Assassin’s Creed. Единство

Содержание

Assassin’s Creed. Единство
Выходные сведения
Отрывок из дневника Арно Дориана
Отрывки из дневника Элизы де ла Серр
Отрывок из дневника Арно Дориана
Отрывки из дневника Элизы де ла Серр
Отрывок из дневника Арно Дориана
Отрывки из дневника Элизы де ла Серр
Отрывок из дневника Арно Дориана
Отрывки из дневника Элизы де ла Серр
Отрывок из дневника Арно Дориана
Отрывки из дневника Элизы де ла Серр
Отрывок из дневника Арно Дориана
Отрывки из дневника Элизы де ла Серр
Отрывки из дневника Арно Дориана
Действующие лица
Благодарности
От переводчика

Oliver Bowden

ASSASSIN’S CREED: UNITY

© 2017 Ubisoft Entertainment. All rights reserved. Assassin’s Creed.

Ubisoft and the Ubisoft logo are trademarks
of Ubisoft Entertainment in the U.S. and/or other countries.


Перевод с английского Игоря Иванова


Оформление обложки Виктории Манацковой

Боуден О.

Assassin’s Creed. Единство : роман / Оливер Боуден ; пер. с англ. И. Иванова. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2017.

ISBN 978-5-389-13926-8

16+


Франция, XVIII век. Маленькая дворянка Элиза Де Ла Серр живет в огромном замке Версаля с любящими родителями, под присмотром многочисленных нянек, гувернеров и слуг. Она и не догадывается, почему ей больше нравится играть в солдатиков с мальчишками ее возраста, чем проводить время со сверстницами. Родители тоже не похожи на людей своего круга — папа часто встречается с какими-то «воронами», а мама не любит сплетничать и не стремится блистать при дворе.

Однажды во время прогулки по городу Элиза и ее мать подвергаются нападению ассасинов, и девочке приходится раньше положенного срока узнать свое предназначение — ей суждено стать великим магистром французских тамплиеров.

Основой для книги послужила популярная видеоигра компании «Ubisoft».

Впервые на русском языке!

Отрывок
из дневника Арно Дориана

12 сентября 1794 г.

На моем столе лежит ее дневник, открытый на первой странице. Это все, что я сумел прочитать, пока у меня не перехватило дыхание от переполнявших душу эмоций и строки не поплыли от застилающих глаза слез. Они катились по моим щекам бурным потоком, в то время как мысли о ней вновь вспыхнули в моей голове с новой силой. Наши детские проказы и игры в прятки. Маленькая бунтарка, которую я узнал и полюбил во взрослой жизни. Пряди рыжих волос, разбросанные по плечам, и проницательные глаза под темными густыми ресницами. Она обладала грациозностью, присущей опытным танцорам и искусным фехтовальщикам. И везде она держалась уверенно: будь то дворцовый зал, где она скользила по паркету, ловя голодные взгляды мужчин, или поединок.

Но в этих глазах скрывались тайны, которые я собрался разгадать. Я вновь беру ее дневник. Мне хочется прикасаться к страницам и гладить слова, чувствуя: здесь запечатлена часть ее души.

Я продолжаю чтение.

Отрывки
из дневника Элизы де ла Серр

9 апреля 1778 г.

1

Меня зовут Элиза Де Ла Серр. Имена моих родителей — Франсуа и Жюли. Мы живем в Версале: блистательном, прекрасном Версале с его аккуратными домиками и величественными замками, над которыми простерлась тень громадного дворца. Улицы здесь обсажены деревьями лайма. Версаль знаменит своими сверкающими озерами, фонтанами и садами с искусно подстриженными деревьями.

Мы — аристократы. Баловни судьбы. Привилегированное сословие. Чтобы убедиться в этом, достаточно проехаться до Парижа. Дорога до столицы занимает чуть больше двадцати километров и освещается висячими масляными фонарями — в Версале их можно встретить повсюду. Но парижская беднота пользуется сальными свечами, и дым от фабрик, где вытапливают сало, висит над городом, будто саван смерти, пачкая кожу и вызывая удушье. Одетые в рванье, со спинами, согбенными ношей или тягостными мыслями, бедняки Парижа бредут по улицам, которые, похоже, так и не дождутся появления фонарей. Вдоль улиц прорыты сточные канавы, переполненные грязью и человеческими нечистотами. Содержимое канав пачкает ноги тех, кто несет наши портшезы, из окон которых мы смотрим во все глаза.

