое Общество. Учитывая интересы Бонч-Бруевича, речь идет скорее о секте; заинтересовавшись членством, дети, по совету Ленина, пишут заявления о вступлении — и тот, исправив ошибки, ставит резолюцию: «Надо принять»; рассказ больше похож на притчу о перспективах загробного существования и опасностях спиритуальных диет.

Несколько более приземленным выглядит анекдот о том, как в Париже Ленин…