Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Небольшое пояснение

Эта книга — воспоминания актрисы Янины Болеславовны Жеймо, моей мамы. Возможно, многие уже не помнят ее фамилии, но «Золушку», фильм, вышедший на экраны больше семидесяти лет назад, смотрели — и смотрят до сих пор — чуть ли не шесть поколений детей.

Судьба у моей мамы сложилась не совсем обычно. Собственно, все началось с моего прадедушки, Вацлава. Это он круто изменил судьбу нашего рода. Его отец был известным и уважаемым в городе врачом. Правда, что это был за город и где он находился, я не знаю: в свое время не поинтересовалась, а теперь уже спросить не у кого. Да это и не так важно. Родители моего прадеда были уверены, что Вацлав пойдет по стопам отца и тоже станет врачом, но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает.

В их город неожиданно приехал на гастроли цирк. Естественно, это стало большим событием. Родители купили любимому сыну билет. Мальчишка (собственно, он уже был подростком лет четырнадцати-пятнадцати) буквально влюбился в цирк. Он подружился со сверстником, который там работал, и тот проводил его без билета на каждое представление. Недели через две-три цирк уехал. А вместе с ним… уехал и мой прадедушка.

Вот так Вацлав стал не врачом, а артистом цирка. И он сам, и его дети, и его внуки… В том числе и моя мама.

Теперь можно перейти к маминым воспоминаниям.

Я. А. Костричкина

Работать в цирке я начала в два года и восемь месяцев, сниматься в кино — когда мне было около пятнадцати, а теперь мне идет восьмой десяток. Как говорится, есть что вспомнить. Поэтому в один прекрасный день я села, взяла бумагу, ручку и начала писать…

Детство. Цирк

Мама надела на меня синюю бархатную шубку, а поверх — кружевной кремовый воротник и подвела к зеркалу:

— Ну вот и сбылась твоя мечта. Ты рада?

Я взглянула в зеркало и замерла от счастья — Элина синяя шубка теперь моя!

А мама подошла к столу, на котором стояла большая круглая коробка, открыла крышку и, пошуршав мягкой тонкой бумагой, вынула что-то белое и пушистое, как снег за окном. Поманив пальцем мою старшую сестричку Элю, она надела на нее это «что-то», оказавшееся новой шубкой.

Но четырехлетняя Эля не выразила никакого восторга. Молча шагнула к зеркалу и внимательно себя оглядела. А потом так посмотрела на меня, что на моих глазах тут же выступили слезы.

— Стыдно, стыдно завидовать, — быстро сказала мама.

Я не знала, что значит «завидовать», но подумала: «Если хочется плакать и очень обидно — это, наверное, и есть "за-ви-до-вать"». А Эля отвернулась.

— Нам пора, — торопила мама.

Мы вышли на улицу. Там было темно, светили только далекие тусклые фонари да окна домов, и снег казался мне голубым.

— Я пойду первая, за мной Эля, а уж за ней ты, — говорила мама, — только смотри внимательно под ноги и ступай в наши следы, а то наберешь снегу в валенки.

А я и так смотрела в землю — мне все еще хотелось плакать. Глядя вниз, я видела ямки, которые оставляли в снегу мама и Эля, да черные Элины валенки, мелькавшие на белом фоне. Проходя мимо фонаря, я подняла голову и вдруг забыла, что только что «за-ви-до-ва-ла»: снежные пушинки медленно летали в воздухе, и это было так красиво, что я остановилась.

— Янечка! Беги быстрее! Опоздаем! — крикнула мама.

В местном клубе устраивался благотворительный концерт, и по просьбе организаторов мы с Элей должны были на нем выступить. Исполнить танец матчиш[1]…

Мы подошли к огромному, как мне тогда показалось, дому с очень широкой лестницей, и мама остановилась.

— Я возьму тебя за левую руку, а Эля — за правую, — сказала она, — чтобы помочь тебе подняться по лестнице. Неудобно ведь балерине ехать у мамы на руках, правда?

Я утвердительно кивнула, хотя мне очень хотелось на руки — я ужасно устала, пока шла за мамой и Элей, стараясь попадать в глубокие ямки, которые оставались за ними в снегу…

Через фойе, где было очень много народу, мама повела нас в глубь дома. Мы оказались в просторной комнате, там стоял длинный стол. Мама посадила меня на него и стала стаскивать валенки.

— Ну вот, я так и знала: ноги мокрые, — и она сняла чулки тоже. Потом мама нас переодела и завязала огромные банты «бабочкой».