Проходит время, и позолоченные кареты везут нас обратно в Версаль. Мы проезжаем мимо фигур на полях. Окутанные туманом, они напоминают призраков. Эти босоногие крестьяне обрабатывают земли аристократии и голодают, если год выдастся неурожайным. Они всецело зависят от землевладельцев. Дома я слушаю рассказы родителей о том, как ночью крестьянам бывает не до сна. Как они гоняют лягушек, чтобы те своим кваканьем не мешали спать господам. Как крестьяне вынуждены есть траву, чтобы не умереть с голоду. Как знать не платит налогов и не несет воинской повинности. Аристократу не грозит corveе1, унизительный труд, где за целый день дорожных работ человек не получает ни гроша.

По словам родителей, Мария-Антуанетта днями бродит по коридорам, залам и многочисленным комнатам королевского дворца, придумывая новые способы потратить деньги, отпускаемые ей на наряды. Тем временем ее муж — Людовик XVI — занят в своем lit de justice2. Король издает законы, обогащающие аристократию за счет бедных и голодающих. Лица родителей мрачнеют; они считают, что подобные действия способны разжечь революцию.

У моего отца было несколько «сподвижников». Его советники. Трое мужчин — господа Кретьен Лафреньер, Луи-Мишель Лепелетье и Шарль Габриэль Сивер — и одна женщина — мадам Левек. Все они носили длиннополые черные камзолы и темные фетровые шляпы, а их глаза никогда не улыбались. Я звала их «воронами».

— Неужто мы не усвоили уроки кроканов? — спрашивает мать.

Разумеется, из рассказов матери я знала о кроканах — крестьянских бунтовщиках двухсотлетней давности.

— Похоже, что нет, Жюли, — отвечает отец.

Есть выражение, описывающее момент, когда что-то вдруг становится тебе понятным. В таких случаях говорят: «До него (или до нее) дошло».

В детстве я никогда не задавалась вопросом, почему меня учат истории, а не этикету и хорошим манерам. Я не спрашивала, почему мама после обеда уходила в комнату, где отец совещался с «воронами». Там ее громкий голос слышался наравне с голосами остальных. Меня не удивляло, что она сама, без помощи конюха, седлает лошадь. Не поражало меня и то, почему у мамы почти никогда не было времени на разговоры о модах и придворные сплетни. Я ни разу не спросила, почему она не похожа на остальных матерей.

Так продолжалось, пока до меня не дошло.

2

Моя мать была красивой женщиной и хорошо одевалась, хотя и уделяла своей внешности гораздо меньше времени, чем придворные дамы. Последних она не одобряла и при разговоре о них всегда кривила губы. По мнению мамы, эти дамы были помешаны на платьях, положении в обществе и прочих «вещах».

— Они не видят дальше собственного носа. Элиза, обещай мне, что не превратишься в одну из них.

Заинтригованная, желающая знать, какой мне ни в коем случае нельзя становиться, я пристраивалась возле материнского подола, чтобы шпионить за ненавистными ей женщинами. Я видела густо напудренных сплетниц. Они разыгрывали верность своим мужьям, но при этом так и стреляли глазами из-под вееров, высматривая беспечных любовников, способных попасться в их силки. Складки маминого платья делали меня незаметной, и я мельком заглядывала за напудренную маску этих сплетниц, когда язвительный смех высыхал на их губах, а в глазах угасал насмешливый взгляд. Тогда я видела этих женщин такими, какие они есть на самом деле. Их снедал страх. Они боялись лишиться благосклонности двора или соскользнуть с социальной лестницы.

Мама была совсем иной. Начну с того, что она не проявляла ни малейшего интереса к сплетням. Я никогда не видела в ее руках веер, а пудру она ненавидела. Маме было просто некогда рисовать себе мушки на лице или разными снадобьями делать кожу алебастрово-белой. Единственной уступкой моде были туфли. Все внимание, какое мама уделяла своему внешнему виду, подчинялось одной-единственной цели — соблюдению приличий.

И еще: она была исключительно верна моему отцу. Она стояла рядом с ним, плечом к плечу, но никогда — за его спиной. Она поддерживала отца, проявляя непоколебимую преданность. В присутствии других она всегда держала его сторону, хотя за закрытыми дверями они, случалось, спорили, и я слышала, как ее слова охлаждали отцовский пыл.

Правда, я уже не помню, когда в последний раз слышала, чтобы мать о чем-то спорила с отцом.

Говорят, сегодня она может умереть.

10 апреля 1778 г.

1

Но мама пережила эту ночь.

Я сидела у постели, держала ее руку и разговаривала с ней. Какое-то время я пребывала в заблуждении, что утешаю ее. Так продолжалось, пока мама не повернула голову и не посмотрела на меня мутным, но осмысленным взглядом. Тогда я поняла: мои беседы лишь утомляли и без того уставшую женщину.

За вечер я несколько раз смотрела из окна вниз, во двор, и видела там Арно. Я даже позавидовала его способности быть настолько безучастным к страданиям ближних. Разумеется, он знает о маминой болезни. Но чахотка — недуг распространенный, и больные, умирающие на руках у врача, — обыденное явление даже здесь, в Версале. И потом, он — не из семейства Де Ла Серр. Арно — наш подопечный и потому не посвящен в самые глубокие и мрачные семейные тайны. И наши страдания тоже вне его понимания. Почти все время, что Арно живет у нас, мама остается для него далеким существом, обитающим на верхних этажах замка. Он и воспринимает ее только как больную женщину.

Нас с отцом снедает беспокойство, и мы украдкой поглядываем друг на друга. На публике мы всячески стараемся вести себя как обычно. Страшный диагноз маме поставили два года назад, и это несколько приуменьшает нашу скорбь. Наше горе — еще одна тайна, в которую не посвящен Арно.

2

Мы приближаемся к моменту, когда «до меня дошло». Первое происшествие, заставившее меня по-настоящему задуматься о своих родителях, и в первую очередь о маме, представляется мне в виде столба на дороге, ведущей к моей судьбе.

Это случилось в школе при монастыре. Я оказалась там, когда мне едва исполнилось пять, и потому воспоминания отнюдь не отличаются связностью. На самом деле это просто обрывки впечатлений. Одно из них прочно засело в моей голове: я смотрю сквозь заиндевелое оконное стекло и вижу кроны деревьев, выступающие из-под слоев тумана. И... игуменью.

Сгорбленная, желчная, игуменья была известна своей жестокостью. Она бродила по монастырским коридорам, сжимая в руках трость, в поисках очередной жертвы. В ее кабинете трость всегда лежала на столе. Как мы тогда говорили: «Твой черед». Мой черед наступал всякий раз, когда я испытывала радость. Эти мгновения мимолетного счастья немедленно следовало пресечь. Игуменья их ненавидела. Ее раздражал мой заливистый смех, а мою счастливую улыбку она всегда называла усмешкой. Трость должна была стереть ее с моего лица.

В этом игуменья оказалась права: ненавистная палка действительно заставила меня позабыть о смехе. Правда, ненадолго.

А потом, в один из дней, к игуменье приехали мои родители. По их просьбе меня позвали в ее кабинет. Войдя, я увидела родителей сидящими на стульях. Они повернулись в мою сторону и коротко кивнули мне в знак приветствия. Игуменья стояла за столом. На ее лице, как всегда, было написано нескрываемое презрение. Похоже, она только что закончила перечислять мои многочисленные прегрешения.

Если бы мама приехала одна, я бы держалась не так скованно. Скорее всего, я бы бросилась к ней в надежде, что сейчас заберусь под складки ее платья и окажусь в другом мире, подальше от этого ужасного места. Но родители приехали вдвоем, а отец был моим королем. Он диктовал, каких правил приличия мы должны придерживаться. И это он настоял, чтобы я обучалась при монастыре. А потому я чинно подошла, сделала реверанс и стала ждать, когда со мной заговорят.

Мама схватила меня за руку. Понятия не имею, как она сумела заметить следы ударов на внутренней стороне локтя. И все же отметины, оставленные тростью, не укрылись от материнских глаз.

— Как вы объясните вот это? — строго спросила мама, показывая игуменье следы ее побоев.