— Как только услышите аккорд, — прошептала она, — сразу бегите на сцену. Сделайте реверанс публике (публика там, где светятся лампочки, за рампой) и начинайте танцевать.

Не успела мама закончить фразу, как мы услышали, что кто-то бурно забренчал на рояле. Эля схватила меня за руку, и мы выбежали на сцену. Я замерла… Дело в том, что на сцену я попала впервые. Это в цирке я чувствовала себя как дома, потому что чуть ли не с самого моего рождения родители приносили меня на ежедневные репетиции своих номеров. С детьми на репетиции приходили все артисты цирка. Те из детей, кто уже держался на ногах, подбегали к репетирующим взрослым и с интересом наблюдали за их работой. Очень часто кто-нибудь из артистов учил желающих ребятишек своему мастерству. А несколько дней назад я начала работать как полноправный артист в одном из наших семейных номеров, который назывался «Музыкальные эксцентрики». Я играла на барабане. Так вот, в цирке я всегда видела публику вокруг всей арены в полном освещении кренгельских ламп. А здесь, на сцене, передо мной горела рампа, а за ней была яма, черная, страшная яма. Там глухо дышал какой-то огромный зверь.

— Танцуй! — строго приказала Эля.

По ходу танца нужно было стать спиной к залу, но это было выше моих сил, и, вывернув голову, я продолжала смотреть на «яму». Стоя в такой позе, я, естественно, потеряла равновесие и растянулась на полу. Из «ямы» раздался жуткий хохот. Я лежала, крепко зажмурив глаза.

— Почему ты не встаешь? — громко шипела Эля.

— Там зверь!

— Какой зверь? Где?! — Эля старалась перекричать хохочущую публику.

— Ну там! В яме! — не открывая глаз, я показала рукой назад.

Эля наконец поняла.

— Там не яма. Там сидит публика, как в цирке. Просто со сцены ее не видно.

А публика не унималась и по-прежнему хохотала, но уже не так страшно.

— Вставай! — сердито сказала Эля, подняла меня, отряхнула мое платье и поправила бант. Мы снова начали танцевать…

Успех был огромный. И немудрено — младшей балерине было всего два года и восемь месяцев.

 

Публика очень любила цирковую пантомиму «Китайский праздник». Она начиналась с китайского базара. На манеже — всевозможные ларьки с игрушками, фонариками, масками… Выступают фокусники, акробаты, жонглеры… Расхаживают богато одетые китайцы, китаянки носят на спине грудных младенцев, выезжают рикши и, пробежав по арене круг, мчатся на конюшню. И здесь же — дети артистов. Они раньше не выступали, только репетировали свои номера вместе с родителями, но вот на этом базаре впервые пробуют свои силы. Если начинающий акробат вдруг упадет, а маленький жонглер не сможет поймать шарик, в суматохе никто не обратит на это внимания и можно до бесконечности повторять неудавшийся трюк.

Мы с Элей, как и все дети цирковых артистов, любили принимать участие в «Китайском празднике». Как-то раз меня нарядили в костюм китайского мальчика, а волосы заплели в косичку, которая начиналась от макушки. Выбежав на арену и держась за папину руку, я смотрела на ларьки, на артистов… Но тут папа неожиданно поднял меня и поставил себе на плечи. Он немного походил со мной по базару и остановился.

— Не шевелись! — крикнул папа и отпустил мои руки.

— Ап! — руки снова тянутся ко мне, и я, схватившись за них, замираю в не слишком изящной позе.

— А теперь встань мне на голову!

Очень осторожно я сначала ставлю на папину голову одну ногу, потом другую…

— Ап! — я хлопаю в ладошки и раскидываю руки, как крылья. А папа, отпустив мои ноги, тоже расставил руки и, балансируя, что-то говорит мне. Но, кроме шума манежа, я ничего не слышу. От яркого освещения, от множества разно­цветных предметов и людей мне радостно, как на новогоднем празднике.

 

Через несколько дней дедушка, посадив меня и Элю к себе на колени, спросил:

— Хотите, чтобы на следующем дневном представлении все дети весело смеялись?

— Хотим! — дружно ответили мы.

— В начале представления мы с вами будем делать антре[2] с пузырями! — объявил дедушка.

Цирк во время дневного представления напоминает улей, полный пчел. Весь он гудит от маленьких зрителей.

Вот грянул оркестр, и представление началось. Мы с Элей — в стареньких, заслуженных, переходящих из поколения в поколение клоунских костюмах. В руках у нас по надутому свиному пузырю. На арену выходит клоун, это наш дед. Он несет стул. Оркестр умолк, и дедушка объявляет зрителям, что сейчас он продемонстрирует трюк невероятной сложности. Держась одной рукой за спинку стула, а другой за сиденье, он на счет «три» встанет на руки вверх ногами, в чем сейчас убедится почтеннейшая публика. Нагнувшись над стулом, он готовится считать. И тут мама берет меня за руку, а Павлуша, папин брат, берет Элю. Незаметно они подводят нас к барьеру и прячут за него.

— Ра-аз… Два-а… — считает дед.

Мы с Элей выскакиваем из своего укрытия, подбегаем к дедушке и, не дав ему произнести «три», с размаху ударяем пузырями пониже спины. Клоун чуть не падает, он напуган до полусмерти, мы мчимся обратно и прячемся за барьер. Клоун выпрямляется, со страхом и недоумением смотрит на зрителей, которые хохочут и визжат от восторга. Никого поблизости не обнаружив, он вновь приступает к исполнению номера. И снова при счете «раз… два…» мы подбегаем к деду, с треском лупим его пузырями и бежим прятаться за барьер.

Клоун медленно выпрямляется, теперь во взгляде его изум­ление и ярость. Он подходит к барьеру и в упор строго смотрит на мальчика в первом ряду.

— Это не он! Не он! — дружно кричат дети. С сомнением покачав головой, дедушка поднимает руку, призывая к тишине.

Зрители сразу успокаиваются, и, погрозив мальчику пальцем, дед решительно направляется на середину манежа. Громко вздохнув, он становится в ту же позицию и в третий раз начинает считать:

— Раз… Два…

Мы только успеваем подбежать и замахнуться, как он резко поворачивается, а мы, вскрикнув от неожиданности и бросив пузыри, кидаемся прочь, визжа, спотыкаясь и падая. Торжествующий клоун мчится за нами, подбирая пузыри.

Цирк гремит от хохота маленьких зрителей. Деду удалось, наконец, поймать меня, и, держа под мышкой, он колотит меня пузырем так же, как мы только что били его. Эля хотела спастись бегством, но дедушка заметил ее маневр и бросился вдогонку.

Так закончилось наше антре…

 

Цирк переезжал из Тобольска в Барнаул. Медленно двигался караван фургонов, вдоль которого на цирковых лошадях скакали почти все мужчины труппы. А мама, Эля и я ехали в легких беговых саночках — детей сажали в них по очереди. Сейчас была наша очередь, и мы наслаждались. Мороз был страшный, но в заячьих шапках с длинными ушами, в сибирских тулупах, укутанные медвежьей шкурой, мы совсем не мерзли.

Ехали уже несколько дней, и все изрядно устали. Вечером мы должны были переправиться по льду через реку, а там, часа через полтора, деревня, а значит — привал и ужин.

На ужин нам обычно давали пельмени, их налепили в дорогу целый мешок, и они гремели в нем на морозе, как камешки.

Я первая увидела огоньки.

— Смотрите! Деревня!

Кучер, сидящий на облучке, не оборачиваясь, громко сказал:

— Не деревня это, а стая волков.

— Ну и пусть! Моя тетя ездит джигитовку и стреляет на полном ходу в цель! У тети ружье! — храбро ответила я.

— Ружье, ружье… — начал было возница, но тут раздался страшный треск, затем чей-то крик, громко заржали лошади, залаяли собаки. Это лопнул лед, на который мы только что въехали на наших саночках.

Прозвучала команда, и все наездники разом спрыгнули с лошадей. К нам полетели веревки, чьи-то руки протягивались ко мне, но санки стремительно уходили под лед. В тело проник незнакомый, мокрый холод… Я потеряла сознание.

Очнулась я оттого, что меня натирали чем-то горячим. Это был спирт, который раздобыла хозяйка на хуторе. К счастью, никто не утонул, но искупались и мы, и наши спасители основательно. Нас напоили чаем с горячим вином, укутали, и я крепко уснула.

Разбудили меня голоса.

— Ну как? — спрашивал папа.

— Воспаление легких. У всех троих. — Это говорил дедушка.

Приложив ухо к моей груди, он прислушивался к дыханию.

— Пустяки, — негромко продолжал дед, — пока доберемся до Барнаула, вся команда будет здорова.

— Безумие, — сказал кто-то, — их нужно оставить здесь, пока не поправятся.