Игуменью я всегда видела спокойной и собранной, однако сейчас ее лицо побледнело. В одно мгновение моя мама превратилась из учтивой и вежливой дамы, каковой и надлежало быть гостье игуменьи, в орудие потенциального гнева. Мы все это почувствовали, особенно игуменья.

— Я вам уже говорила: Элиза — девочка своевольная и непослушная, — слегка запинаясь, произнесла она.

— И потому вы били ее тростью? — спросила мама, гневаясь еще сильнее.

Игуменья расправила плечи:

— А как еще прикажете поддерживать порядок?

Мама схватила трость:

— Я думала, вам известны иные способы поддержания порядка. Или вы считаете, что трость в руках делает вас сильной?

Она ударила палкой по столу. Игуменья подпрыгнула и громко сглотнула. Глаза хозяйки кабинета стремительно переместились на моего отца, который отстраненно, с непроницаемым лицом наблюдал за дуэлью двух женщин, словно все это не требовало его участия.

— В таком случае вы глубоко ошибаетесь, — добавила мама. — Трость делает вас слабой.

Мама встала, зло сверкнув глазами и заставив игуменью снова подпрыгнуть, поскольку трость в маминой руке вторично ударила по столу.

— Идем, Элиза, — сказала мама, беря меня за руку.

Мы покинули монастырь, и с тех пор учителя приходили ко мне домой.

Когда мы спешно выходили за ворота монастыря и потом, когда молча ехали в карете, я кое-что поняла. Родители были сердиты, но не произносили ни слова. И все же я догадалась: мамино поведение в кабинете игуменьи недопустимо для знатных дам. Во всяком случае, обычно дамы так себя не ведут.

Еще одно воспоминание. Прошел год или чуть больше. Владельцы соседнего замка праздновали день рождения своей избалованной дочки. Мои сверстницы играли в куклы, устраивая для них чаепитие с воображаемыми чаем и пирожными. Даже тогда это казалось мне глупым.

Неподалеку мальчишки играли в солдатики. Едва я встала, готовая присоединиться к ним, среди гостей воцарилось неловкое молчание.

Ко мне тут же подскочила моя нянька Рут и, схватив за руку, повела прочь от мальчишек.

— Поиграйте лучше с куклами, Элиза, — твердым и в то же время встревоженным голосом потребовала она.

Остальные няньки недовольно поглядывали на нее, и от этого Рут вся сжалась. Я подчинилась: присела на корточки, изображая интерес к кукольному чаепитию. Лужайка, пережившая внезапное потрясение, вновь наполнилась шумом и голосами мальчишек, играющих в солдатиков, девчонок, поивших кукол воображаемым чаем, нянек, надзирающих за своими подопечными, и знатных дам, рассевшихся на чугунных садовых стульях неподалеку, — матерей этой шумной ребятни.

Я взглянула на этих высокородных сплетниц глазами матери и увидела свой жизненный путь: от ребенка, играющего на траве, до придворной дамы. С предельной ясностью я поняла, что не хочу идти таким путем. Я не хотела быть похожей на тех матерей. Мне хотелось походить на мою маму. Найдя предлог, она покинула толпу сплетниц и стояла у воды, ясно показывая: она не такая, как все.

3

Я получила записку от мистера Уэзеролла. Он написал на своем родном английском языке, сообщая о желании навестить маму. В записке содержалась просьба: встретиться с ним в полночь в библиотеке и проводить в мамину комнату. При этом он также настоятельно просил не говорить ничего отцу.

Это еще одна тайна, которую я вынуждена хранить. Иногда я чувствую себя одной из тех несчастных, что мы видим в Париже: согнувшихся под тяжестью чужих ожиданий.

А мне всего десять лет.

11 апреля 1778 г.

1

В полночь я натянула халат, взяла свечу, крадучись спустилась в библиотеку и стала дожидаться мистера Уэзеролла.

Он проник в замок как призрак. Он двигался бесшумно, и собаки его не учуяли. В библиотеку он пробрался настолько тихо, что я едва услышала открывшуюся и тут же закрывшуюся дверь. Мистер Уэзеролл в несколько шагов пересек пространство библиотеки, стянул с головы ненавистный парик и сжал мои плечи.

— Говорят, она быстро угасает. — В его голосе я расслышала надежду на то, что это неправда.

— Так и есть, — подтвердила я, понурив голову.