— Здесь? В душной грязной хате? — возмутился дед. — Ни за что! Воздух! Только чистый воздух будет их лекарством!

Когда мы приехали в Барнаул, градусник и лекарства нам действительно были уже не нужны. Все трое могли спокойно работать на открытии цирка.

 

Как-то, собираясь утром на базар, мама спросила:

— Что вам сегодня сделать на обед?

— Поросенка с гречневой кашей, — ответили мы не задумываясь. Мама взяла корзинку и отправилась за покупками. Следом за ней побежал Дружок — приблудная дворняга, которая везде сопровождала маму, как телохранитель.

В корзинке, которую вскоре принесла мама, сидело что-то бело-розовое с маленькими глазками и розовым пятачком.

— Амурчик! — мы бросились к корзинке и вытащили из нее поросенка. Несколько секунд он стоял в нерешительности и вдруг побежал, быстро переставляя ноги, как завод­ная игрушка.

Дружок, склонив голову набок, подозрительно смотрел на поросенка, но подойти не решался, а тот тем временем остановился и начал визжать. Визжал он так оглушительно, что мама тотчас вышла из комнаты, а через несколько минут появилась, неся бутылку с соской, полную молока. Она взяла поросенка на руки и стала кормить, отчего он мгновенно успокоился.

— Поросенка с гречневой кашей сегодня не будет, — философски изрек дед, глядя на маму. Она вздохнула, и они с Дружком снова пошли на базар.

Поросенок, которого мы назвали Амурчиком, стал нашей с Элей собственностью. Рос он куда быстрее, чем мы. Однажды в самом разгаре репетиции, где мы с сестрой разучивали новый танец, а папа и его брат Павлуша аккомпанировали нам на гитаре и мандолине, из кухни раздался визг. Мы бросились туда. Визг доносился из глубокой ниши под печью, где обычно хранилась разная печная утварь. Уже не раз Амурчик забирался в эту нишу, но стоило нам его позвать, как он тотчас вылезал. Почему же сегодня он сидит там, визжит, а выходить не хочет? Ведь мы его зовем, зовем…

— Он стал еще толще, пока сидел сегодня в нише, — догадался дедушка, — вот и не может вылезти.

Осторожно, чтобы не повредить поросенку ноги, дед стал вытягивать Амурчика кочергой. Когда поросенок был спасен, папа сказал:

— Придется взять его в цирк.

С тех пор наш Амурчик стал жить в цирке. Дедушка смастерил для него большую клетку, в каких держат настоящих диких зверей. Днем, когда мы были на репетиции, Амурчик бегал по всему цирку, но стоило нам во время перерыва начать пить лимонад, как он появлялся откуда ни возьмись и требовал свою порцию. Пил Амурчик так же, как мы, — из стакана или просто из бутылки. Дед смотрел на это с улыбкой, а однажды сказал:

— Пришла мне в голову идея. Я сделаю с Амурчиком антре.

— Разные животные выступали на арене, но свиньи… — откликнулся кто-то из артистов. — Это же глупейшие создания!

— А вот я докажу, что они такие же умные зверюги, как и все остальные! — возразил дед.

И доказал. На одном из детских утренников на арену выбежали клоун (наш дедушка) и Амурчик. Костюм поросенка состоял из огромного зеленого банта, кокетливо завязанного вокруг бело-розовой шеи. Выглядел наш Амурчик превосходно.

Поклонившись, клоун взял шамберьер[3] и объявил почтеннейшей публике, что сейчас этот франт будет танцевать. Он нагнулся к Амурчику и вежливо произнес:

— Очень прошу вас показать нам свое мастерство, исполнить вальс.

Заиграл оркестр, и поросенок побежал по кругу, не­уклюже поворачиваясь. Проделав это свое па несколько раз, он приблизился к клоуну, встал на колени и низко поклонился. Раздались хохот и бурные аплодисменты малолетних зрителей. Тут на манеж вышел шталмейстер[4] и заявил, что однажды он видел интересный номер: лошадь отказывалась прыгать через барьер, если команду ей давал не дрессировщик.

— Но лошадь — умнейшее создание, а ваша свинья только и умеет, что вертеться, — пренебрежительно добавил он.

Дедушка очень обиделся и объявил, что согласен заключить пари с кем угодно на любую сумму, что его Амурчик будет делать все, что делает дрессированная лошадь. Шталмейстер принял вызов.

Сначала назначили огромную сумму денег, а кончили тем, что решили спорить на бутылку лимонада. На арене немедленно появились стул, поднос с бутылкой и салф…