Ночной гость закрыл глаза. Мистеру Уэзероллу было лет сорок пять — мои родители были всего на несколько лет моложе, — но прожитые годы наложили на его лицо свой отпечаток.

— Когда-то мы с мистером Уэзероллом были очень близки, — призналась однажды мама.

Мне показалось, что она покраснела.

2

Впервые я встретилась с мистером Уэзероллом пронзительно холодным февральским днем. Та зима была первой в цепи по-настоящему суровых зим. В Париже замерзла разлившаяся Сена. Бедняки умирали от холода прямо на улицах. А в Версале все обстояло совсем по-другому. Стараниями слуг ко времени нашего пробуждения по всему замку в очагах жарко пылал огонь. Одетые в теплые меха, мы ели обжигающе горячий завтрак. Утром и днем мы гуляли по саду, и меховые муфты надежно согревали наши руки.

В тот день ярко светило солнце, что не мешало холоду все так же пробирать до костей. Густой слой снега был покрыт сверкающей ледяной коркой, настолько твердой, что наш ирландский волкодав Царапка мог бежать по нему, не рискуя провалиться. Вначале пес сделал несколько осторожных шагов, а затем, почувствовав удачу, с радостным лаем рванулся вперед. Мы с мамой шли в направлении деревьев, обступавших южную лужайку.

Я держала маму за руку и в какой-то момент обернулась. Вдали, окаймленный снегами, перемигивался окнами наш замок. Вскоре мы ушли с освещенного пространства, и замок сразу исчез из виду, словно его заштриховали карандашом. Я обнаружила, что мы зашли дальше обычного, лишившись покровительства родных стен.

— Если увидишь в тени деревьев незнакомого господина, не пугайся, — наклонившись ко мне, тихо сказала мама. Услышанное заставило меня крепче сжать материнскую руку. Мама засмеялась. — Мы здесь не просто так.

Мне было тогда шесть лет. Я и понятия не имела, что встреча мужчины и женщины в подобных условиях может иметь «последствия». По моим представлениям, мама просто встретилась с каким-то господином. Я придала этому не больше значения, чем ее разговорам с нашим садовником Эмануэлем или кучером Жаном.

Среди деревьев было даже тише, чем на заснеженной лужайке. Нас окружал абсолютный покой. Мама повела меня по узкой тропке, уходящей вглубь леса.

— Мистер Уэзеролл любит поиграть, — пояснила мама. Ценя здешнюю тишину, она и сама говорила вполголоса. — Возможно, ему захочется преподнести сюрприз, и нам нужно быть готовыми к этому. Обрати внимание на окружающую местность. Она подскажет нам, чего ожидать. Видишь следы?

Вокруг лежал нетронутый снег.

— Нет, мама.

— Хорошо. Значит, в непосредственной близости от нас его нет. А как ты думаешь, где в таких условиях может спрятаться человек?

— За большим деревом?

— Верно. А если вон там?

Мама указала вверх. Я вытягивала шею, вглядываясь в сплетение заснеженных ветвей, сквозь которые прорывался неяркий солнечный свет.

— Всегда все подмечай, — улыбнулась мама. — Глаза тебе даны, чтобы видеть. Старайся никогда не склонять голову. Не показывай другим, куда направлено твое внимание. В жизни тебе встретятся противники, которые попытаются по выражению лица узнать о твоих намерениях. Заставляя их теряться в догадках, ты сохранишь свое преимущество.

— Мама, а может, этот господин спрятался высоко на дереве? — спросила я.

— Нет, — усмехнулась она. — В общем-то, я его уже увидела. А ты, Элиза, видишь его?

Мы остановились. Я пристально всматривалась в деревья, что высились перед нами.

— Нет, мама, — призналась я.

— Фредди, покажись! — крикнула мама.

В нескольких метрах от нас из-за дерева вышел седобородый человек, сорвал с головы треуголку и церемонно поклонился.

Версальские мужчины, как правило, смотрели свысока на всякого, кто не был похож на них. Мне думалось, что и улыбки у них были особые — «версальские улыбки»: нечто среднее между легким удивлением и скукой. С их губ постоянно была готова сорваться какая-нибудь остроумная колкость, что являлось отличительной чертой всех придворных.

Человек, вышедший из-за дерева, явно не принадлежал к числу версальских мужчин, о чем свидетельствовала хотя бы его борода. Он улыбался, но вовсе не «версальской улыбкой». Его улыбка была мягкой и в то же время серьезной. Судя по всему, этот человек думал, прежде чем что-то сказать, и не бросал слова на ветер.

— Фредди, ты отбрасываешь тень, — улыбнулась мама, когда он приблизился к нам и поцеловал протянутую ему руку.

Он поцеловал и мою руку, снова поклонившись.

— Тень? — переспросил он.

Голос у него звучал тепло, с некоторым рокотом; голос моряка или солдата, но не утонченного придворного.

— Черт побери, должно быть, теряю чутье.

— Надеюсь, Фредди, что ты ошибаешься, — засмеялась мама. — Элиза, познакомься с мистером Уэзероллом. Он англичанин. Мой коллега. А ты, Фредди, познакомься с моей дочерью Элизой.

Коллега? Что-то типа советника, может быть? Как папины «вороны»? Нет, на них он был совсем не похож. Хотя бы тем, что взгляд его не был суровым.

— Очарован, мадемуазель, — хрипло произнес мистер Уэзеролл.

Английский акцент придавал слову «мадемуазель» некий шарм.

Мама перестала улыбаться. Ее взгляд сделался серьезным.

— Элиза, мистер Уэзеролл является нашим доверенным лицом и защитником. В случае необходимости ты всегда можешь обратиться к нему за помощью.

— А как же отец? — спросила я, испытывая некоторое замешательство.

— Отец горячо любит нас обеих и охотно отдал бы за нас свою жизнь. Но мужчин, занимающих столь высокое положение, как твой отец, необходимо оберегать от дополнительных забот о близких. Потому, Элиза, я и прибегаю к помощи мистера Уэзеролла. Незачем беспокоить твоего отца делами, касающимися женской части нашей семьи. — Мамин взгляд стал еще серьезнее. — Незачем беспокоить твоего отца. Ты это понимаешь, Элиза?

— Да, мама.

Мистер Уэзеролл понимающе кивнул.

— Мадемуазель, я здесь, чтобы служить вам, — сказал он.

— Благодарю вас, месье, — ответила я, делая реверанс.

Взявшийся как будто из ниоткуда Царапка радостно завилял хвостом, приветствуя мистера Уэзеролла. Оба явно были давними приятелями.

— Жюли, мы можем поговорить? — спросил наш защитник, вновь надевая треуголку.

Они с мамой пошли рядом. Я отставала от них на пару шагов. Взрослые говорили вполголоса, и до меня долетали лишь обрывки их разговора. Я слышала слова «великий магистр» и «король», которые ничего для меня не значили в то время. Только с годами эти слова обрели смысл.

А затем случилось нечто неожиданное.

Все это было так давно, что я не помню точной последовательности событий. Кажется, в какой-то момент мама и мистер Уэзеролл замерли и напряглись, а Царапка ощетинился и зарычал. Затем мама резко повернулась. Я проследила за ее взглядом и увидела... волка. Он находился слева от меня, в кустарнике. Черный с серыми подпалинами, он стоял не шелохнувшись и голодными глазами смотрел на нас.

Мама резко выдернула руку из муфты. Блеснуло лезвие. Она мигом оказалась рядом со мной, заслоняя меня своим телом. Я инстинктивно схватилась за подол ее одежды. Выставив руку с кинжалом вперед, мама смотрела на волка.

Наискосок от нас мистер Уэзеролл держал за загривок ощетинившегося Царапку. Другой рукой англичанин тянулся к мечу, висевшему у него на поясе.

— Погоди! — скомандовала мама. Она вскинула руку, заставив мистера Уэзеролла остановиться. — Сомневаюсь, что этот волк вздумает напасть.

— Я бы не был так в этом уверен, Жюли, — предостерегающе возразил мистер Уэзеролл. — Это едва ли не самый голодный зверь из всех, что водятся здесь.

Волк смотрел на маму, а она смотрела на волка, продолжая разговор с нами.

— Ему стало нечего есть на холмах, вот он и явился сюда. Но, думаю, этот волк знает: попытавшись напасть, он сделается нашим врагом. Для него куда благоразумнее отступить перед лицом неумолимой силы и поискать себе пропитание в ином месте.

— Почему я улавливаю в твоих словах оттенок притчи? — спросил англичанин, коротко рассмеявшись.

— Потому что, Фредди, это и есть притча, — улыбнулась мама.

Волк еще несколько мгновений пристально глядел на нее. Наконец он опустил голову, повернулся и медленно потрусил прочь. Мы смотрели ему вслед, пока он не скрылся за деревьями. Мама убрала кинжал в муфту.

Я взглянула на мистера Уэзеролла. Его камзол был вновь застегнут на все пуговицы, скрывая меч.

Вся эта история еще на шаг приблизила меня к моменту, когда «до меня дошло».

3

Я проводила мистера Уэзеролла в мамину комнату. Он сказал, что хочет побыть с мамой наедине, и заверил меня, что выберется из замка самостоятельно. Поддавшись любопытству, я заглянула в замочную скважину и увидела, как он сел на постель, взял мамину руку и склонил голову. Через несколько секунд мне показалось, что я слышу его плач.

12 апреля 1778 г.

1

Я смотрю в окно и вспоминаю прошлое лето. Наши игры с Арно, когда я выныривала из своих забот и снова наслаждалась безмятежными днями детства. Я бегала с ним по лабиринту живых изгородей на угодьях вокруг дворца, ссорилась из-за десерта. Тогда я совсем не знала, сколь короткой окажется эта чудесная пора.

Каждое утро я впиваюсь ногтями в ладони и спрашиваю Рут:

— Она проснулась?

Я имею в виду «Она жива?», и Рут это знает. Нянька спешит заверить меня, что мама пережила ночь.

Но ждать осталось недолго.

2

Итак, момент, когда «до меня дошло», все ближе. Но вначале напишу про еще один «дорожный столб».

Вскоре после моего знакомства с мистером Уэзероллом к нам приехало семейство Кэрролл. Весна в тот год выдалась чудесной! Снег сошел довольно быстро, и аккуратно подстриженные лужайки радовали нас сочной зеленью. Версаль возвращался к своему естественному состоянию безупречного совершенства. Нас окружали куртины таких же безупречно подстриженных деревьев, почти заглушавших шум города. Справа виднелись подступы ко дворцу: широкие каменные ступени, ведущие к колоннам его протяженного фасада. Великолепное зрелище для услаждения взора наших английских гостей — семьи Кэрролл. У себя в Лондоне они жили в Мейфэре — месте, где обитала английская знать. Отец с мистером Кэрроллом часами беседовали в гостиной. Иногда к ним присоединялись «вороны». На нас с мамой была возложена задача развлекать миссис Кэрролл и ее дочь Мэй. Та с первых минут заявила мне, что ей уже десять, а поскольку мне тогда было всего шесть, это делало ее гораздо лучше меня.

Мы пригласили своих гостей прогуляться, пока утренняя прохлада не сменилась жгучим солнцем. На этой прогулке нас было четверо: мы с мамой и миссис Кэрролл с Мэй.

Взрослые шли впереди нас. Я заметила, что мамины руки и сейчас погружены в муфту. Неужели и на эту прогулку она взяла свой кинжал? Я спросила о нем сразу же после истории с волком:

— Мама, зачем ты носишь в муфте кинжал?

— Чтобы обороняться от хищных волков, — ответила она и с усмешкой добавила: — Как четвероногих, так и двуногих. И потом, кинжал помогает муфте сохранять форму.

Затем (для меня это быстро сделалось привычным) мама взяла с меня обещание хранить то, что я узнала, в качестве одной из наших vеritеes cachеes3. Мистер Уэзеролл тоже был vеritе cachе. И когда он стал давать мне уроки владения мечом, те стали еще одной vеritе cachе.

Иногда мне казалось, что вся моя жизнь состоит из тайн и секретов.

Мы с Мэй держались на почтительном расстоянии от матерей. Подолы наших платьев скользили по молоденькой травке. Издали могло показаться, что мы плывем по зеленым волнам нашей лужайки.

Сколько тебе лет, Вонючка? — шепотом спросила Мэй.

Она задавала этот вопрос далеко не в первый раз.

— Не называй меня «вонючкой», — чопорным тоном потребовала я.

— Извини, Вонючка. Так сколько тебе лет?

— Шесть.

Мэй фыркнула. «Какой ужас быть шестилетней», — говори…